– А у кого еще? Давай по порядку, – Мещерский начал загибать пальцы. – Шерлинг из ревности мог убить жену. Но Богдана он…
– Ты сам говорил – тот мог случайно оказаться свидетелем ее убийства.
– Да, значит, и у Шерлинга есть мотивы. У Елены Андреевны в отношении Лидии мотив веский – ревность, а в отношении Богдана что, тот же самый – устранение свидетеля? Не вяжется у меня что-то с ней, Вадик, чтобы такая женщина и такое сделала…
– Вяжется – не вяжется, оставим пока в стороне.
– Да, конечно, но… Значит, уже двое, то есть трое из них, – Мещерский вздохнул. – Теперь Лесюки. Я про них как-то все время вместе думаю, неразделимо. У них тоже мог быть мотив – какой-то пока нам еще неизвестный – устранить жену Шерлинга. Может, что-то связанное с политикой, деньгами, шантажом каким-нибудь, да мало ли скрытых причин. Но Богдан… Это невозможно, Вадик. Он их сын. Единственный, любимый сын. Теперь Злата. У нее в отношении Богдана мог возникнуть мотив ревности, ненависти, но Лидия-то чем ей мешала? Ее-то зачем ей было убивать? Или опять неизвестный мотив? Кто остается? Девочка Маша? Убить свою мать она, естественно, не могла.
– По-твоему, дети родителей не убивают? Никогда? – буркнул Кравченко.
– Бывает, конечно, но… Нет, не верю. Не могла она столкнуть мать в пропасть. И Богдана она тоже убить не могла, они же…
– А тебе не странно, что в замке, оказывается, есть человек, которого вроде бы и не заподозришь?
– Это в детективах всех сплошняком подозревают. И самый безгрешный и есть убийца, а мы…
– Мать могла быть против их связи, – сказал Кравченко. – Мы же ничего не знаем об их отношениях. Мать могла запрещать ей. А девчонка… ты видел, какая она была вчера там, в спальне, когда орала на нас?
– Но Богдана-то она любила!
– А мы не знаем, что произошло в спальне потом, когда мы все разошлись. Он мог к ней вернуться и сказать: мол, девка, не надейся, мало ли что там мамаша моя брякнула прилюдно, а я на тебе все равно не женюсь. Что наша Маша тогда почувствовала, а?
– Это все чисто теоретические предположения, умозрительные версии…
– А версии и есть чистой воды теория, если они не подкреплены вещественными доказательствами. Кто у нас последний? Пацан?
– Илье четырнадцать лет.
– И тем не менее девчонку он к Богдану ревновал зверски, – Кравченко потер лицо ладонью. – Ты присмотрись к нему, фокусы его велосипедные на лестнице перед ней вспомни. В отношении же ее матери… тут, пожалуй, мотива внятного нет.
– Мы вот с тобой их к убийствам примеряем. А они, между прочим, возможно, нас подозревают.
– Это их право, Серега.
– Но меня еще никогда такими подозрениями не…
– Самое паскудное, что и смыться нам сейчас из замка не дадут. Лесюк… на убийство Лидии он, можно сказать, сквозь пальцы глядел. Но теперь его сын убит. И я думаю, они с жинкой Олесей Михайловной до конца пойдут, если только, конечно, они сами не причастны…
– Я в их причастность к убийству родного сына не верю, так же, как и отказываюсь верить в виновность четырнадцатилетнего мальчишки и девушки, чья мать и чей жених погибли. А почему ты о Шагарине не заговариваешь? – Мещерский посмотрел на Кравченко. – Он, как и Гиз, вполне мог совершить оба убийства. И мотивы у него были, точнее, не мотивы, а его психическое состояние. И по замку он как привидение бродит. По ночам, на рассвете. И в комнате его вчера утром не было – ты сам говорил. Вопрос только в одном – мог ли он в своем нынешнем состоянии добраться до просеки?
– Думаю, вполне мог, – ответил Кравченко. – Пройти полтора километра ему по силам.
– Черт знает, что он там себе сейчас воображает, после этой своей летаргии. О чем думает, о чем грезит. Ведет себя он более чем странно. Я больше скажу – они все боятся его. Да и мне в его присутствии как-то не по себе все время. – Мещерский покраснел, вспомнив свой пражский обморок. – Илья вообще от него как от чумы шарахается. А Елена Андреевна… Ты вспомни, какая она порой, – сплошной клубок нервов. У Шагарина психика травмирована. Это даже Гиз, который ему роль пифии готовит, вынужден признать.
