А зайцы укатят арбуз в рощу, спрячутся в кустах и едят, семечками друг в друга постреливают. Заигрались один раз и не заметили, как подошел дедушка Назар.
—А, — говорит, — вот вы где прячетесь, озорники.
Порскнули зайцы в стороны, только дед их и видел.
На другое утро с рассветом на бахчу пришли. Выбрали большущий арбуз и покатили к роще. Увидел их дедушка Назар, замахал палкой:
Опять пришли, окаянные.
А зайцы будто не слышат. Пыхтят. Упираются, знай себе катят. Докатили до канавы, толкнули и сами следом скатились.
Подбежал дедушка Назар — нет зайцев. Один арбуз в канаве лежит. Подобрал его, лезет наверх, смотрит, а зайцы уж с другого конца бахчей арбуз покатили.
Взмахнул дедушка Назар рукой:
Ах, озорники эдакие.
И засеменил к шалашу. В шалаше у деда ружье. Схватил он его, побежал за зайцами. А зайцы — шмыг! — и спрятались за арбуз. Одни уши торчат.
Прицелился дедушка Назар в левое крайнее ухо да как тарарахнет. Только — а-ах! — эхо по роще прокатилось.
Хоть и плохонькое у деда ружье было, а большого страху на зайцев нагнало. Ударились от бахчи — собаками не догнать.
И только за Яблоневым оврагом хватился заяц Длинные Уши, что нет у него одного уха.
С той поры и остался он с одним ухом. Но, несмотря на это, звали его все до конца жизни зайцем Длинные Уши.
Рваный Бок задумывается
Было воскресенье. Заяц Длинные Уши спал в орешнике, когда прибежал к нему Рваный Бок и толкнул ногой:
Видал?
И сунул под нос две сочные красные морковки.
Э-э, — вскочил заяц Длинные Уши. — У кого своровал?
Своровал! Пушок вырастил... На, ешь!
Швырнул зайцу Длинные Уши морковку и пошел прочь.
Всю ночь ходил он по роще и о жизни своей думал. Незавидно она у него складывается как-то. У Пушка куда интереснее. У него и дом есть, и огород.
«Дом... Это ведь я придумал построить его. Придумать придумал, а построить не смог — терпения не хватило. А Пушок по моему совету построил и живет. И огород я посадить предложил, а морковку вырастить терпения не хватило. А Пушок вырастил и теперь всю зиму с морковью будет. До многого я додумался, а довести до конца не сумел: терпения не хватило. Легко жить хотел. Потому и стреляли в меня и собаками травили».
Всю ночь только об этом и думал, а утром отыскал зайца Длинные Уши, сказал ему:
Решил я уйти из Гореловской рощи, где меня знают бездельником и озорником. Решил начать новую жизнь в Белоозерском лесу. Хочешь — идем со мной, не хочешь — уйду один.
Куда я без тебя, — сказал заяц Длинные Уши и потрогал отстрелянное ухо.
Пошли они по роще. По пути к Пушку свернули.
Пушок на крылечке сидел, морковь от ботвы очищал. Высокую кучу накидал.
Видал? — шепнул Рваный Бок зайцу Длинные Уши.
А Пушку сказал:
Может, и ты с нами пойдешь? Втроем веселее будет.
Нет, — отказался Пушок. — Зачем я пойду из родной рощи? Мне здесь хорошо. Дом имею. Морковку вырастил. На зиму с лихвой хватит, а там еще посажу. Да и ты зря уходишь. По-новому жить и дома начать можно.
Не скажи. Меня здесь все бездельником знают. Начни я по-иовому жить, не поверят. Притворяется, скажут. Я лучше уйду. Да и имя у меня здесь какое-то несерьезное: Рваный Бок. А на новом месте я скажу, что меня зовут Сережа, все и поверят. И ты, когда писать письма будешь, не пиши «Зайцу Рваный Бок», а пиши так: «Белоозерский лес, зайцу Сереже».
А дорогу-то в лес знаете?
Кто-нибудь покажет.
А может, останешься? Дом у меня большой и морковки вырастил вон сколько. Проживем.
