Не все стены сохранились; порой мы были вынуждены прокладывать путь через завалы — обломки трех или четырех рядом стоявших домов. Почти все крыши были повреждены или совсем отсутствовали, так что в дневном свете недостатка не ощущалось, хотя иногда мы оказывались в плотной тени и рисковали оступиться. Не раз, пока я не привык к обстановке, моя нога соскальзывала и оказывалась зажатой в остром разломе каменной плиты или по щиколотку увязала в каменном крошеве.
В такой ситуации немудрено было забыть, что мы идем по тому, что еще несколько недель назад служило домами для сотен людей. Порой мне казалось, что мы пробираемся не по району трущоб, а по одному огромному разрушенному перенаселенному зданию с бесконечным количеством комнат. Но даже при этом время от времени меня обжигала мысль, что под обломками, по которым мы ступаем, лежат дорогие для кого-то семейные реликвии, детские игрушки, незамысловатые, но кем-то любимые предметы домашнего обихода, и меня с новой силой охватывал гнев на тех, кто допустил, чтобы столь печальная судьба постигла тысячи невинных людей. Я вспоминал напыщенных господ из международного сеттльмента, изощренные уловки, к которым они столько лет прибегали, чтобы снять с себя ответственность, и в эти моменты во мне закипала такая ярость, что я был готов остановить лейтенанта, дабы излить ее наружу.
Впрочем, один раз лейтенант остановился по собственному почину и, когда я догнал его, сказал:
— Мистер Бэнкс, пожалуйста, внимательно посмотрите на это. — Он показывал влево, на большое сооружение, напоминавшее бойлер. Засыпанное кирпичной крошкой, оно все же оставалось целым. — Это Западная печь. Если вы поднимете голову, то увидите ближнюю из двух труб, которые я вам показывал с крыши. Восточная выглядит точно так же, и она послужит нам следующим ориентиром. Если доберемся до нее, это будет означать, что мы находимся почти рядом с нужным домом.
Я внимательно осмотрел печь. Из неё словно вырастала широкая труба. Подойдя ближе и подняв голову, я увидел, что труба уходит далеко в небо. Я все еще пялился на эту трубу, когда услышал голос своего спутника:
— Прошу вас, мистер Бэнкс. Нужно идти. Нам очень важно все сделать до захода солнца.
Через несколько минут после того, как мы миновали Западную печь, поведение лейтенанта изменилось: он стал двигаться намного осторожнее. Каждый его шаг стал обдуманным — прежде чем пролезть в очередную дыру, он просовывал голову и внимательно оглядывался, держа винтовку наперевес, настороженно прислушивался. Я тоже стал замечать на расстоянии вытянутой руки от проломов все больше мешков с песком и спиралей из колючей проволоки. Услышав первую пулеметную очередь, я замер от неожиданности, испугавшись, что стреляют в нас, но потом увидел, что лейтенант продолжает невозмутимо шагать впереди, и, с облегчением вздохнув, поспешил за ним.
Наконец, протиснувшись через очередную брешь, мы очутились на довольно просторной площадке. Я был совершенно измучен и поначалу даже подумал, это руины бального зала вроде того, где мне приходилось бывать, и только потом понял, что мы стоим там, где еще недавно находилось несколько комнат. Перегородки почти полностью исчезли, поэтому дальняя стена оказалась на расстоянии не менее двадцати пяти ярдов. Возле неё я увидел шеренгу из семи или восьми солдат, лицами уткнувшихся в стену, и поначалу принял их за пленных, но тут же заметил, что каждый стоит перед небольшим отверстием, просунув в него дуло винтовки. Лейтенант уже пересек усыпанную битым кирпичом площадку и разговаривал с человеком, склонившимся к пулемету, укрепленному на треноге. Это сооружение располагалось напротив самого большого отверстия — нам предстояло в него пролезть, чтобы идти дальше. Подойдя, я заметил, что отверстие по всему периметру оплетено колючей проволокой, но в середине оставался просвет, в который можно было просунуть пулемет.
Сначала я подумал, что лейтенант просит солдата убрать это препятствие на нашем пути, но потом обратил внимание на то, как напряжены у всех лица. Пулеметчик, с которым разговаривал лейтенант, ни разу не отвел взгляда от амбразуры. Остальные солдаты тоже оставались неподвижны и сосредоточенны, все их внимание было занято тем, что происходило по ту сторону стены.
Их тревога тут же передалась мне, и захотелось немедленно ретироваться через дыру в задней стене. Но когда лейтенант повернулся, я мигом вспомнил, зачем нахожусь здесь.
