— Если греть прямо в кастрюле, оно может убежать, — объяснила она Майклу.
— Если убежит, потом плиту не ототрешь.
Евангелина скорчила гримаску.
— Это точно.
Священник сидел, положив руки на стол, в ужасе уставившись на кисти.
— Я внезапно осознал, что сделал это. Убил его, только будучи тем, кто я есть. А убийство запрещено.
— Пастор Лаффит, — заговорила Карсон, — по закону вы не должны отвечать на наши вопросы без своего адвоката. Вы хотите позвонить вашему адвокату?
— Этот хороший человек никого не убивал, — запротестовала Лулана. — Если что-то и произошло, это был несчастный случай.
Карсон и Майкл уже осмотрели дом, но не нашли ни трупа, ни следов насилия.
— Пастор Лаффит, пожалуйста, посмотрите на меня, — обратилась к нему Карсон.
Священник продолжал смотреть на кисти рук. Широко раскрытыми глазами. И не моргал.
— Пастор Лаффит, — продолжила Карсон, — простите меня, но реакция у вас неадекватная. Такое ощущение, что недавно вы приняли запрещенный законом наркотик.
— Как только я проснулся, он умер… или чуть позже. Я убил его только тем, что проснулся.
— Пастор Лаффит, вы понимаете, что все сказанное вами может быть использовано в суде против вас?
— Этот хороший человек никогда не пойдет под суд, — подала голос Лулана. — В голове у него все перепуталось. Вот почему я позвала вас, а не кого-то другого. Я знаю, вы сначала стараетесь разобраться, а потом делаете выводы.
Священник по-прежнему сидел, уставившись на кисти, не моргая. Веки не подрагивали. А должны были, раз он так долго не моргал.
— Пастор, и кого, по-вашему, вы убили? — спросил Майкл, стоя у плиты.
— Я убил пастора Кенни Лаффита.
Лулана изумленно вскрикнула, откинула голову назад, прижала руку к груди.
— Слава Господу, пастор Кенни, себя вы убить не могли. Вы сидите рядом с нами.
А пастора словно прорвало:
— Видите, видите, видите, в этом всем дело, это же основа основ. Мне не разрешено убивать. Но сам факт моего существования, сам факт — свидетельство того, что я в какой-то степени несу ответственность за его смерть. То есть в самый первый день моего существования я нарушил мою программу. В моей программе дефект. Если в моей программе дефект, что еще я могу сделать из запрещенного мне, что еще, что еще, что еще?
Карсон посмотрела на Майкла.
Если раньше он стоял, привалившись к разделочному столику у плиты, то теперь выпрямился, руки свободно висели по бокам.
— Пастор Кенни, — Лулана взяла одну из рук священника в свои, — вы перенапряглись, стараясь собрать пожертвования для ремонта церкви и выполняя при этом другие обязанности…
— Пять свадеб в один месяц, — поддакнула Евангелина. Держа банку рукавичкой, которой достают противень из духовки, она налила в стакан теплое молоко. — И трое похорон.
Карсон чуть отодвинулась от стола под слова Луланы:
— И все это вам приходится делать одному, без доброго слова жены. Неудивительно, что вы так вымотались.
Евангелина насыпала в молоко ложечку сахара.
— Наш дядя Авессалом работал как вол, а дома его не ждала жена, так в результате ему начали мерещиться зеленые человечки.
Карсон поднялась со стула и отступила от стола.
Евангелина добавила в молоко несколько капель ванильного экстракта.
— Нет ничего постыдного в том, что кому-то начали мерещиться зеленые человечки. Дяде Авессалому требовался отдых, женская забота, и, получив все это, он больше никогда не видел зеленых человечков.
— Мне не полагалось убивать людей, но самим фактом своего существования я убил Кенни Лаффита, — твердил свое Кенни Лаффит. — Я действительно хочу убивать еще.
— В вас говорит усталость, — заверила его Лулана, похлопав по руке. — Безумная усталость, ничего больше, пастор Кенни. Вы не хотите никого убивать.
— Хочу, — не согласился он. Закрыл глаза, поник головой. — И теперь, раз моя программа с дефектом, возможно, убью. Я хочу убить вас всех и, возможно, убью.
Майкл встал на пути Евангелины, которая уже направилась к столу со стаканом молока.
Плавным движением выхватив из кобуры «дезерт игл», Карсон сжала рукоятку двумя руками.
— Лулана, когда мы пришли сюда, вы сказали, что принесли пастору Лаффиту два пирога.
Лулана уставилась на огромный пистолет черными, широко раскрывшимися глазами.
