— Ты в самом деле этого хочешь? — выговорила она как будто против воли.
— Более всего на свете, — объявил он с немалой страстью. — Будь добра к нему…
— Если вправду такова твоя воля — буду, — произнесла она весьма неохотно.
— Хорошо… хорошо. — И он легонько сжал ее пальцы. — Я знал, что мне стоит только тебя попросить. Теперь я посплю…
И его глаза снова закрылись.
Когда Уинтроу очнулся и начал воспринимать окружающий мир, он обнаружил, что под головой у него подушечка, а сверху наброшено одеяло. Лежал он, впрочем, по-прежнему на полу в капитанской каюте. Он попытался сообразить, что к чему и в какой отрезок жизни его занесло. Он помнил довольно бессвязный, отрывочный сон: разбившийся витраж, а за ним прячется перепуганный мальчик. Этот витраж… Уинтроу сумел собрать его воедино. И мальчик был благодарен ему… Нет. Не так. Во сне он сам был этим мальчиком… Нет, опять не так. Он собирал по кускам какого-то человека, а Бирандол и Проказница, отделенные от него занавесом воды, помогали советами. А еще там присутствовали морской змей и дракон… Точно, присутствовали. И звезда о семи лучах, причинявшая жуткую боль. А потом он проснулся, и Этта разгневалась на него, и…
Ничего не получалось. Он по-прежнему не мог в точности вспомнить, что за чем произошло и что все это значило. Такой длинный день… И этот день оказался разбит на кусочки, из которых никак не выстраивалось целое. Он знал: не все произошло наяву, кое-что и приснилось. Но были и фрагменты неумолимо реальные. Например, такой: после полудня он вот этими руками кому-то отрезает ногу. Режет ножиком плоть, пилит кость… Ох! Ну уж этого ни в коем случае взаправду произойти не могло…
Уинтроу закрыл глаза и потянулся к Проказнице. Он чувствовал ее; он всегда чувствовал ее, когда бы ему ни доводилось тянуться к ней. Между ними всегда была общность, не нуждавшаяся в словах. Он и теперь чувствовал ее… и то, что ее внимание было привлечено чем-то другим. Нет, не то чтобы он сделался ей неинтересен; просто ее слишком увлекало нечто иное. А может, она была точно так же сбита с толку и не соображала, что к чему, как и он?…
Что ж… В любом случае дело ни в малейшей степени не сдвинется с места, если он будет здесь залеживаться!
Уинтроу перекатил голову и посмотрел туда, где лежал на постели Кеннит. Грудь пирата размеренно вздымалась и опускалась под покрывалом. Это зрелище поистине успокаивало и вселяло надежду. Цвет лица у него был, скажем прямо, жуткий, но… ОН БЫЛ ЖИВ.
Хотя бы в этой мере сон Уинтроу отвечал действительности.
Мальчик набрал полную грудь воздуха и попытался опереться на руки. Потом осторожно приподнялся; голова кружилась отчаянно, так что резких движений он старался не делать. Никогда прежде его так не обессиливал транс, в который он впадал за работой… Он по-прежнему не взялся бы с уверенностью сказать, так что же он все-таки сделал. И сделал ли он что-либо вообще. В прежние времена, в монастыре, он знал, что значит «с головой уйти в искусство». В состоянии полного духовного погружения творческая работа совершалась на едином дыхании… И вот, похоже, он некоторым образом применил эту технику для спасения Кеннита, хотя как конкретно ему это удалось — он сам не взялся бы объяснять. Он даже не помнил момента сосредоточения перед вхождением в деятельный транс!..
Кое-как поднявшись на ноги, он направился к постели больного. Наверное, примерно так, как он сейчас, чувствуют себя пьяные. Уинтроу был весьма нетверд на ногах, все кружилось, цвета предметов казались ему слишком яркими, углы и грани — подчеркнуто острыми и резкими… Нет, наверное, пьяницы все же видели мир по-другому. Ведь его нынешнее состояние приятным никак нельзя было назвать. Никто не стал бы по своей воле стремиться к подобному…
Добравшись до кровати, он помедлил. Было очень страшно проверять, как там повязки, но Уинтроу знал, что непременно должен их посмотреть. Быть может, рана все еще кровоточила… Уинтроу не имел ни малейшего понятия о том, что следовало в этом случае предпринимать. Наверное, вот тогда-то настанет время отчаяться…
Он нерешительно потянулся к краешку одеяла…
— Пожалуйста, не надо его будить…
Голос Этты прозвучал так просительно и тихо, что Уинтроу даже не сразу узнал его. Он повернулся (всем телом, потому что, если поворачивать отдельно голову, можно было потерять равновесие) и посмотрел на нее. Этта расположилась в уголке просторной каюты, в кресле. Уинтроу обратил внимание, как ввалились у нее глаза; раньше он ничего подобного не замечал. На коленях у Этты лежала темно-синяя ткань, в руках сноровисто мелькала иголка. Она подняла голову, посмотрела на Уинтроу, перекусила нитку, потом перевернула свою работу и взялась за новый шов.