— Возникли осложнения, — сообщил он. — Несколько часов назад японцы немного продвинулись вперед. Мы сейчас оттесняем их, чтобы восстановить линию передовой там, где она была утром. Однако, судя по всему, несколько японских солдат не отступили вместе со всеми и оказались в окружении. Они полностью отрезаны от своих и поэтому очень опасны. Эти люди считают, что сейчас японцы находятся за той стеной.
— Лейтенант, вы ведь не хотите сказать, что нам придется ждать, пока ситуация разрешится, правда?
— Боюсь, все-таки придется.
— И как долго?
— Трудно сказать. Японцы попали в западню и в конце концов будут либо взяты в плен, либо убиты. Но пока они представляют очень большую опасность.
— Вы хотите сказать, что мы можем прождать несколько часов? Или даже дней?
— Все возможно. Следовать дальше без охраны было бы чрезвычайно опасно.
— Лейтенант, вы меня удивляете! Мне казалось, что вы, человек образованный, полностью отдаете себе отчет в безотлагательности нашего предприятия. Несомненно, существует какой-нибудь другой путь, чтобы обойти этих попавших в мышеловку японцев.
— Другие пути, конечно, есть. Но какой бы мы ни выбрали, остается вероятность, что мы все равно окажемся в серьезной опасности. К сожалению, сэр, я не вижу иного выхода — только ждать. Может статься, что ситуация разрешится скоро. Прошу прощения.
Между тем один из солдат уже давно нетерпеливо махал рукой, и лейтенант направился к нему по осколкам кирпича. В этот самый момент раздалась оглушительная пулеметная очередь, а когда пулемет смолк, продолжением ее стал протяжный крик, доносившийся из-за стены. Вначале это был громкий вопль, потом он стал стихать и превратился в странное тонкое завывание. Звук был таким жутким, что я, ошеломленный, прирос к месту и, только когда лейтенант, ринувшись назад, сгреб и повалил меня за полуразрушенную кирпичную кладку, заметил, что пули вонзаются в стену позади нас. Это, видимо, стреляли солдаты, занимавшие позицию напротив, у следующей стены, затем снова застрочил наш пулемет. Авторитетность этого орудия была такова, что винтовки смолкли. Когда же оборвалась и пулеметная очередь, остался слышен из-за стены лишь единственный казавшийся нескончаемым звук — вой раненого. Пронзительный тонкий вой сменился криком — человек повторял что-то снова и снова по-японски, потом голос сорвался на безумный визг и, наконец, замирая, превратился в протяжное поскуливание. Оно неясным эхом отражалось в развалинах, но китайские солдаты у амбразур оставались невозмутимы, их сосредоточенность ничуть не поколебало то, что они видели по другую сторону стены.
Пулеметчик внезапно обернулся, его вырвало, но он тут же снова уткнулся лицом в оплетенный колючей проволокой дзот. По тому, как он все это проделал, было совершенно невозможно сказать, была ли его тошнота вызвана общим нервозным состоянием, предсмертными криками раненого или просто несварением желудка.
Наконец по каким-то неуловимым признакам — позы солдат ничуть не изменились — стало ясно, что все немного расслабились. Я услышал позади голос лейтенанта:
— Теперь вы понимаете, мистер Бэнкс, что пройти отсюда куда бы то ни было сейчас нелегко.
Мы стояли на коленях, скорчившись за руинами кирпичной кладки, и я заметил, что мой легкий костюм из фланели весь покрылся пылью и сажей. Прежде чем заговорить, я постарался собраться с мыслями.
— Я полностью отдаю себе отчет в рискованности дальнейшего пути, но медлить нельзя. Теперь, когда вокруг стреляют, недопустимо оставлять моих родителей в том доме даже на минуту дольше. Может, нам взять с собой этих людей? Тогда в случае нападения горстки японцев, у нас будет защита.
— Как старший по званию, я никак не могу одобрить подобный шаг, мистер Бэнкс. Если эти люди покинут позиции, штаб останется совершенно неприкрытым. Кроме того, я подвергну жизнь этих людей неоправданному риску.
Я раздраженно передернул плечами.
— Должен заметить, лейтенант, что ваши люди допустили оплошность, позволив этим японцам оказаться у них в тылу. Если бы все ваши подчиненные должным образом исполняли свои обязанности, уверен, такого бы не произошло.
— Мои люди сражались с отменной храбростью, мистер Бэнкс. Едва ли они виноваты, что выполнение вашей миссии затруднено.
— Что вы хотите этим сказать, лейтенант? Что вы имеете в виду?
— Что вы хотите этим сказать, лейтенант? Что вы имеете в виду?