– Но все же на совсем сумасшедшего Петр Петрович наш пока не тянет. Скорее это… на зомби скорее.
– На зомби?
– Ага, – Кравченко нагнулся, сорвал травинку. – На того, про кого ряженые пели: «Ни жив ни мертв».
– Я с тобой серьезно, а ты…
– И я серьезно. Откроет рот наша пифия во время телемоста, возвестит, а ее сразу под белы руки и в дурдом. Наверняка этим все и кончится.
– С такими деньгами, как у Шагарина, в дурдом не посадят.
– Но и слушать не станут. А тем более верить.
– А если сбудется? А вдруг? – спросил Мещерский.
Кравченко усмехнулся. Пожал плечами.
Какое-то время они молчали. Смотрели на рабочих, на вырытые экскаватором траншеи. Мимо проехал грузовик – пыль заклубилась по дороге. В горле запершило. Солнце начало потихоньку припекать. После вчерашнего ливня день опять обещал быть жарким. Пора было возвращаться.
– Никакой отправной точки, за которую можно было бы зацепиться, – уныло подытожил Мещерский. – И вообще там, в замке, чувствуешь себя словно в каком-то зазеркалье. Вроде бы реальность, но какая-то зыбкая, ускользающая. Даже та информация, которую мы имеем, все эти их разговоры, откровения… Не знаешь, чему верить. Шерлинг нам говорил, что его жена посещала сеансы психоанализа Гиза, а Гиз про какую-то краденую свечу толкует и при этом ухмыляется. Официант орет, что чудовище увидел. Мертвец из гроба выскакивает как попрыгунчик, на баб кидается. А у самого лицо в муке и клыки из сырой картошки. Охранники вроде байки рассказывают про Потрошителя птиц, а у самих рожи серые от страха… Чему верить? Тому, что слышишь, или тому, что видишь? Неподдельному их страху перед суевериями? Или утверждению, что убийства могут происходить только по одной-единственной причине – из-за денег, по одному мотиву – корыстному? Но мы с тобой сейчас – вот что еще странно – даже и не упомянули про корыстный-то мотив.
– А может, зря не упомянули? – спросил Кравченко. – А насчет ускользающей реальности, Серега… Это и есть жизнь.
Глава 30 ТОЧИЛЬНЫЙ КАМЕНЬ
Муха кружила над вазой с фруктами. Спикировала на янтарный бок испанской груши, оправила задними лапками крылья и замерла, присосавшись хоботком к кожуре. Олег Гиз, сидевший за столом, потянулся к крахмальной салфетке. Муха упредила удар, взлетела, жужжа, описывая восьмерки.
– Мерзость, – хрипло выдавил сидевший напротив Гиза Павел Шерлинг. – Мерзость какая. Убрать это немедленно!
Подскочивший официант убрал вазу.
– …А мне потребно знать, яки таки меры приняты к розыску убийц моего сына! Шо зроблено зараз! – голос Андрея Богдановича Лесюка раздавался подобно грому за дверями столовой.
Лесюк с утра звонил в Киев. С генеральным прокурором его не соединяли, и это что-то да значило. А на старшего оперативно-следственной бригады, сформированной в столице еще вчера вечером, но так пока и не прибывшей в Закарпатье, он кричал, как на подчиненного.
Гиз ждал, что Лесюк войдет. Он хотел дать ему дружеский совет: не надо звонить в Киев, не надо кричать. Бесполезно.
– Что ты на меня уставился? – резко спросил его Шерлинг. – На мне узоров нет.
Гиз опустил глаза. Муха… она улетела. Спаслась. А у Шерлинга мешки под глазами, кожа на лбу шелушится. Ему нельзя пить. Почки больны. Несмотря на его прежний цветущий вид, на увлечение восточными единоборствами, почки полны камней. Со временем дело дойдет до приступа. Необходимо очищение, кардинальная детоксикация. Можно, как и Лесюку, дать ему совет, но ведь и он не послушает.
Разве они когда-то слушали, слышали друг друга? Разве будут слышать теперь, после всего, что случилось?
– Извини, Павел, я задумался.
– Я и пальцем к нему не прикасался, – четко, раздельно, по слогам произнес Шерлинг. – Если ты задумался об этом, так вот – я Богдана не трогал.
– Что ты, что ты, бог с тобой.
– Не тебе, еретику, бога всуе вспоминать.