— Я должен посмотреть, не идет ли кровь, — сказал мальчик. Собственный голос показался ему хриплым и незнакомым, слова получались какими-то шершавыми, угловатыми.
— Судя по всему, кровь остановилась, — сказала Этта. — Но вот если ты потревожишь повязки, она вправду может снова пойти. Лучше уж все пока оставить как есть…
— Он просыпался? — спросил Уинтроу. В голове у него мало-помалу прояснялось.
— Ненадолго. Вскоре после того, как ты… притащил его назад. Я дала ему воды. Он пил с жадностью, много… А потом опять задремал. И с тех пор спит.
Уинтроу потер кулаками глаза:
— И как долго?
— Почти всю ночь, — сообщила она ему безмятежно. — Скоро уже рассветет.
Уинтроу никак не мог взять в толк, что за стих на нее напал, почему она так ласкова с ним. Нет, в ее взгляде не прибавилось теплоты, она не улыбалась ему. Скорее, наоборот, что-то ушло. Недоверие, ревность, подозрительность, доселе неизменно присутствовавшие и в голосе, и во взгляде. Уинтроу только обрадовался такому внезапному прекращению ненависти, но как себя вести с переменившейся Эттой, пока не знал.
— Ну что ж… — протянул он, чтобы хоть что-то сказать. — В таком случае я, пожалуй, тоже пока посплю…
— Ложись там, где лежал, — предложила она. — Здесь тепло и чисто… И ты будешь рядом на случай, если вдруг понадобишься Кенниту.
— Спасибо тебе, — поблагодарил он неловко. Он был не слишком уверен, что ему вправду хотелось спать здесь, на полу-палубе. Собственно, где бы он ни устроился на корабле, его ложем все равно стала бы палуба… Но мысль о том, что, пока он будет спать, на него станет смотреть эта чужая женщина… Эта мысль удовольствия не прибавляла.
Но то, что случилось дальше, окончательно сбило его с толку. Этта взяла свое шитье, встряхнула его и расправила, держа на весу между Уинтроу и собой. Ее оценивающий взгляд устремлялся то на мальчика, то на незаконченную работу. Шила же она пару штанов — и сейчас определенно прикидывала, подойдут они ему или нет. Уинтроу показалось, что ему следовало бы что-то сказать, но что именно — он так и не придумал. Этта, тоже молча, опустила шитье обратно к себе на колени, заправила нитку в иголку и вновь принялась шить.
Уинтроу вернулся к своему одеялу, чувствуя себя собакой, покорно бредущей на место, предначертанное хозяином. Он уселся на пол, но не лег — что-то мешало. Вместо этого он натянул одеяло на плечи и стал смотреть на Этту, пока она не почувствовала его взгляд и не покосилась в его сторону. И тогда Уинтроу спросил ее:
— Как ты стала пираткой?
Он вроде бы и не собирался с ней заговаривать — слова сами собой сорвались с языка.
Этта немного помедлила… потом задумчиво начала свой рассказ, и ни нотки сожаления не было в ее голосе.
— Я работала шлюхой в одном заведении в Делипае… Так вышло, что я нравилась Кенниту. Однажды я помогла ему отбиться от нескольких типов, решивших там напасть на него. После этого он забрал меня из публичного дома и взял к себе на корабль. Сначала я не очень понимала, зачем он сделал это и чего ждет от меня… Однако потом я сумела понять его замысел. Я же могла бы стать чем-то гораздо большим, чем шлюха, и он — он давал мне такую возможность…
Потрясенный Уинтроу безмолвствовал. И не то потрясло его, что она кого-то убила ради Кеннита, нет, от женщины-пирата именно такого и следовало ожидать. Но вот то, что она сама назвала себя шлюхой… Это было очень мужское слово, и притом сугубо бранное, срамное, стыдное слово, которое могло быть обращено к женщине. А вот Этте, похоже, ничуть не было стыдно. Наоборот — она воспользовалась этим словом, точно острым мечом, чтобы сразу отсечь все его сомнения и предположения относительно ее прежней жизни. Да, она зарабатывала себе на жизнь, ублажая мужчин, и, кажется, нимало не сожалела об этом. Уинтроу почувствовал, как шевельнулось в нем любопытство. Этта вдруг показалась ему гораздо более интересным и… могущественным созданием, чем минуту назад.
— А чем ты занималась до того, как стать… шлюхой?