— Пожалуйста, успокойтесь, мистер Бэнкс. Я только обращаю ваше внимание на то, что мои люди не виноваты…
— Тогда кто же виноват, сэр? О, я понимаю, что у вас на уме! Да! Я знаю, вы давно об этом думаете, и только ждал, когда вы произнесете это вслух.
— Сэр, я понятия не имею…
— Я прекрасно знаю, что за мысль бродит у вас в голове все это время, лейтенант! Я прочел это по вашему взгляду. Вы считаете, будто это я во всем виноват — во всем, во всех этих ужасных страданиях, разрушениях… Но все дело в том, что вы ничего не знаете, не знаете практически ничего об этом деле. Вы, конечно, компетентны в ведении боевых действий, но позвольте вам заметить, что расследовать запутанное преступление, подобное этому, не так просто. Вы и понятия не имеете, какие люди в нем замешаны. Подобные дела быстро не раскрываются, сэр! А их расследование требует особой деликатности. Вы, наверное, думаете, что достаточно ворваться в дом с ружьями и штыками — и дело в шляпе? Да, признаю, мне понадобилось немало времени, но это вполне естественно. Не знаю, зачем говорю все это вам. Что вы, простой солдат, можете в этом понимать?
— Мистер Бэнкс, нам незачем ссориться. Я от души желаю успеха вашей миссии. Но я просто хочу, чтобы вы поняли, что может случиться…
— Меня все меньше интересуют ваши соображения на этот счет, лейтенант. Позвольте заметить, что вы — плохая реклама для китайской армии. Правильно ли я понимаю, что вы берете назад свое слово? Что не желаете сопровождать меня дальше? Думаю, так и есть. Вы предоставляете мне самому выполнить эту трудную задачу. Очень хорошо, так я и сделаю! Нападу на этот дом в одиночку!
— Думаю, сэр, вам следует успокоиться, пока вы не наговорили чего-нибудь еще…
— Еще? Тогда еще одно, сэр! Можете быть уверены, что я не стану упоминать вашего имени на церемонии в Джессфилд-парке. А если и упомяну, то отнюдь не в комплиментарном контексте…
— Мистер Бэнкс, пожалуйста, выслушайте меня! Если вы намерены двигаться дальше, несмотря на опасность, воспрепятствовать вам я не могу. Но один вы, безусловно, будете в большей безопасности. Со мной вы гораздо больше рискуете попасть под пулю. Вы — европеец в гражданской одежде. Если будете соблюдать крайнюю осторожность и четко называть имя каждому встречному, вполне вероятно, останетесь невредимы. Разумеется, я повторяю свой совет подождать, пока не изменится ситуация. Но опять же как человек, тоже имеющий престарелых родителей, могу понять ваше нетерпение.
Я встал, как мог отряхнул костюм и холодно бросил:
— Ну что ж, тогда я ухожу.
— В таком случае, мистер Бэнкс, возьмите это. — Он протянул мне маленький фонарик. — Еще раз советую остановиться и переждать, если вы не доберетесь до места засветло, но по вашему настроению вижу, что вы не склонны задерживаться, и в этом случае вам, конечно, понадобится фонарь. Батарейки не новые, так что пользуйтесь им только в случае крайней необходимости.
Сунув фонарь в карман, я ворчливо поблагодарил его, уже сожалея о своей несдержанности. Умирающий по ту сторону стены перестал выкрикивать отдельные слова и снова только выл. Я пошел было на звук, но лейтенант остановил меня:
— Туда нельзя, мистер Бэнкс. Вам придется пройти отсюда немного на север, а потом постараться двигаться в прежнем направлении. Сюда, сэр.
Несколько минут он вел меня по дорожке, перпендикулярной той, по которой мы шли прежде. Наконец мы приблизились к еще одной стене, в которой зияла брешь.
— Пройдите по этой дороге не менее полумили, потом снова сверните на восток. Вам могут встретиться солдаты как с той, так и с другой стороны. Помните, что я вам говорил: прячьте револьвер и сразу заявляйте о своем нейтралитете. Если увидите местных жителей, просите их указать вам путь к Восточной печи. Желаю удачи, сэр. Мне жаль, что я не могу вам больше ничем помочь.
Прошагав несколько минут в северном направлении, я стал замечать, что дома здесь разрушены меньше. Это, впрочем, не сделало мой путь более легким; поскольку крыши тут остались в основном целыми, приходилось двигаться в сумеречном свете — фонарь я берег до темноты — и нередко пробираться на ощупь до следующей пробоины. Почему-то теперь попадалось больше битого стекла и канав с застоявшейся, тухлой водой. Часто я слышал торопливый шорох пробегавших мимо крысиных стай, а однажды наткнулся на дохлую собаку, но стрельбы здесь слышно не было.