— Карсон О’Коннор, такая реакция недостойна вас. Этот бедный…
— Лулана, — прервала ее Карсон, — почему бы вам не достать из холодильника один из пирогов и не отрезать нам всем по куску.
— Моя программа разрушается, — забормотал Лаффит, который так и сидел с поникшей головой, закрыв глаза. — Я это чувствую. Строчки установленного кода выпадают одна за другой, как пораженные электрическим током птицы падают с провода.
— Сестра, насчет пирога — идея неплохая, — поддержала Карсон Евангелина.
И когда Лулана после короткого раздумья отодвинула стул, на котором сидела, от стола и поднялась, зазвонил телефон Майкла.
Лаффит поднял голову, но глаз не открыл. Под опущенными веками глаза быстро-быстро двигались, как бывает у человека, который видит яркий сон.
Телефон Майкла зазвонил вновь.
— Не доводи до режима звуковой почты, — бросила Карсон.
Лулана направилась не к холодильнику, а к сестре, уходя с линии огня.
— Как странно, что такое могло произойти с Альфой. — В голосе Лаффита звучало искреннее удивление.
Карсон услышала, как Майкл диктует звонившему адрес домика пастора.
Глаза Лаффита продолжали перекатываться под опущенными веками.
— И чего я боялся, то и пришло ко мне.
— Книга Иова, глава третья, стих двадцать пятый, — прокомментировала Лулана.
— Объял меня ужас и трепет и потряс кости мои, — продолжил Лаффит.
— Книга Иова, глава четвертая, стих четырнадцатый, — отозвалась Евангелина.
Сестры не могли добраться ни до двери на заднее крыльцо, ни до парадной двери, не пересекая линию огня. Поэтому вдвоем они отошли в самый безопасный угол.
Закончив телефонный разговор, Майкл встал слева от Карсон, между Лаффитом и сестрами, держа в руках свой «дезерт игл».
— Собери ко мне народ, — говорил Лаффит, — и Я возвещу им слова Мои, на которых они научатся бояться Меня во все дни жизни своей на земле.
— Второзаконие, — определила Лулана.
— Глава четвертая, стих десятый, — добавила Евангелина.
— Девкалион? — пробормотала Карсон, догадываясь, кто звонил.
— Да.
Лаффит открыл глаза.
— Я признался вам. Еще одно доказательство того, что моя программа рушится. Мы должны хранить свою сущность в секрете, не открывая ни наших отличий от вас, ни наших целей.
— Мы и так знали, что вы — другие, — ответил Майкл. — Так что никакого секрета вы не выдали. Сидите, пастор Кенни, просто сидите и наблюдайте, как маленькие птички падают с провода.
Глава 48
Рэндол Шестой злится на себя за убийство матери Арни.
— Дурак, — говорит он себе. — Дурак.
На нее он не злится. Нет смысла злиться на мертвую.
Он не собирался бить ее. И внезапно обнаружил, что бьет, точно так же, как непроизвольно сломал шею бродяге в большом мусорном контейнере.
Теперь-то он видит, что опасность ему не угрожала. Самозащита не требовала столь радикальных мер.
Он понимает, что ему нужно набираться опыта жизни в большом мире, столь отличном от «Рук милосердия», чтобы адекватно оценивать серьезность угрозы.
Потом он обнаруживает, что мать Арни только потеряла сознание. И разом прекращает злиться на себя.
Хотя злился он каких-то пару минут, ощущение крайне неприятное. Когда на него злились другие, скажем, Виктор, он мог уйти в себя и отгородиться от них. А вот когда злишься сам, этот прием не срабатывает. Сколь бы глубоко ты ни уходил в себя, злость остается с тобой.
Ножевая рана на ладони уже перестала кровоточить. Через два или три часа не останется и шрама.
Пятна крови на полу и плите печалят его. Портят идеалистическую атмосферу кухни. Это — дом, кухня — сердце дома, и здесь всегда должна царить умиротворенность.
Бумажными полотенцами и пятновыводителем, благо бутылка стоит на одном из столиков, он вытирает кровь.
Осторожно, не касаясь кожи, потому что он не любит прикасаться к коже других людей, Рэндол привязывает мать Арни к стулу полосками ткани, которые отрывает от одежды, брошенной в корзину для грязного белья в комнате-прачечной.
Едва заканчивает привязывать ее, как мать приходит в сознание. Она взволнована, возбуждена, так и сыплет вопросами, просьбами, мольбами.
Пронзительный голос и резкие вскрики нервируют Рэндола. Она уже задает третий вопрос, прежде чем он успевает ответить на первый. Она требует от него слишком многого, он не в силах переварить поступающий от нее информационный поток.
