— Не обижайся, что назвал тебя оборотнем, — сказал Шарп, и его губы сложились в улыбку, в глазах заиграли радуги, отчего он сразу же перестал казаться ужасным. — Я все знаю. Можешь не говорить, с чем пришла. Но советовать ничего не буду, решай сама. Тинг, — обернулся он к мальчику, — эта прелестная особа хочет поменяться лицом со своей сестрой. Как ты смотришь на это?
— Не может быть! — опешил Тинг. И, получив утвердительный кивок Астрик, схватился за голову: — С ума сошла! Ты ведь даже не представляешь, как выглядит твоя сестра!
— Но ведь дают же люди друг другу свою одежду. Почему же нельзя поменяться лицами? На время.
— Ты уверена, что не навсегда? — вскричал Тинг.
— Решай сама, — повторил Шарп. — Нужно всегда прислушиваться к голосу собственного сердца. Скажу одно — тебя ждут большие испытания, и если ты выдержишь их, все будет хорошо. Но почему ты до сих пор не познакомилась с девочкой, которая родилась в ту минуту, когда не стало Ватрины?
— Ты и о Ватрине знаешь?! — пришла в восхищение Астрик.
— Еще бы, — глаза Шарпа заволокла грусть. — Ведь это же моя бедная мать, у которой когда-то украли меня и заточили здесь.
Сообщение потрясло девочку. Она долго молчала, вспоминая все, что Ватрина говорила о своем несчастном сыне, а потом сказала ему в утешение, что мать все время думала о нем и очень его любила.
— Только не рассказывай, как она умерла, — предупредил Шарп. — Мне все известно. А знаки на листьях, — сказал он неожиданно, обращаясь к Тингу, — ты ведь о них хотел спросить? Так вот, это вовсе не послание с иных планет. Думать так столь же глупо, сколь принимать за инопланетянина меня, о чем сегодня трезвонят все газеты. Нет, я не видел ни одной из них, но знаю, что каждая, как базарная торговка, повторяла слово в слово одну и ту же сплетню. Меня потому и посадили сюда, в военный ангар, что приняли за разведчика иной планеты. На самом же деле я родился в Асинтоне, в доме на перекрестке четырех проспектов, по соседству с «ПЛАТой-А», где выпускают пластмассовую тару, и «ПЛАТой-Б», где ту же тару перерабатывают во вторичное сырье. А поскольку первичного не хватает, то «ПЛАТа-А» из этого, переработанного, опять делает тару, а чтобы «ПЛАТа-Б» работала, отправляет ему свою продукцию, и завод опять перерабатывает ее в сырье, которое отдает «ПЛАТе-А». Эта галиматья длится уже десятки лет, и известный тератолог Вальк уверен, что наибольшее число мутантов дает именно тот район, где расположены эти заводы. Но я, возможно, и не родился бы таким, если бы еще ближе, в двадцати метрах от нашего дома, не работали магнитные катушки «Лабогенжа» — лаборатории генных инженеров. Вот уже сорок лет сижу я под замком, и матери не удалось никому доказать, что я — ее сын, а не инопланетянин. Теперь лишь доктор Вальк может установить мое земное происхождение. Но его ни за что не допустят ко мне. А мой ангар скоро превратят в филиал зоопарка, и мамаши будут приводить сюда своих детишек, которые станут смеяться надо мной, ужасаться мною и швырять в меня хлебные корки. Впрочем, сначала нахлынут ученые и замучают меня дурацким вопросом: «Что такое Асинтон?» Их давно уже ничего не интересует, и даже знание пришельцев из иных миров они готовы использовать на разгадку этого главного для них вопроса, в то время как есть множество более существенных, и если их не разрешить вовремя, случится немало бед. Мне совсем было бы невыносимо сидеть в заключении, если бы я не развил в себе способности, которые помогают мне раздвигать эти стены. Да, я мало похож на человека, — как бы в подтверждение этих слов он развел в стороны лохматые лапки, — и все-таки я человек, потому что мозг у меня человеческий. Магнитная установка «Лабогенжа» натворила бед со многими, замусорила человеческие организмы генами насекомых, животных, птиц. Мэрия скрывает это преступление, пострадавших держат в тайных приютах. Я же вырос в домашнем заключении под опекой любящей матери. А когда вздумал попробовать силу крыльев, был тут же пойман и заточен сюда. Вероятно, я и впрямь очень непохож на мутантов, иначе меня не приняли бы за инопланетянина и не держали бы здесь. Ну вот, теперь вы знаете обо мне все, и я могу признаться в главном. Больше всего я страдаю не от того, что мне не дают возможности летать. С тех пор, как умерла мать, никто, ни одно существо на свете не любит меня. Вы не представляете, как это тяжело, когда тебя не любят.