Именно на этом этапе путешествия я поймал себя на том, что снова вспоминаю, как мы прощались с Дженнифер в тот солнечный день в маленькой школьной гостиной, — особенно ее лицо, когда она, совершенно серьезно клялась, что станет «помогать» мне, став старше. Один раз, пробираясь на ощупь вдоль стены, я представил нелепую картинку: бедная девочка ковыляет за мной по этим мертвенным катакомбам, полная решимости выполнить свое обещание, и я вдруг так разволновался, что едва не заплакал.
Потом я набрел на дыру в стене; впереди ничего не было видно, и жутко несло испражнениями. Я понимал: чтобы не сбиться с пути, необходимо пролезть в следующую комнату, но не мог заставить себя сделать это и прошел мимо. Брезгливость дорого обошлась мне, потому что потом долго не мог найти другой дыры, и у меня возникло подозрение, будто я все дальше отклоняюсь от маршрута.
Когда окончательно стемнело и пришлось включить фонарь, я стал все чаще спотыкаться: то о ножку почти целого комода или алтаря, то о кровать, когда оказывался в почти нетронутой комнате, где мебель была лишь слегка сдвинута с мест, словно люди только что вышли по делам. Но рядом с такими комнатами я видел и полностью разрушенные или затопленные.
Попадалось все больше тощих бродячих собак; я боялся, что они начнут нападать на меня, но они неизменно поджимали хвосты и шмыгали в темноту, рыча, если я направлял на них луч фонарика. Мне повстречались три собаки, свирепо что-то рвавшие на части, я даже выхватил пистолет, поскольку не сомневался, что они на меня набросятся, но и эти псы лишь проводили меня смиренными взглядами, словно признавая превосходство человека, способного мстить.
Словом, я был уже в какой-то мере подготовлен и не слишком удивился, когда повстречал первую семью. Я высветил людей, прячущихся в темном углу, своим фонариком: несколько детишек, три женщины и пожилой мужчина. Они сидели в окружении тюков с нехитрым скарбом и в ужасе смотрели на меня, ощетинившись подручным «оружием», которое опустили, лишь услышав мою мирную речь. Я пытался выяснить, далеко ли находится Восточная печь, но они только непонимающе смотрели на меня. В соседних домах, куда все чаще можно было войти уже сквозь дверные проемы, а не пробоины в стенах, я видел еще три или четыре такие семьи, но и от них узнал не больше.
Потом я вышел на довольно просторную площадку, дальний конец которой был тускло освещен красноватым светом фонаря. В тени, окружавшей относительно светлый островок, столпилось много народу — тоже преимущественно женщины, дети и лишь несколько престарелых мужчин. Я, как обычно, спокойно обратился к ним, но, сразу ощутив в атмосфере нечто странное, замолчал и достал пистолет.
В мерцании красноватого света все лица повернулись ко мне, но тут же взгляды собравшихся обратились в дальний угол, где дюжина ребятишек, собравшихся в кружок, склонились над чем-то, лежавшим на земле. Кое-кто тыкал папками в то, что там находилось, и тут я заметил, что многие взрослые держали заостренные лопаты, кухонные ножи и прочие самодельные орудия. У меня появилось ощущение, будто я помешал некоему мрачному ритуалу, и первым побуждением было ретироваться. Но быть может, потому, что услышал неясный звук, а может, побуждаемый шестым чувством, я вместо этого, держа наготове пистолет, невольно двинулся к детям. Судя по всему, им не хотелось показывать мне свою добычу, но постепенно они расступились, и я увидел в тусклом красноватом мерцании японского солдата, неподвижно лежавшего на боку. Руки у него были связаны за спиной, ноги тоже связаны, глаза закрыты. Я увидел, что из раны под мышкой сочится кровь, уже пропитавшая китель. Лицо и волосы солдата были покрыты пылью и коркой спекшейся крови. Но несмотря на все это, я без труда узнал Акиру.
Дети снова сомкнули круг, и один мальчишка ткнул Акиру палкой. Я велел им отойти назад, махнув револьвером, и они немного отступили, однако продолжали внимательно наблюдать.
Пока я осматривал Акиру, глаза его оставались закрытыми. Китель на спине был изодран в клочья, из чего можно было заключить, что его волокли по земле. Рана под мышкой скорее всего была от шрапнели. На затылке виднелись шишка и рассеченная кожа. Но Акира был так измазан сажей, а свет был таким слабым, что я затруднялся определить, насколько серьезны его раны. Я направил на моего друга луч фонарика, и при этом тень вокруг так сгустилась, что мне стало еще труднее что-либо рассмотреть.