Уинтроу был слишком непривычен к этому слову и оттого, похоже, ненамеренно выделил его голосом. Он совсем не хотел, чтобы его вопрос прозвучал именно так, он его, в общем, и задавать-то не собирался… А может, это Проказница незаметно подтолкнула его?
Уинтроу был слишком непривычен к этому слову и оттого, похоже, ненамеренно выделил его голосом. Он совсем не хотел, чтобы его вопрос прозвучал именно так, он его, в общем, и задавать-то не собирался… А может, это Проказница незаметно подтолкнула его?
Этта нахмурилась, раздумывая, не попрек ли это. Потом ответила со всей прямотой, не хвастаясь, но и не увиливая:
— Я была шлюхиной дочкой. — И, в свою очередь, задала вопрос, причем в ее голосе явственно прозвучал вызов: — А кем был ты до того, как твой папенька сделал тебя рабом этого корабля?
— Я был жрецом Са… По крайней мере, проходил обучение, чтобы им стать.
Она приподняла бровь:
— Поди ж ты… Нет, уж лучше быть потаскухой!
И эти слова окончательно и непоправимо оборвали их разговор. Уинтроу нечего было ответить. Нет, он совсем не чувствовал себя оскорбленным. Сказанное Эттой просто очертило лежавшую между ними бездну; бездну настолько непреодолимую, что не представлялось возможным перекинуть чрез нее ни единого мостика, уж какое там — оскорблять друг дружку. Ведь для оскорбления требуется определенная общность…
Она вернулась к своему шитью — низко склонила голову, да еще и лицо сделалось подчеркнуто бесстрастным. «Я упустил такой шанс, — подумал Уинтроу. — Она ведь все равно что дверь мне открывала. А теперь — все, снова захлопнула, не достучишься… — Тут его поразило, насколько глубокое разочарование он испытал по этому поводу, и он спросил себя: — Да с какой стати мне об этом переживать?! — И сам же ответил: — А с такой, что Этта — что-то вроде задней двери, при посредстве которой тоже можно добраться до Кеннита. Как знать, быть может, ее доброжелательное влияние однажды нам пригодится…» — Это подавала голос хитрая, ищущая выгод часть его существа, и Уинтроу со стыдом отпихнул такую меркантильную мысль. «Это потому, что она — тоже создание Са! — сказал он себе твердо. — Я должен достучаться в эту запертую дверь и сделать ее своим другом — просто потому, что она есть создание Са и уже оттого достойна дружеского расположения… А вовсе не из-за влияния, которое она, может быть, имеет на Кеннита. И совсем не оттого, что она вовсе не похожа ни одну женщину из тех, которых я встречал раньше, и мне не терпится разобраться в этой загадке… Нет, не поэтому!»
Он ненадолго закрыл глаза и постарался отмести прочь все наносное, все предрассудки, касавшиеся общественного положения и занятий. И, когда он заговорил, его голос прозвучал очень искренне:
— Давай начнем снова… Пожалуйста. Я хотел бы подружиться с тобой.
Этта изумленно вскинула глаза… Однако потом на ее лице возникла улыбка, не имевшая никакого отношения к веселью:
— Ты надеешься, что когда-нибудь потом я, может, спасу твою жизнь? Остановлю Кеннита?
— Нет! — вскинулся Уинтроу. — Конечно нет!
— Ну и хорошо. Потому что в этих делах я никакого влияния на Кеннита не имею. — И, понизив голос, Этта добавила: — Да и не стала бы использовать в подобных целях то, что происходит между Кеннитом и мной.
Уинтроу ощутил, что в захлопнутой двери вроде бы снова образовалась щелка.
— А я и не стал бы просить тебя, — сказал он. — Я… просто… я ужасно соскучился по возможности с кем-нибудь поговорить. Знаешь, просто поговорить… Со мной столько всего разного случилось за последнее время… Всех моих друзей убили во время восстания, а мой отец меня презирает. Рабы же, которым я пытался помочь, теперь меня вовсе не узнают… или делают вид, что не узнают. Са'Адар же, я подозреваю, и вовсе с радостью меня удавил бы… — Тут он замолк, поняв, что опять принялся вслух жалеть себя, бедненького. Он помолчал, собираясь с духом… Но то, что получилось дальше, прозвучало уже откровенным нытьем. Он сказал: — Я чувствую себя очень одиноким… Таким одиноким, как никогда прежде. И я понятия не имею, что со мной будет назавтра…
Этта бессердечно осведомилась:
— А кто имеет такое понятие?