Вместо того чтобы снова ударить ее, он уходит через коридор в гостиную и какое-то время стоит там. В комнате темно. Нет перевозбужденной матери. По прошествии каких-то минут ему становится лучше.
Он возвращается на кухню, но едва переступает порог, как мать вновь начинает тараторить.
Когда он велит ей замолчать, она начинает говорить еще быстрее, еще громче.
Ему даже хочется вновь укрыться под домом.
Она ведет себя не как мать. Матери спокойные. Матери знают все ответы. Матери тебя любят.
Обычно Рэндол Шестой не любит трогать других, не любит, чтобы трогали его. Но тут все иначе. Это мать, пусть она и не ведет себя, как положено матери.
Правой он приподнимает ей подбородок, закрывая рот. Левой зажимает нос. Поначалу она борется, потом затихает, осознав, какой он сильный.
Прежде чем мать отключится от кислородного голодания, Рэндол отпускает ее нос и позволяет дышать. Но рот по-прежнему зажимает.
— Ш-ш-ш-ш, — говорит он. — Спокойно. Рэндол любит спокойствие. Рэндол легко пугается. Шум пугает Рэндола. Слишком быстрый разговор, слишком много слов пугают Рэндола. Не пугай Рэндола.
Почувствовав, что она готова согласиться на его условия, освобождает и подбородок. Она тяжело дышит, просто хватает ртом воздух, но молчит.
Рэндол Шестой выключает газ на плите, чтобы лук не сгорел на сковородке. Тем самым он впервые принимает участие в повседневных домашних делах, и его это радует.
Может, у него откроется поварской талант.
Он берет ложку из ящика и контейнер с клубнично-банановым мороженым из морозильной камеры. Садится за стол, напротив матери Арни, и зачерпывает ложкой розово-желтое лакомство.
Оно не лучше коричневой еды, но и не хуже. Просто другое, но тоже изумительное.
Он улыбается матери, потому что есть мороженое — тоже повседневное домашнее дело и такое приятное, что требует улыбки.
Ее, однако, улыбка эта только печалит, возможно, потому, что она знает: улыбка неискренняя. Матери, они все чувствуют.
— Рэндол задаст несколько вопросов. Ты ответишь. Рэндол не хочет слушать твои слишком многочисленные, слишком шумные вопросы. Только ответы. Короткие ответы, не болтовню.
Она понимает. Она кивает.
— Меня зовут Рэндол. — Не дождавшись ответа, добавляет: — Как зовут тебя?
— Викки.
— Отныне Рэндол будет звать тебя Викки. Рэндол может называть тебя Викки?
— Да.
— Ты — первая мать, которую встретил Рэндол. Рэндол не хочет убивать матерей. Ты хочешь, чтобы тебя убили?
— Нет. Пожалуйста.
— Многие люди хотят, чтобы их убили. Люди из «Рук милосердия». Возможно, потому, что не могут убить себя сами.
Он замолкает, чтобы еще поесть мороженого. Облизнув губы, продолжает:
— Это вкуснее пауков, земляных червей и грызунов. В доме Рэндолу нравится больше, чем под домом. Тебе больше нравится в доме, чем под домом?
— Да.
— Ты сидела в мусорном контейнере с мертвым бродягой?
Она смотрит на него и молчит.
Он предполагает, что она роется в памяти, но какое-то время спустя повторяет:
— Викки? Ты сидела в мусорном контейнере с мертвым бродягой?
— Нет. Нет, не сидела.
В этот момент Рэндол гордится собой, как никогда раньше. Это первый разговор, когда собеседник — не его создатель из «Рук милосердия». И разговор складывается очень даже хорошо.
Глава 49
Прежняя проблема Уэрнера — насморк — представлялась сущим пустяком по сравнению с тем, что происходило с ним сейчас.
В комнате наблюдения Виктор, Рипли и четверо потрясенных сотрудников не отрывали глаз от шести экранов, которые показывали, как начальник службы безопасности кружит по изолятору на четырех ногах. Задние были у него с самого начала. А передние образовались из рук. Разительно изменились и плечи.
Тело Уэрнера продолжало непрерывно меняться, четыре ноги все больше и больше напоминали лапы дикой кошки. Локти, колени, лодыжки — менялось все.
Виктора это заинтриговало, потому что в генетический код Уэрнера он ввел некоторые гены пантеры, чтобы придать начальнику службы безопасности побольше проворности и быстроты.
На задних лапах колени сместились гораздо ближе к корпусу, стопы изменились, выросли длинные когти. На передних тоже появились когти, но пальцы больше напоминали человеческие, чем звериные.
