— Теперь, — сказал Бадер, — мы пойдем и осмотрим помещение, в котором я нашел предмет, названный мною условно пуговицей.
— Он и сейчас там? — спросил Валькенштейн, оживившись.
— Кто он? — спросил Бадер.
— Предмет.
— Пуговица, — веско сказал Бадер, — находится в настоящий момент на Земле в распоряжении Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в космосе.
— А, — сказал Валькенштейн. — У Следопытов. Но я собирал материал по Владиславе, и мне не показали эту вашу пуговицу.
Бадер задрал подбородок.
— Я отправил ее с капитаном Антоном Быковым полтора локальных года назад.
С Быковым они разминулись в пути. Он должен был прибыть на Землю спустя семь месяцев после старта «Тариэля» к звезде ЕН 17.
— Так, — сказал Горбовский. — Осмотр пуговицы, таким образом, откладывается.
— Но мы осмотрим помещение, где я ее нашел, — сказал Бадер. — Не исключено, Леонид, что в гипотетическом городе на поверхности планеты Владислава вы обнаружите аналогичные предметы.
Он полез в люк. Валькенштейн сказал сквозь зубы:
— Надоел он мне, Леонид Андреевич…
— Надо терпеть, — сказал Горбовский.
До помещения, где Бадер нашел пуговицу, оказалось полкилометра. Бадер показал место, где пуговица лежала, и подробно рассказал, как он пуговицу обнаружил. (Он наступил на нее и раздавил.) По мнению Бадера, пуговица была аккумулятором, имевшим первоначально сферическую форму. Она была сделана из полупрозрачного серебристого материала, очень мягкого. Диаметр — тридцать восемь и шестнадцать сотых миллиметра… плотность… вес… расстояние от ближайшей стены…
В комнате напротив, по другую сторону коридора, сидели среди приборов, расставленных прямо на полу, двое молодых парней в синих рабочих куртках. Они работали, поглядывая в сторону Горбовского и Валькенштейна, и переговаривались вполголоса.
— Десантники. Прилетели вчера.
— Умгу. Вон тот, длинный, — Горбовский.
— Знаю.
— А другой, беловолосый?
— Марк Ефремович Валькенштейн. Штурман.
— Аа, слыхал.
— Они начнут завтра.
Бадер наконец кончил объяснять и спросил, все ли понятно. «Все», — сказал Горбовский и услыхал, как в комнате напротив хихикнули.
— Теперь мы вернемся домой, — сказал Бадер.
Они вышли в коридор, и Горбовский кивнул парням в синем.
Парни встали и поклонились с улыбками.
— Желаем удачи, — сказал один.
Другой молча улыбался, крутя в руках моток многоцветного провода.
— Спасибо, — сказал Горбовский.
Валькенштейн тоже сказал:
— Спасибо.
Отойдя шагов на сто, Горбовский обернулся. Двое в синих куртках стояли в коридоре и смотрели им вслед.
Время в «Империи Бадера» (так насмешники называли всю систему искусственных и естественных спутников Владиславы — обсерватории, мастерские, заправочные станции, черные цистерныплантации с хлореллой, оранжереи, питомники, стеклянные сады отдыха и пустующие торы неземного происхождения) исчислялось тридцатичасовыми циклами. К концу третьего цикла, после того как Дзвездолет «Тариэль», шестикилометровый гигант, похожий издали на сверкающий цветок, вышел на меридиональную орбиту вокруг Владиславы, Горбовский предпринял первый поиск. Дзвездолеты не приспособлены к высадкам на массивные планеты, особенно на планеты с атмосферами, и тем более на планеты с бешеными атмосферами. Для этого они слишком хрупки. Высадки осуществляются вспомогательными кораблямиботами с атомноимпульсным или фотонным приводом, устойчивыми планетолетами облегченного типа с нефиксированным центром тяжести. Рейсовый звездолет несет на себе один такой бот, а десантный — от двух до четырех. «Тариэль» имел на борту два фотонных бота, и в одном из них Горбовский предпринял первую попытку прощупать атмосферу Владиславы. «Поглядеть, стоит ли», — сказал Горбовский Бадеру.