Гиз закрыл глаза. Какие слова еще помнит этот успешный московский адвокат из своего поповского детства. «Еретик», «всуе»… Вот что такое наследственная закваска, никаким образованием этого из себя не выбьешь. Сын – попович, дочь – поповна… Что ж, по крайней мере эта жертва выбрана правильно, можно даже сказать, со вкусом. Как и тогда, полвека назад.
– Олеся, ну не надо, я прошу тебя! Ну, чем он-то может помочь? Он же болен!
Снова голос Лесюка за дверью столовой – на этот раз тревожный, умоляющий.
– Пусти меня к нему! Я должна его спросить! – голос Олеси Михайловны, осипший от слез.
– О чем?
– Мне нужно спросить. Он знает. Он был там!
– Олеся! Постой, куда ты? Куда, скаженная баба?!
Топот каблуков за дверью. Гиз поднялся из-за стола. А вот при этом разговоре грех не поприсутствовать.
Топот каблуков за дверью. Гиз поднялся из-за стола. А вот при этом разговоре грех не поприсутствовать.
– Она не в себе, – бросил ему вдогонку Шерлинг. – Не в себе, как и моя дочь.
Муха вернулась, на этот раз облюбовав в сухарнице свежеиспеченные к завтраку сдобные венские булочки.
В спальне Петра Петровича Шагарина – Гиз точно знал, куда направилась Олеся Михайловна – в спертом непроветренном воздухе столб пылинок в солнечном луче, иглой проколовшем дубовый паркет. Тревожные глаза Елены Андреевны.
– Пожалуйста, тише, Олеся, ну, пожалуйста… Ты разбудишь Машу, она была тут со мной всю ночь. Я еле-еле ее успокоила, а ты ее снова до смерти испугаешь!
– Где твой муж? Я должна говорить с ним. Сию же минуту!
– Он дышит воздухом там, на галерее.
– Петр! – голос Олеси Михайловны вибрировал как струна.
Они вышли на галерею. Гиз последовал за ними.
– Всю ночь глаз не сомкнула. Под утро только забылась, – шептал Лесюк, губы его дрожали. – Проснулась от крика, жуть ей приснилась. Олег, сделай что-нибудь, успокой ее хоть как-то. Я медсестру кликнул, та хотела ей укол успокоительный сделать, так она у нее шприц вырвала, чуть глаз ей им не выколола. Я ей твержу, забудь ты про сон, самое-то страшное уж случилось… сын… А она…
Они увидели Шагарина. Тот шел по галерее им навстречу. Олеся Михайловна бросилась к нему. Обвила его, сползла вниз, цепляясь, обнимая его колени. Он остановился, но не сделал ни одного движения, чтобы поднять ее.
– Скажи мне, скажи, ты знаешь, ты был там, ты вернулся оттуда, – шептала Олеся Михайловна, словно в бреду. – Может, есть способ его вернуть, воскресить? Пусть лучше я умру, чем он, сынок мой богоданный… Что же ты молчишь, Петя?
«Петя» прозвучало таким диссонансом, что Гиз, несмотря на всю патетику момента, едва не прыснул со смеха. Отвернулся, прикрыл лицо рукой.
– Что же ты молчишь? – Олеся Михайловна, не отпуская колени Шагарина, заглядывала снизу в его отрешенное лицо. – Мне сон был… кошмарный, всамделишный такой… Будто иду я по двору, и меня кто-то окликает по имени. И голос такой молодой, его, сына моего голос – из-за двери, что в тот подвал ведет, в котором после войны Марковца с его отрядом расстреляли… Я дверь открываю, а там темно, и только скрежет какой-то слышен, и вроде как мерцает, словно искры… Я шарю по стене, ищу выключатель, зажигаю свет, а там посреди подвала камень точильный вертится. Помнишь, как раньше по дворам точильщики ножей ходили? Вот точно такой. И возле него спиной ко мне кто-то стоит. Я думаю, Богдан, только вот одет как-то чудно – куртка на нем нелепая какая-то короткая из вельвета, как на довоенных фотографиях, брюки какие-то галифе… Я его окликаю, трогаю за плечо. Он оборачивается – и не Богдан это вовсе, а какой-то парень чужой. Белобрысый, лицо узкое, безбровое. А камень точильный все вертится, и что-то на нем скрежещет. Я глаза-то опускаю – вижу его руку на камне. Вместо ногтей – когти. Кривые, острые как бритва. А он их все точит, смотрит на меня вот так, а вместо глаз у него…
Гиз стремительно шагнул к ней и буквально силой поднял, оторвал ее от Шагарина.