Это что? Опять лежать у тебя на печке да еще и есть твою морковь? Ни за что. Я стыд не весь потерял. Пойдем мы. Не поминай лихом, может, и обидел когда.
Что ты, Что ты, — дрогнул у Пушка голос.
Отвернулся он, выбрал две самые лучшие морковки, подал:
Возьми, дорога большая, пригодятся. Может, и не встретимся больше.
Эх, Пушок, — бросился Рваный Бок к другу и крепко-крепко к груди прижал. — К солнцу ты меня лицом повернул, спасибо тебе за это.
Обнялись зайцы. Уронили друг другу на плечи несколько светлых слезинок. Простились.
Долго стоял Пушок у края рощи и все смотрел, как Рваный Бок и заяц Длинные Уши степь пересекают.
Вот уж до половины не видно их.
Вот уж одни головы остались.
А вот уж и вовсе скрылись, и только далеко-далеко у горизонта покачиваются три заячьих уха — одно длинное и два чуть покороче. Потом и они пропали.
И грустно стало Пушку. Вернулся он домой. Сел на крылечко, сидит, смотрит на морковку, а на душе такое, словно потерял он что-то и теперь никогда-никогда не вернет.
До поздней ночи сидел Пушок на крылечке и все думал, думал, а потом поднялся, прошел в дом. Зажег лампу и сел у окошка писать письмо в Белоозерский лес зайцу Сереже. Придет Рваный Бок, а уж его письмо дожидается.
Может, ему с моим письмом не так тоскливо и одиноко на чужбине будет. Мне грустно, но я-то дома, в родной роще.
ПОЧЕМУ ЗВЕРИ ВРОЗЬ ЖИВУТ
Когда-то звери жили одной семьей — волки, лисы, медведи, зайцы — все вместе. И вздумалось им однажды щи сварить: никогда они ничего вареного не ели. Раздобыли кочан капусты, оставили на полянке Зайца караулить его, а сами пошли сучья собирать.
Возьмите и меня с собой, — запросился Заяц.
Но звери сказали ему:
Что ты унести можешь? Прутик какой-нибудь. Сиди уж, карауль.
И остался Заяц один на один с кочаном капусты. Похаживает вокруг него, ноздрями шмыгает — вкусно пахнет-то как! Присядет, лапками его пожмет — сочно хрустит-то как! Эх, сесть бы сейчас возле него, обхватить коленками и грызть бы, грызть... Но как сядешь, когда кочан-то не его — общий. Съешь — шуму не оберешься, а съесть очень хотелось или попробовать хотя бы.
Ходит Заяц вокруг капусты. Кочан большой, живот у Зайца маленький. Глотает Заяц слюнки, отмахивается от мошкары, разговаривает убедительно сам с собой:
Нашли сидельца. Им там хорошо сучья собирать, у
них никакого соблазна нет, а тут вот майся, охраняй, а они, может, даже спасибо не скажут за это.
И решил тут Заяц, что за верную службу положен ему листок капусты. Взял и съел его. И стал кочан чуть-чуть поменьше, а живот у Зайца чуть-чуть побольше. А звери все не шли, а Заяц все похаживал по полянке да причмокивал:
М-да, если у них сила, так они и приказывать могут? А если ты маленький, то ты уж и в подотчете у них. Сказали — карауль. И не поперечишь. Приневолили.
И вдруг решительно шагнул к капусте.
Чего это, — говорит, — я самого себя томить буду? Есть же в этом кочане моя доля? Есть. Так какая разница, когда я ее съем, сейчас или чуть позже? Мне сейчас хочется.
Прикинул на глазок, сколько должно выпасть на его долю, и съел. И стал кочан еще чуть меньше, а живот у Зайца еще чуть больше.
Сидит Заяц, ножки калачиком — хмурится. Хоть и не особенно это у него хорошо получается, но все-таки хмурится, ворчит:
Чего это они не идут так долго? Тут измаешься, слюной изойдешь, пока они варить соберутся. Да и зачем варить? Капуста и в сыром виде вкусная. Я убедился — вкусная.