— Мы, мы теперь будем любить тебя, — сказала Астрик, — ты совсем не страшный, ты просто необычный, но к этому можно привыкнуть.
Шарп растроганно заморгал, глаза его влажно замерцали влагой, их голубое свечение туманом обволокло детей.
— Хотите знать еще одну причину, из-за которой появляются мутанты? Присядьте, я расскажу вам небольшую историю.
Дети опустились на пол, рядом с решеткой. Шарп умостился в углу вольера и шатром развернул над головой два прозрачных голубых крыла.
— В одну из бессонных одиноких ночей мне поведала об этом сама Земля, — начал он, продолжая купать детей в теплом сиянье своих глаз. — Представьте себе, Земля давно решила терпеть до конца, пока хватит сил и духа… Каждый раз, когда огненный смерч прошивает ее чуть ли не до самого ядра, угрожая сорвать с орбиты, она вздувается барханами, и сквозь разломы коры выдыхает смертоносный угар. Ее мощная животворная сила все еще не иссякает, но по артериям уже течет дурная кровь. Асинтонцам кажется, что удобнее и безопаснее ковырять бесплодные лысины пустынь за городом, в то время как в любом месте близко к темечку. Асинтонцы думают, что пустыня далеко от их жилищ, а на самом деле — не дальше, чем от кухни до любой из комнат собственной квартиры. Никому не приходит в голову разжигать костер на кухне, чтобы убедиться, что приготовленная на нем пища вкуснее, чем на газовой плите. Зато это делают в пустыне, но заботятся не о качестве пищи, а наоборот, как бы сварганить блюдо посокрушительней, чтобы не выдержал не только нежный человеческий желудок, но и самая прочная сталь. Не учитывают одного: эволюцию огня. Он уже давно не тот, первобытный, который лишь согревал. Даже средневековые кострища инквизиторов выглядят робкой пробой в сравнении с энергией нового пламени. Завороженные его чудовищным размахом и тайной силой, люди чиркают одну спичку за другой, устраивают грандиозные подземные фейерверки, а тем временем в Асинтоне — рождаются дети с носорожьими лицами и туго закрученными в спираль ушками;
юношам ампутируют ноги, пораженные саркомой;
малышам снится, что горячий пепел засыпает их кроватки;
в асинтонском лесу вырастает странное дерево с белыми листьями, и в его ветвях вьет гнездо не менее странная птица с крыльями, покрытыми кошачьей шерстью;
все чаще людей по утрам будят не петухи и будильники, а карканье ворон;
угрюмо ворчит вулкан Керогаз, но никто не хочет думать о том, что он вот-вот может выплюнуть на город огненную реку.
Терпит, надеется Земля, что ее наконец оставят в покое, прекратят жечь, долбить, сверлить, резать. А недавно решила, если это случится и победит разум, она преподнесет людям самый драгоценный подарок: у них станут рождаться здоровые дети. Так вот, — закончил он, обращаясь к Тингу, — на листьях твоего растения — не что иное, как знаки Земли. Перепиши их и принеси мне. — Только такие мутанты, как я, способны понимать послания природы, — ведь это не она обидела их, а люди, сделавшие ей зло. Природа же благосклонна ко всем своим детям, но особенно чтит обделенных.