Бадер лично прибыл на «Тариэль». Он много кивал и говорил: «О да» — и, когда бот Горбовского оторвался от «Тариэля», сел на стульчик сбоку от наблюдательного пульта и стал терпеливо ждать.
Все Десантники собрались возле пульта и следили за неясными вспышками на сером экране — это были отпечатки сигнальных импульсов, которые посылал автопередатчик на боте. Десантников было трое, если не считать Бадера. Они молчали и думали о Горбовском, каждый посвоему.
Валькенштейн думал о том, что Горбовский вернется через час. Он терпеть не мог неопределенности, и ему хотелось, чтобы Горбовский был уже здесь, хотя он знал, что первый поиск всегда проходит благополучно, особенно если десантный бот ведет Горбовский. Валькенштейн вспомнил первую встречу с Горбовским. Валькенштейн только что вернулся из броска на Нептун — вернулся без потерь, гордился этим и хвастался ужасно. Это было на Цифэе, спутнике Луны, откуда обычно стартовали все фотонные корабли. Горбовский подошел к нему в столовой и сказал: «Извините, ради бога, вы, случайно, не Марк Ефремович Валькенштейн?» Валькенштейн кивнул и спросил: «Чем могу?..» У Горбовского был очень несчастный вид. Он сел рядом, пошевелил длинным носом и сказал просительно: «Послушайте, Марк, вы не знаете, где здесь можно достать арфу?» Здесь — это на расстоянии в триста пятьдесят тысяч километров от Земли, на звездолетной базе. Валькенштейн подавился супом. Горбовский с любопытством разглядывал его, затем представился и сказал: «Да вы успокойтесь, Марк, это не срочно. Я, собственно, хотел узнать, на каком режиме вы входили в экзосферу Нептуна». Это была манера Горбовского: подобраться к человеку, особенно незнакомому, задать такой вот вопрос и смотреть, как человек выкручивается.
И биолог Перси Диксон, черный, заросший курчавым волосом, тоже думал о Горбовском. Перси Диксон работал в области космопсихологии и космофизиологии человека. Он был стар, очень много знал и провел над собой и над другими массу сумасшедших экспериментов. Он пришел к заключению, что человек, пробывший в Пространстве в общей сложности больше двадцати лет, отвыкает от Земли и перестает считать Землю домом. Оставаясь землянином, он перестает быть человеком Земли. Перси Диксон сам стал таким и не понимал, почему Горбовский, налетавший пять с половиной парсеков и побывавший на десятке лун и планет, время от времени вдруг поднимает очи горе́ и говорит со вздохом: «На лужайку бы. В травку. Полежать. И чтобы речка».
И Рю Васэда, атмосферный физик, думал о Горбовском. Он размышлял над его прощальными словами: «Посмотрю, стоит ли». Васэда очень боялся, что Горбовский, вернувшись, скажет: «Не стоит». Так уже случалось несколько раз. Васэда занимался бешеными атмосферами и был вечным должником Горбовского, и каждый раз ему казалось, что он отправляет Горбовского на смерть. Однажды Васэда сказал ему об этом. Горбовский серьезно ответил: «Знаете, Рю, еще не было случая, чтобы я не вернулся».
Генеральный уполномоченный Совета Космогации, директор транскосмической звездолетной базы и лаборатории «Владислава ЕН 17», профессор и Десантник Август Иоганн Бадер тоже думал о Горбовском. Почемуто он вспомнил, как пятнадцать лет назад на Цифэе Горбовский прощался со своей матерью. Горбовский и Бадер уходили к Трансплутону. Это очень печальный момент — прощание с родными перед космическим рейсом. Бадеру показалось, что Горбовский простился с матерью очень небрежно. Как капитан корабля — тогда он был капитаном корабля — Бадер счел своим долгом сделать Горбовскому внушение. «В такой печальный момент, — сказал он строго, но мягко, — ваше сердце должно было биться в унисон с сердцем вашей матушки. Высокая добродетель каждого человека состоит в том, что…» Горбовский слушал молча, а когда Бадер закончил выговор, сказал странным голосом: «Август, а у вас есть мама?» Да, он так и сказал: «мама». Не мать, не муттер, но — мама.