Говорит, а сам все ближе, ближе к вилку подвигается. Придвинулся вплотную и сжевал еще несколько листков.
Я, — говорит, — меньше всех. И мне, как маленькому, побольше доля положена.
Так листик по листику и раздел Заяц кочан до самой кочерыжки. И только тут спохватился:
Что же я наделал?
И слышит, пробирается кто-то сквозь чащу, шебаршит листьями.
Сейчас мне попадет, — перетрусил Заяц. — Не вытерпел, скажут, съел общий кочан. Эх ты...
Но так как был он умным Зайцем, то и не стал дожидаться, когда соберутся все и начнут стыдить его, нырнул в кусты, только его и видели.
А на поляну с охапкой ровненьких сухих палочек вышла Лиса. Бросила их на траву, вздохнула:
Устала, пока донесла. Ну да ладно, наварим сейчас щей и наедимся... Э, а где же кочан наш?
Ширк, ширк Лиса по полянке — нет капусты, одна кочерыжка валяется, съел кто-то. И Зайца нет. А сквозь чащу, слышно, шагает Барсук и самого себя хвалит:
Я, наверное, первым иду. Я вон как торопился — хватал и хватал. Я молодец.
Охнула Лиса:
Увидят меня сейчас возле кочерыжки и подумают, что это я капусту съела. И будут стыдить. За чужой грех краснеть придется.
Но так как Лиса была умной, то и не стала дожидаться, когда соберутся все, кинулась в кусты, только шорох пошел по ним. И не догадывалась раньше, что в ней прыти столько. А на поляну Барсук вышел, дрова принес. Посмотрел — нет никого, похвалил себя:
Так и есть, я первый. Не зря же я старался — хватал и хватал. Молодец я. Наварим сейчас щей и узнаем, какие они на вкус, щи вареные... Но я что-то капусты нашей не вижу. И Зайца нет почему-то.
Бросил Барсук дрова и давай полянку обшаривать. Наткнулся на капустную кочерыжку и рот разинул:
Съел кто-то.
И слышит: Медведь сквозь чащу продирается, басит на весь лес:
Эх, мелкота! Что вы там принесете? Ни дыма, ни огня от ваших дров не будет. Что в вас силы? Вот я так почти целое дерево волоку, потому что я Медведь.
Попался, — охнул Барсук и присел от страха. — Увидит меня Медведь с кочерыжкой и скажет, что это я съел капусту. Вот это, скажет, молодец!
Но так как Барсук был умным Барсуком, то он не стал дожидаться, когда соберутся все, кинулся в кусты — и был таков, а Медведь вышел на поляну, осмотрелся, покачал нечесаной головой:
Нет еще никого. Эх, мелкота! Нашли, гляди, теперь по сучку и донести не могут. Не то что я — почти целое дерево приволок, потому что я Медведь. Сейчас разожжем с Зайцем костер и начнем щи варить. Пока остальные придут, а уж у нас и щи булькают.
Но смотрит Медведь: один он посреди полянки. Зайца нет. В траве обглоданная капустная кочерыжка валяется, а издали доносится тоненький голосок Ежа:
Я тоже прутик в общий костер несу. Мне тоже дадите щец похлебать, я ведь тоже проголодался. И я ведь тоже ваш.
Втюхался! — обмер Медведь. — Подумают на меня теперь. Скажут: «Съел Медведь кочан капусты и не поделился ни с кем, потому что Медведь». Стыдобища-то какая!
И так как Медведь был умным Медведем, то он не стал дожидаться, пока соберутся на поляну звери и увидят его, большого, возле маленькой обглоданной капустной кочерыжки. И хоть ленив бегать был, бросился со всех ног в кусты и залег у себя в берлоге.
И пошла с той поры у зверей дружба врозь. Прячутся друг от друга по кустам, стыдятся в глаза поглядеть. И все ищут Зайца, чтобы признался по-честному, что это он съел капусту. Зайцу признаться не трудно, да не уверен он, что его за уши трепать не станут, оттого и носится по лесу, прячется ото всех.