Шарп вздохнул, и тут Астрик почувствовала недовольство пребывающей в темном чулане Гастрик, опустилась на пол, дернулась в конвульсии и уступила место сестренке.
— Где это я, Тинг? — спросила Гастрик, протирая глаза.
«Посвящать в наш план родителей ни к чему. Зачем им волноваться? Скорее решай, когда начнем обмен. Мне надоело ждать. Согласна при обмене подольше сидеть в чулане. К Шарпу больше не ходи, он не нравится мне. Мало того, что страшнючий, так еще и сверлит глазами».
Записка не понравилась Астрик. Вдруг пожалела о затее, которая неизвестно чем можем кончиться. Но представила огорчение сестры и написала на клочке бумаги, вырванной из черновой тетрадки: «Завтра в семь утра обменяемся. Ты права — родителям ничего не скажем. Не говори и Тингу и никому в классе. Может, никто ничего и не заметит».
На следующий день в час, когда вместо Астрик должна была появиться Гастрик, девочки сосредоточенно напряглись, и Астрик не ушла в чулан подсознания, но обрела иное лицо. Никогда еще так не ломило все тело; болела голова, а глаза долго не могли открыться — такими свинцово-тяжелыми стали веки. В ушах звенело и жужжало. Минут двадцать она лежала, неподвижно прислушиваясь к себе. По времени выходило, что Гастрик вместо полутора часов пробудет в темноте три. Зато выйдет на свет с новым лицом. Мысль о том, как обрадуется сестренка, увидев себя в зеркале, согревала. Но боязно было встать и посмотреть, как же теперь выглядит она сама. Однако любопытство вскоре подняло ее с кровати. «Раз, два, три!» — шепотом скомандовала она для храбрости и вышла в прихожую, где стояло трюмо. Заглянула в него и обмерла. Не веря собственным глазам, потрогала широкий нос, отвисшие щеки, поводила по-жабьи выпученными глазными яблоками.
Из кухни вышла Марта.
— Ты почему не уступила Астрик? Уже половина восьмого, — рассерженно сказала она.
— Бедная, бедная Гастрик, — бормотала девочка, все еще не до конца уверенная в том, что в зеркале видит собственное отражение.
Марта обняла ее:
— Горе ты мое! Саму себя пожалела, но почему ты не ушла вовремя?
— Мы договорились. Она одолжила мне свой срок.
— А я запрещаю! — возмущенно воскликнула Марта. — Мы должны были пойти с Астрик в лавку, к мадам Фрее, и вот… — Она осеклась, поймав хмурый взгляд дочери.
— Ноги-то у нас не меняются, ты стыдишься Гастрик, да? Тебе приятней ходить со мной?.. То есть с Астрик? — спохватилась она.
— Глупости, — нахмурилась Марта. — Никогда не стыдилась тебя. Но не скрою: с Астрик люблю гулять, потому что ей не приходят в голову такие сумасбродные штучки, как тебе.
— Может, и я так вела бы себя на месте этой бедняжки, — начала было Астрик, но прикусила язык, а потом быстро поправила свою мысль: — Да, может и вела бы себя хорошо, будь такой красивой, как Астрик.
Ее никто не дразнит, поэтому ей жить легче и нет надобности причинять кому-нибудь зло.
— Ладно, собирайся, — все еще расстроенная, сказала Марта.
В городе, мельком заглядывая в магазинные витрины, Астрик как бы осваивала свою новую внешность. Но ярче всего отражалась она в глазах прохожих, и ей от души было жаль Гастрик, прожившую в таком облике целых четырнадцать лет. Но еще не вполне принимая эту внешность за свою, она ощущала ее всего лишь как неудобное, некрасивое платье. «Бедняжка!» — услышала она в свой адрес печальный вздох мадам Фреи, разложившей на прилавке летнюю обувь. Но теперь это даже развеселило: мадам не знает, что эти губы ниткой и выпуклые жабьи глаза принадлежат вовсе не ей, что она лишь на время стала их владелицей. Когда же выходила из лавки, получила сильный пинок в спину и реплику «Страхулетик!» от какого-то красноухого мальчишки, возмутилась, но внешне осталась спокойной, чем удивила Марту: обычно Гастрик бросалась на обидчика с кулаками или корчила рожицы.