— …Вышел на ту сторону, — сказал Васэда.
Валькенштейн поглядел на экран. Всплески туманных пятен исчезли. Он поглядел на Бадера. Бадер сидел, вцепившись в сиденье стула, и у него был такой вид, словно его тошнит. Он поднял на Валькенштейна глаза и вымученно улыбнулся.
— Одно дело, — сказал он, старательно выговаривая буквы, — когда ты сам. Абер совсем другое дело, когда некто другой.
Валькенштейн отвернулся. По его мнению, было совершенно безразлично, кто делает дело. Он поднялся и вышел в коридор. У кессонного люка он увидел незнакомого молодого человека с бритым загорелым лицом и бритым лоснящимся черепом. Валькенштейн остановился, оглядывая его с головы до ног и обратно.
— Кто вы такой? — спросил он неприветливо. Меньше всего он ожидал встретить на «Тариэле» незнакомого человека.
Молодой человек кривовато усмехнулся.
— Меня зовут Сидоров, — сказал он. — Я биолог и хочу видеть товарища Горбовского.
— Горбовский в поиске, — сказал Валькенштейн. — Как вы попали на корабль?
Валькенштейн отвернулся. По его мнению, было совершенно безразлично, кто делает дело. Он поднялся и вышел в коридор. У кессонного люка он увидел незнакомого молодого человека с бритым загорелым лицом и бритым лоснящимся черепом. Валькенштейн остановился, оглядывая его с головы до ног и обратно.
— Кто вы такой? — спросил он неприветливо. Меньше всего он ожидал встретить на «Тариэле» незнакомого человека.
Молодой человек кривовато усмехнулся.
— Меня зовут Сидоров, — сказал он. — Я биолог и хочу видеть товарища Горбовского.
— Горбовский в поиске, — сказал Валькенштейн. — Как вы попали на корабль?
— Меня привез директор Бадер…
— А… — сказал Валькенштейн. (Бадер прибыл на звездолет два часа назад.)
— …и, вероятно, забыл про меня.
— Естественно, — сказал Валькенштейн. — Это вполне естественно для директора Бадера. Он весьма взволнован.
— Я понимаю. — Сидоров поглядел на носки своих ботинок и сказал: — Я хотел переговорить с товарищем Горбовским.
— Вам придется немного подождать, — сказал Валькенштейн. — Он скоро вернется. Пойдемте, я провожу вас в каюткомпанию.
Он проводил Сидорова в каюткомпанию, положил перед ним пачку последних земных журналов и вернулся в рубку. Десантники улыбались, Бадер утирал пот со лба и тоже улыбался. На экране опять бились туманные всплески.
— Возвращается, — сказал Диксон. — Он сказал, что одного витка на первый раз достаточно.
— Конечно, достаточно, — сказал Валькенштейн.
— Вполне достаточно, — сказал Васэда.
Через четверть часа Горбовский выкарабкался из кессона, на ходу расстегивая пилотский комбинезон. Он был рассеян и смотрел поверх голов.
— Ну что? — нетерпеливо спросил Васэда.
— Все в порядке, — сказал Горбовский. Он остановился посередине коридора и стал вылезать из комбинезона. Он выпростал из комбинезона одну ногу, наступил на рукав и чуть не упал. — То есть что я говорю — все в порядке. Все никуда не годится.
— А что именно? — осведомился Валькенштейн.
— Я есть хочу, — заявил Горбовский. Он вылез наконец из комбинезона и направился в каюткомпанию, волоча комбинезон по полу за рукав. — Дурацкая планета, — сказал он.