БАРСУК ФИЛЬКА
Жили по соседству в Гореловской роще два медведя: мед-
ведь Спиридон и медведь Лаврентий. В добре жили — сердце в сердце. По праздникам в гости друг к дружке хаживали, медком угощались. А неподалеку от них барсук Филька жил. Прижимистый, диковатый — и сам ни к кому, и к нему никто. И завидно было ему, что медведи живут дружно. Вот и решил он поссорить их. Приходит к медведю Лаврентию и ну нашептывать ему в ухо:
— Жалко мне тебя, Лаврентий. Доверчивый ты больно, совсем простак. Считаешь другом медведя Спиридона, а он ходит по роще и посмеивается над тобой. «Лопух, говорит, медведь Лаврентий. Не успеешь порог его берлоги переступить, а уж он мед на стол тащит — угощайся. Я, говорит, к нему только за тем и хожу, чтобы мед есть. Он, разиня, нараспашку живет — приходи, пользуйся. Ну я и пользуюсь!»
Врешь! — рявкнул медведь Лаврентий. — Врешь, Филька, оговариваешь Спиридона. Не один день знаю его. Гляди, я в гневе несдержан бываю. Зашибу невзначай до смерти.
Перепугался Филька: ох, в недобрый час подвернулся, надавит чуть покрепче медведь — и дух из него вон. Подлое дело, оказывается, легко начать, да не знаешь, каков конец будет. Не рад уж Филька, что и врать начал, да на попятную идти поздно: слишком далеко зашел. Говорит:
Крик, Лаврентий, не беседа, кричать и дурак может. А если я вру, пусть провалюсь я на этом месте.
Страшной клятвой поклялся барсук.
Смотрит медведь Лаврентий: сейчас расступится земля и примет Фильку. Но тот как стоял, так и остался стоять, а земля далее и не ворохнулась под ним. И тогда поверил медведь всему, что сказал барсук. За стол усадил его, миску меда на чистую скатерть поставил, угощает, жалуется:
Как она, жизнь-то, повернуться может, а! В глаза, значит, друг, а за глаза — лопух, а я-то верил... Эх, Спиридон, Спиридон...
А Филька ест мед и поддакивает:
С друзьями уж так: в радости они сыщут, а в горести забудут. Сегодня их полна берлога, а завтра и здравствуй сказать некому. Объели, опили — и поминай как звали. Нет уж, лучше самому себе жить. И радость и горе — все твое, все от тебя. Неужто ты, Лаврентий, умом еще не дорос, чтобы понять это?
Говорил Филька, а сам мед за обе щеки уписывал. Наелся до сини в глазах, до полной сытости, а остатки слил в корец и унес домой — пригодится. Отдохнул после сладкого обеда, а к вечеру, близко к сумеркам, к медведю Спиридону подался. Пришел и ну нашептывать в мягкое слушающее ухо:
У медведя Лаврентия в гостях был сейчас. Что он говорит о тебе, сказать даже страшно! Говорит, что ты жулик, что ты делаешь только вид, что живешь честно, а сам мед потихоньку из его ульев по ночам воруешь.
Поднялся медведь Спиридон, натопорщился:
Врешь, Филька, врешь! Ух и язык у тебя блудлив, что коза. С ветру говоришь, с чужого дыма. Не мог Лаврентий обо мне сказать такое. Мы же с ним с детства друг друга знаем. Сколько раков на речке вместе переловили, сколько репьев друг у дружки со спины выбрали. Он же друг мой!
А Филька щурит глазки, подбородком кивает, говорит, что бисер на нитку нижет — блестка к блестке:
Друзья, Спиридон, они разные бывают: и верные и неверные. Ты с другом по вечерам на завалинке посиживаешь, на вечернюю зорю смотришь, а он камень против тебя за пазухой держит, булыжничек такой. И не увидишь, как по башке жахнет. Нет, горе одолеет — никто не пригреет. А если говорю я неправду, то пусть сгорю я на этом месте, и даже дыма от меня пусть не будет.
Страшной клятвой поклялся барсук.