— Глупый. Он не может понять, что каждый имеет свою внешность не по собственному желанию, — рассудительно сказала девочка и подумала: «Лишь мне и сестренке выпала возможность хоть ненадолго изменить свой облик».
«Взрослеет», — решила Марта.
В классе заметили, что обычно сдержанная Астрик то и дело норовит исподтишка ущипнуть кого-нибудь или подставить подножку, а на уроках отвечает невпопад, зато Гастрик стала задумчивой, тихой и заметно улучшила отметки.
Через неделю Астрик поняла, что ей все тяжелее ходить с лицом сестренки, и оставила ей записку: «Почему мы не договорились, как долго будет длиться обмен?» В ответ же получила странное послание: «Ха-ха-ха! Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь захочу опять ходить со своим лицом?» — прочитала Астрик, холодея от ужаса. Выходит, Гастрик обманула ее? Не может быть! Переспросила: «Когда все-таки вернем себе прежние лица?» Гастрик написала коротко, с торжествующим восклицательным знаком: «Никогда!» Прочитав это, Астрик расплакалась, потому что знала — без обоюдного желания стать прежней не удастся. Но в глубине души понимала сестру и не судила строго: ей так много пришлось пережить!
Супруги Баат тоже уловили, что с девочками творится нечто странное, но мысль об обмене лицами не пришла им в голову. Грубость Астрик приводила их в изумление, а неожиданно кроткий нрав Гастрик даже пугал. И вот Артур Баат воскликнул однажды: «Такое впечатление, что они поменялись характерами!» Это насторожило Гастрик, и при родителях она теперь старалась быть похожей на сестру с ее голубиным нравом.
Зато Тинг сразу понял в чем дело.
— Я не хочу видеть тебя! — сказал он Гастрик, которая с заносчивым видом крутилась вокруг него в облике сестры, отчего обаяние ее лица куда-то исчезло, осталась лишь холодная надменность.
К Астрик Тинг испытывал сложное чувство сострадания с оттенком прежней неприязни к лицу, взятому у сестры. Он видел, как изменилось выражение выпученных глаз — из злобных они стали печальными — и все-таки уже не чувствовал в себе того благоговения, какое родилось у него в последнее время к Астрик. С грустью встречаясь с ее прошлым обликом, он отмечал, что тот не вызывает в нем никаких положительных чувств: столько жестоких, неприятных черт появилось в еще совсем недавно миловидном лице.
Когда дома никого не было, Астрик подолгу рассматривала себя в зеркале, привыкая к новому облику. Где-то в душе у нее теплилась надежда, что когда-нибудь она станет прежней, а сейчас нужно учиться жить в таком вот виде. Как это Гастрик не догадалась, что если почаще улыбаться даже в ответ на чью-то грубость, любое сердце станет мягче. И отчего люди такие злые? Отчего даже здороваться по-хорошему не желают, а только и слышишь отовсюду: «Брикет тебе на голову!» А ведь когда-то, как говорила Ватрина, все кивали друг другу: «Здравствуй!», что означало: «Живи долго!» И Астрик решила здороваться по-старинному.
— Здравствуй, — сказала она Тингу, когда он пришел сообщить, что Шарп расшифровал рисунок на листьях «башмачка». Мальчик не понял, о чем она… Когда же узнал, что это приветствие их предков, удивился:
— Надо же, какие доброжелательные люди были раньше.
Они поделились новостями. Тинг рассказал о последнем свидании с Шарпом, которого скоро, вероятно, отправят в тайный приют. Астрик же вспомнила о своем визите к девочке, родившейся в минуту смерти Ватрины. Семилетняя егоза прыгала во дворе через скакалку и была так погружена в это занятие, что не сразу обратила внимание на Астрик. Два тощих хвостика с фиалковыми бантиками смешно подпрыгивали в такт движениям девчонки, и внешне ничто не напоминало в ней седоволосую старушку Ватрину. Но вот ее ореховые глаза встретились со взглядом Астрик, и между ними пробежала искра узнавания.