Валькенштейн отобрал у него комбинезон и пошел рядом.
— Дурацкая планета, — повторил Горбовский, глядя поверх голов.
— Это весьма трудная планета для высадки, — подтвердил Бадер, отчетливо выговаривая буквы.
— Дайте мне поесть, — сказал Горбовский.
В каюткомпании он с довольным стенанием повалился на диван. Когда он вошел, Сидоров вскочил на ноги.
— Сидите, сидите, — благосклонно сказал Горбовский.
— Так что же случилось? — спросил Валькенштейн.
— Ничего особенного, — сказал Горбовский. — Наши боты не годятся для высадки.
— Почему?
— Не знаю. Фотонные корабли не годятся для высадки. Все время нарушается настройка магнитных ловушек в реакторе.
— Атмосферные магнитные поля, — сказал атмосферный физик Васэда и потер руки, шурша ладонями.
— Может быть, — сказал Горбовский.
— Что же, — неторопливо сказал Бадер. — Я вам дам импульсную ракету. Или ионолет.
— Дайте, Август, — сказал Горбовский. — Дайте, пожалуйста, нам ионолет или импульсную ракету. И дайте мне поесть кто-нибудь.
— Господи, — сказал Валькенштейн. — Да я уже и не помню, когда в последний раз водил импульсную ракету.
— Ничего, — сказал Горбовский. — Вспомнишь. Послушайте… — ласково сказал он. — Дадут мне сегодня покушать?
— Сейчас, — сказал Валькенштейн.
Он извинился перед Сидоровым, снял со стола журналы и накрыл стол хлорвиниловой скатертью. Затем он поставил на стол хлеб, масло, молоко и гречневую кашу.
— Стол накрыт, Леонид Андреевич, — сказал он.
Горбовский нехотя поднялся с дивана.
— Всегда надо подниматься, когда надо что-нибудь делать, — сказал он.
Он сел за стол, взял обеими руками чашку с молоком и выпил ее залпом. Затем он обеими руками придвинул к себе тарелку с кашей и взял вилку. Только когда он взял вилку, стало понятно, почему он брал чашку и тарелку обеими руками. У него тряслись руки. У него так сильно тряслись руки, что он два раза промахнулся, стараясь поддеть на кончик ножа кусок масла. Бадер, вытянув шею, глядел на руки Горбовского.
— Я постараюсь дать вам самую лучшую импульсную ракету, Леонид, — сказал он слабым голосом. — Наиболее лучшую.
— Дайте, Август, — сказал Горбовский. — Самую лучшую. А кто этот молодой человек?
— Это Сидоров, — объяснил Валькенштейн. — Он хотел говорить с вами.
Сидоров встал опять. Горбовский благожелательно поглядел на него снизу вверх и сказал:
— Садитесь, пожалуйста.
— О, — сказал Бадер. — Я совершенно забыл. Простите меня. Леонид, товарищи, позвольте представить вам…
— Я Сидоров, — сказал Сидоров, неловко усмехаясь, потому что все глядели на него. — Михаил Альбертович. Биолог.
— Уэлкам, Михаил Альбертович, — сказал волосатый Диксон.
— Ладно, — сказал Горбовский. — Сейчас я поем, Михаил Альбертович, и мы пойдем в мою каюту. Там есть диван. Здесь тоже есть диван… — он понизил голос до конфиденциального шепота, — но на нем расселся Бадер, а он директор.
— Не вздумайте взять его, — сказал Валькенштейн пояпонски. — Мне он не нравится…
— Почему? — спросил Горбовский.
Горбовский возлежал на диване, Валькенштейн и Сидоров сидели у стола. На столе валялись блестящие мотки лент видеофонографа.
— Я вам не советую, — сказал Валькенштейн.
Горбовский закинул руки за голову.
— Родных у меня нет, — сказал Сидоров. (Горбовский поглядел на него сочувственно.) — Плакать по мне некому.