Медведь Спиридон даже попятился от страха: сейчас запылает Филька. А Филька как стоял, так и остался стоять, еще поднял прутик с земли, колечко из него свивать начал. И тогда поверил медведь всему, что говорил барсук, и обмер от обиды. Заахал:
А, лучшим другом облихован! Ах, Лаврентий, Лаврентий! Я в тебе души не чаял, а ты вон обо мне говоришь что: жулик я. Да я за всю мою жизнь никакой корыстью не замарал себя, не то чтобы на чужое позариться. Да и зачем мне чужое, когда у меня своего девать некуда.
А тут и ужинать пора приспела. Притащил медведь огромную миску меда. Поставил на стол перед барсуком, дал ему ложку.
Ешь, Филька. Если бы не ты, я бы и теперь не знал, что не друг мне Лаврентий. В глаза мне одно говорит, а на стороне — другое.
Чмокал Филька вкусными медовыми губами, соглашался:
Что верно, то верно: друг, он ведь что месяц — то он большой во всю ширь, то маленький на нови, то за облако спрятался, то опять светит. Без друзей куда легче живется. Друг — это ведь одно беспокойство. То сам к тебе в гости плетется, то тебя к себе в гости зовет. Нет уж, лучше без друзей жить, чтобы тебе никто не мешал и чтобы ты никому помехой не был.
Говорит так Филька, а сам знай черпает мед из миски. За всю жизнь столько не видел, сколько съесть ухитрился. Чуть из-за стола вылез. Домой не пошел — у медведя Спиридона ночевать остался.
«Утром позавтракаю у него, все дома не есть, а обедать опять к Лаврентию пойду», — думал он, устраиваясь в медвежьей постели. А она вся из камыша связана, на такой мягко и крепко спится — до самого солнышка.
Спит Филька, похрапывает, а медведя Спиридона и сон не берет. Ночь выдалась паркая, туманистая. Ворочается медведь с боку на бок, сопит. Взнывает в груди сердце растревоженное: нелегко друзей-то терять. «Ах, Лаврентий, Лаврентий, ни за что ты ославил меня, ни за что оглаголил. Эх, не зря говорят, что камень друга ударяет больнее...»
Ворочался, ворочался Спиридон, кряхтел, кряхтел, поднялся среди ночи. Решил пойти к Лаврентию, разбудить его и всю обиду свою в глаза ему сказать.
Но будить медведя Лаврентия не пришлось. Не спал он. Сидел на завалинке, душой скорбел: «Ах, Спиридон, Спиридон...» А он вот он, медведь-то Спиридон, сам идет к нему, нахмуренный, ненастный. Подошел и ну корить, выговаривать:
Что ж ты, Лаврентий, пал-то как, враньем себя грязнишь. Небылицы обо мне плетешь, будто жулик я, мед из твоих ульев ворую по ночам, а я и не корыстен вовсе. Зачем лжешь?
Отвернулся медведь Лаврентий. Говорит, а голос глухой, печальный, будто и не медвежий вовсе:
Не в том углу сидишь, Спиридон, не те песни поешь. Не говорил я о тебе такое. Это ты вон ходишь по роще, смеешься надо мной, что лопух я, медом тебя в дело и не в дело кормлю.
Что ты, поклеп, небывальщина это, — затоптался медведь Спиридон, — чтобы я да о тебе говорил такое!
И тут поняли медведи, что обманул их Филька, поссорить задумал, а им и невдогад. В душу вполз, как змея запазушная.
Что ж, жаль кулака, да надо бить дурака, а то неуче-
ным жизнь проживет, петлять будет. Пришли медведи в берлогу к Спиридону, подняли потихоньку матрац с Филькой, отнесли к речке и опустили на воду.
Сказали:
Лаком ты, милый, к меду, да попей-ка воду. Плыви, крапивное семя, из нашей рощи.
И пошли к медведю Лаврентию спать.
Проснулся Филька перед утром. Лежит в заревом затишье, нежится, глаз не открывает, думает: «Позавтракаю сейчас у Спиридона, а обедать к Лаврентию пойду. Так и буду кормиться возле них, медок посасывать. С умом жить — в достатке быть. Врать — не мякину жевать, не подавишься».