— Здравствуй! — улыбнулась Астрик, переполненная радостью от этой удивительной встречи.
Девочка опустила скакалку.
— Здравствуй! — Она подошла к Астрик и обняла ее.
— Я знаю, ты — Ватрина, по прозвищу Ватрушка! Та, которой было восемьдесят два года, когда она вытащила меня из-под колес автомобиля. Но теперь я старше тебя на целых семь лет, и. это так невероятно и так здорово! А ты, ты помнишь меня?
— Конечно, — кивнула Ватрина и слегка замешкалась: — Но что-то не то… У тебя другая душа…
— Ну да, — радостно согласилась Астрик. — А точнее, другое лицо: мы с сестренкой поменялись лицами.
Ватрина грустно покачала головой:
— Зачем ты это сделала? Впрочем, ты и такой нравишься мне.
— А ты по-прежнему все помнишь? И Белый Куст, и Пестрянку, и Альту?..
— Помню, — серьезно сказала девочка. — Мне опять подарены жизнь и память.
— И не скучно жить заново?
— Что ты! — Ватрина даже обиделась. — Это ведь так здорово: снова быть ребенком, иметь быстрые ноги. Да и любопытство я не растеряла, мне по-прежнему все интересно. Лишь одно не дает покоя. — Глаза ее погрустнели. — Как там поживает мой сынок?
Было так смешно услышать от нее этот вопрос.
— Я долго берегла его, прятала в ванной или на балконе, когда кто-нибудь приходил к нам. Но с возрастом у него стали чесаться крылья, ему захотелось летать. Тогда-то его и поймали. Когда же недавно мои родители прочитали в газете за обедом о том, что в ангаре сидит чудовищный инопланетянин, я так вздрогнула, что облилась чаем. Прошел слух, будто по воскресеньям Шарпа показывают детям. Родители обещали съездить со мной к нему, и вот я жду каждое воскресенье…
Внимательно выслушав рассказ Астрик о Ватрине, Тинг решил немедленно устроить ей встречу с Шарпом. Правда, невозможно было поверить в то, что семилетняя девочка — мать этого чудовищного, доброго существа.
Но когда на другой день они поехали за город, к ангарам, Шарпа там не оказалось. Кузен Тинга, часовой Дик, сообщил, что его отправили в тайный приют доктора Валька, поскольку кто-то все же доказал, что Шарп не инопланетянин.
4
Карьера Грога Казинаки началась с примитивной догадки о том, что человек может почувствовать себя счастливым от какого-нибудь пустяка. На такой вывод его натолкнул голубой бант популярной эстрадной певицы. Полтора часа он порхал по экранам телевизоров, а через пару дней его копию можно было увидеть в прическе каждой второй горожанки. Стоило нацепить этот бант, как выражение лица приобретало благостную значительность. Это и было замечено молодым человеком, ищущим прибыльное дело. Он знал, что у женщин чрезвычайно развит обезьяний рефлекс подражания, что на приманку моды клюют и мужчины, хотя с меньшим пылом. Но чтобы до такой степени быть подверженным первобытной суггестии — это было открытием. Грог Казинаки решил заняться изучением этой человеческой слабости. Две его книги «Что такое мода?» и «Модно ли быть модным?» стали бестселлерами. В процессе работы над ними он постиг механизм распространения моды во всех отраслях культуры начиная от истории костюма и кончая политикой. Он понял, что мода живет и кормится таким плюсом и минусом, как несамостоятельность мышления и безрассудная любовь ко всему новому, даже если оно хуже старого. Жители Асинтона отныне делились им вовсе не на аселюбов и асинтонов, а на тех, кто был подцеплен на крючок моды по причине полной зависимости от чужой воли, чужих мыслей и чувств или стал ее жертвой из-за сильной страсти к кинематографически быстрой смене житейских кадров.