— Почему — плакать? — спросил Горбовский.
Сидоров нахмурился.
— Я хочу сказать, что знаю, на что иду. Мне необходима информация. На Земле меня ждут. Я сижу здесь над Владиславой уже год. Год потратил почти зря…
— Да, это обидно, — сказал Горбовский.
Сидоров сцепил пальцы.
— Очень обидно, Леонид Андреевич. Я думал, на Владиславу высадятся скоро. Я вовсе не лезу в первооткрыватели. Мне просто нужна информация, понимаете?
— Понимаю, — сказал Горбовский. — Еще бы. Вы ведь, кажется, биолог…
— Да. Кроме того, я проходил курсы пилотовкосмогаторов и получил диплом с отличием. Вы у меня экзамены принимали, Леонид Андреевич. Ну, вы меня, конечно, не помните. В конце концов, я прежде всего биолог, и я больше не хочу ждать. Меня обещал взять с собой Квиппа. Но он попытался два раза высадиться и отказался. Потом прилетел Стринг. Вот это был настоящий смельчак. Но он тоже не взял меня с собой. Не успел. Он пошел на посадку со второй попытки и не вернулся.
— Вот чудак, — сказал Горбовский, глядя в потолок. — На такой планете надо делать по крайней мере десять попыток. Как, вы говорите, его фамилия? Стринг?
— Стринг, — ответил Сидоров.
— Чудак, — сказал Горбовский. — Неумный чудак.
Валькенштейн поглядел на лицо Сидорова и проворчал:
— Ну так и есть. Это же герой.
— Говори порусски, — строго сказал Горбовский.
— А зачем? Он же знает японский.
Сидоров покраснел.
— Да, — сказал он. — Знаю. Только я не герой. Стринг — вот это герой. А я биолог, и мне нужна информация.
— Сколько информации вы получили от Стринга? — спросил Валькенштейн.
— От Стринга? Нисколько, — сказал Сидоров. — Ведь он погиб.
— Так почему же вы им так восхищаетесь?
Сидоров пожал плечами. Он не понимал этих странных людей. Это очень странные люди — Горбовский, Валькенштейн и их друзья, наверное. Назвать замечательного смельчака Стринга неумным чудаком… Он вспомнил Стринга, высокого, широкоплечего, с раскатистым беззаботным смехом и уверенными движениями. И как Стринг сказал Бадеру: «Осторожные сидят на Земле, Август Иоганн. Специфика работы, Август Иоганн!» — и щелкнул крепкими пальцами. «Неумный чудак»…
«Ладно, — подумал Сидоров, — это их дело. Но что делать мне? Опять сидеть сложа руки и радировать на Землю, что очередная обойма киберразведчиков сгорела в атмосфере; что очередная попытка высадиться не удалась; что очередной отряд исследователеймежпланетников отказывается брать меня в поиск; что я еще раз вдребезги разругался с Бадером и Бадер еще раз подтвердил, что планетолета мне не доверит, но за «систематическую дерзость» вышлет меня из «вверенного ему участка Пространства». И опять добрый старый Рудольф Крейцер в Ленинграде, тряся академической ермолкой, будет приводить свои интуитивные соображения в пользу существования жизни в системах голубых звезд, а неистовый Гаджибеков будет громить его испытанными доводами против существования жизни в системах голубых звезд; и опять Рудольф Крейцер будет говорить все о тех же восемнадцати бактериях, выловленных экспедицией Квиппы в атмосфере планеты Владислава, а Гаджибеков будет отрицать какую бы то ни было связь между этими восемнадцатью бактериями и атмосферой планеты Владислава, с полным основанием ссылаясь на сложность идентификации в конкретных условиях данного эксперимента. И опять Академия Космобиологии оставит открытым вопрос о существовании жизни в системах голубых звезд. А эта жизнь есть, есть, есть, и нужно только до нее дотянуться. Дотянуться до Владиславы, планеты голубой звезды ЕН 17».