Все эти перемены Виктор, Рипли и остальная четверка видели как на ладони, потому что шерсть на теле Уэрнера не выросла. Оно оставалось безволосым и розовым.
И хотя кризис не миновал (собственно, он только начался), Виктор уже мог вести наблюдение с чисто научной отстраненностью, поскольку Уэрнера заперли в изоляторе, исключив тем самым возможность его нападения как на самого Виктора, так и на других сотрудников «Рук милосердия».
За долгие десятилетия Виктор научился извлекать больше пользы именно из редких поражений, а не из многочисленных побед. Неудача могла по праву считаться матерью научного прогресса, особенно его неудачи, которые позволяли переосмыслить достигнутое и найти новые пути для продвижения вперед.
Виктор зачарованно наблюдал за изменениями человеческого тела, за трансформацией его в тело животного, трансформацией, никак не связанной с дополнительными генами, которые появились у Уэрнера. Да, мускулатура начальника безопасности улучшилась благодаря генному материалу пантеры, но ему не «подсадили» гены, отвечающие за лапы, и, безусловно, его генный код не предполагал наличия у Уэрнера хвоста, который уже начал формироваться.
Голова Уэрнера (в лице все еще угадывались знакомые черты) легко двигалась на толстой и удлинившейся шее. А когда он поворачивал голову к одной из камер, стоящие в комнате наблюдения видели, что радужные оболочки обрели форму эллипса, как бывает у кошек, хотя опять же такие гены в генный код Уэрнера не добавлялись.
Гипотезы возникали следующие: то ли Виктор где-то допустил ошибку, то ли ставшая аморфной плоть Уэрнера могла восстановить все особенности животного всего лишь по нескольких генам. И хотя вторая гипотеза вроде бы представлялась совершенно невозможной, Виктор склонялся к мысли, что именно она и является правильной.
Помимо шести камер, фиксирующих удивительное превращение Уэрнера из человека в зверя, в изоляторе стояли и микрофоны, подсоединенные к динамикам комнаты наблюдения. По звукам, которые издавал Уэрнер, не представлялось возможным определить, понимал ли он, что происходит с его телом. Звуки эти не складывались в слова, да и в основном он просто кричал.
И, судя по крикам, трансформация сопровождалась как ментальной, так и физической болью. Вероятно, Уэрнер потерял способность отключать боль.
Но когда Уэрнер вдруг внятно произнес: «Отец, Отец…» — Виктор убрал звук, ограничившись только «картинками».
В последние годы ученые Гарварда, Йеля, Оксфорда да и многих других научно-исследовательских центров экспериментировали с пересадкой генов. Скажем, добавляли гены паука к генетическому коду козы, чтобы получать молоко, подернутое паутиной. Вводили мышам части человеческой ДНК, несколько команд пытались победить в гонке и первыми создать свинью с человеческим мозгом.
— Но только я, — объявил Виктор, глядя на шесть экранов, — создал химеру из древнего мифа, зверя из разных частей, который представляет собой единое целое.
— А он представляет? — спросил Рипли.
— Ты видишь это не хуже моего, — раздраженно бросил Виктор. — Вон как бегает.
— Не находит себе места от боли.
— Тело у него сильное.
— И продолжает изменяться.
Виктор добавил Уэрнеру гены и паука, и таракана, чтобы повысить эластичность сухожилий и плотность кожи. И теперь эти паучьи и тараканьи гены давали о себе знать в теле пантеры.
— Биологический хаос, — прошептал Рипли.
— Смотри внимательно, — посоветовал Виктор. — То, что мы сейчас видим, неизбежно приведет к величайшим открытиям в генетике и молекулярной биологии.
— Мы можем быть уверены, что двери переходного отсека надежно заперты? — спросил Рипли.
— Да, — хором ответили ему четверо других сотрудников «Рук милосердия».
Один из экранов потемнел, и тут же на нем появилось лицо Аннунсиаты.
Полагая, что ее появление — очередная ошибка, Виктор уже собрался рявкнуть на нее, потребовать, чтобы она очистила экран. Но Аннунсиата заговорила первой:
— Мистер Гелиос, Альфа просит о срочной встрече с вами.
— Какой из Альф?
— Патрик Дюшен, приходской священник церкви Госпожи Наших Печалей.
— Переключи его на систему громкой связи.
— Он не звонит по телефону, мистер Гелиос. Стоит у дверей «Рук милосердия».
Для посторонних «Руки милосердия» давно уже превратились в частный склад, который практически не работал. Рожденные здесь не приходили сюда, потому что поток посетителей мог вызвать ненужные подозрения. Появление Дюшена у дверей «Рук милосердия» являлось нарушением протокола и говорило о том, что его привело сюда нечто экстраординарное.