— Я, например. Имел. Раньше… Пока жил в монастыре… — Уинтроу начал рассказывать, и его мысли обратились вовнутрь. — Пока я жил в монастыре, мне казалось, что жизнь лежит впереди, словно прямая сияющая дорога… Я знал: ничто не помешает мне продолжить занятия. Я знал: мне отменно удается искусство, которое я избрал для себя. Я всей душой любил такую жизнь и совсем не собирался что-либо менять в ней… Но потом меня внезапно отозвали домой, а там умер мой дед, и отец силой заставил меня пойти в море на корабле. С тех самых пор я ни в малейшей степени не распоряжаюсь собственной жизнью… Несколько раз я пытался действовать по собственной воле, но приводило это только к тому, что моя судьба выдавала все более странные повороты…
Она завязала узелок и откусила нитку:
— Как знакомо… А по-моему, так все и должно быть!
Уинтроу грустно покачал головой.
— Ох, не знаю… Может, для кого-то это и вправду так… но не для меня. Я знаю только одно: я к подобному не привык, я даже не думал никогда, что в моей жизни начнется такая свистопляска. А когда это произошло, я только и думал, как вернуться в прежнюю колею, как вернуть мою жизнь в то русло, которое было ей предначертано. Но…
— Назад вернуться нельзя, — сообщила она ему с безжалостной прямотой. — Та часть твоей жизни кончилась навсегда. Так что лучше отложи ее в сторонку как нечто пройденное и оставленное… Завершенное или нет — но невозвратимое. Да и кто может решать о том, что ему «предначертано»? — Она вскинула глаза, взгляд был колючим. — Будь мужчиной, и все. Определись, где ты и что ты в данный момент, и на этом основании действуй, да старайся наилучшим образом использовать все, что под руку подворачивается. Прими свою жизнь такой, какова она есть… и, может быть, выживешь. А если начнешь отстраняться, твердя, что это-де не твоя жизнь, не твое «предначертание», жизнь так и пройдет мимо тебя. Ты, возможно, и не помрешь от собственной глупости… но и жить толком не будешь. Потому что пользы с тебя не будет никакой — ни тебе самому, ни другим людям. Что есть ты, что нету тебя!
Уинтроу слушал ее потрясенно… Ее устами гласила жестокая, бессердечная, но — мудрость. И, как бывало в моменты таких откровений, Уинтроу, сам того не заметив, ушел в медитацию, словно не какая-то шлюха с ним говорила, а провозглашались истины со свитков, хранивших Помыслы Са. Он взял высказанное Эттой и начал логически прослеживать его до самых корней.
Да! Эти мысли исходили от Са, и они были очень достойны. Прими жизнь. Начни заново — оттуда, где оказался. Найди смирение, отыщи радость… «А я, — понял Уинтроу, — занимался тем, что пытался заранее рассудить свою жизнь!» Зря ли предупреждал его Бирандол об этом серьезнейшем заблуждении? Всюду есть возможность добра — надо лишь потянуться душой навстречу ему. Почему он так стремился назад в монастырь, как если бы там и только там можно было припадать к свету Са?… Что он сам только что Этте сказал? Что, сколько ни пытался он по своей воле распорядиться собственной жизнью, она только выдавала от этого коленца все круче?… «Ну и чему я удивлялся, глупец? А чего еще ждать, если я противопоставлял себя воле Са, решившего вплести мою жизнь в некий Свой замысел?…»
И тут до него вдруг дошло, как, должно быть, чувствовали себя рабы, когда их руки и ноги освобождали от тяжести кандалов! Слова Этты освободили его. Теперь он мог более не цепляться за некие цели и ценности, которые сам себе выдумал. Они были шорами у него на глазах. А теперь он мог невозбранно оглядеться кругом и попытаться понять, куда же следовало идти, чтобы в самом деле ступить на путь Са.
— Хватит пялиться на меня! — Этта сказала это тоном приказа, но в голосе чувствовалась определенная неловкость, а с нею и неизбежное раздражение.
Уинтроу немедленно опустил глаза.
— Я не… В смысле, я совсем не собирался «пялиться». Просто… Твои слова заставили меня очень серьезно задуматься… вызвали такие мысли… Скажи, Этта, где тебя научили такому?
— «Такому» — это ты вообще о чем?…
Теперь она смотрела на него с явственным подозрением.
— О науке принимать жизнь, какая она есть, и стараться наилучшим образом использовать всякую возможность приближения к добру.
…Странное дело! Стоило облечь эту мысль в слова да еще произнести вслух — и она показалась Уинтроу такой простой в своей очевидности. Ну прямо нечто само собой разумеющееся. А ведь только что эти самые слова прозвенели для него, словно величественные колокола истины. Вот уж верно подмечено: «Озарение — это всего лишь правда, осознанная в подходящий момент…»
— В публичном доме, — ответила между тем Этта.
Но для него даже и это высказывание было еще одним лучом света в духовных потемках.
— Стало быть, — сказал он, — Са во всей Своей славе и мудрости пребывает и там.
Этта улыбнулась, и на сей раз участвовать в улыбке готовы были даже глаза.