– Это сон, пустое, – сказал он.
– Мой сын… где мой сын? – Олеся Михайловна тянулась к Шагарину. – Ты был там, ты видел… Скажи же мне хоть что-нибудь!
– Олеся, прекрати! Замолчи! – закричал Лесюк. – Опомнись! Что ты городишь?
– Я была там во сне… это как подвал…
– Я сейчас пошлю человека проверить подвал, и ты убедишься, что там никого нет и не было и точильных камней там сроду не водилось. – Лесюк лихорадочно схватился за рацию звонить охранникам. Гиз отвел его в сторону.
– В здешнем архиве есть один снимок, – шепнул он. – Снимок семьи Шенборнов. Лучше бы его изъять и уничтожить. Ей не следует его видеть никогда – ни сейчас, ни потом.
Лесюк только засопел. Спустя пять минут охранники, не найдя в спешке ключа, уже сбивали ломом японский замок на той самой двери, за которую так хотел заглянуть вооруженный фонарем Мещерский. Он этой сцены не видел. Подгоняемые окриками Лесюка с галереи, охранники настежь распахнули дверь, впуская в старый подвал солнечный свет. Там было пусто. Потом дверь снова закрыли. А искореженный замок так и остался валяться возле порога. Кроме как на металлолом, он уже ни на что больше не годился.
Глава 31 НИЖНИЙ ЗАМОК
Время, как известно, штука относительная. Анджей Хогель – водитель Шагарина – в этом даже и не сомневался. И ход у времени разный. Например, в Верхнем замке время течет медленнее, в замке же Нижнем намного быстрее. А все дело в том, с чем его связывают – ход времени. С праздностью или с трудом, с делами или же с дуракавалянием.
С утра и до позднего вечера Нижний замок трудился ради того, чтобы гости и хозяева Верхнего замка не знали забот. Их терзала тревога, страх поедом ел, не об этом речь – такие вещи, как два трупа за неделю, естественно, всякого покоя лишат. Но от бытовых забот Верхний замок был избавлен, а все потому, что в Нижнем, несмотря на собственные страхи, на трудовую пролетарскую вахту по-прежнему ударно заступали в четыре утра.
«Сладкое обаяние буржуазии»… Анджей Хогель помнил отлично, как он смотрел этот фильм в Варшаве двадцать лет назад. Он служил в армии, а в увольнительные ходил на свидания к знакомым девушкам. Одна из них – Агнешка, с которой он и смотрел этот фильм, – потом и стала его женой.
Фильм порождал светлое чувство грусти. Так хотелось туда, в этот мир «красоты, богатства и свободы». Но не сложилось, увы… Сладкое обаяние прошло по касательной, как пуля на излете. Крутую тачку – вот и все, что послал Анджею всемогущий господь. Увы, не свою, а принадлежащую новому русскому олигарху – прежде опальному, беглому от следствия и суда, а ныне и вовсе почти что безумному.
Анджей и помыслить не мог, что их пребывание в Нивецком замке будет связано с такими событиями. И во сне присниться-то не могло все это простому польскому шоферу. «Вот что бывает, когда свяжешься с русскими, – думал Анджей, надраивая специальной суконкой с полиролью капот черного шагаринского джипа, – лысый дьявол меня с ними повязал там, в Праге. Надо было отказаться от места».
С самого утра у него было такое чувство, что машина понадобится – не хозяину, Петру Петровичу Шагарину, нет, какой из него сейчас ездок, но жене его, Елене Андреевне. И он готовил машину. И когда днем его вызвали в Верхний замок, был уверен – вот сейчас пани Елена скажет ему, как бывало: Анджей, мы поедем в… В этой закарпатской глухомани и податься-то было некуда. Куда, скажите, могла отправиться здесь такая роскошная пани? В Праге Анджей возил ее к ювелиру, а также на Парижскую улицу, где располагались бутики «Армани» и «Луи Вуитон». В клинику – SPA, что на площади Крестоносцев, на утренние процедуры. А тут в этих горах, кроме как на водопад или на Турское озеро, и ехать-то особо некуда. Охотничий сезон еще не наступил…
С охотничьим сезоном, вообще с охотой здесь, в замке, были связаны некие слухи. Сказать по правде – ну совершенно дикие слухи. Здесь, в Закарпатье, местные вообще до крайности суеверны. То, над чем варшавянин только посмеется себе в усы, они воспринимают с какой-то дурацкой истовостью. То, что он готов воспринять только лишь на киноэкране, да и то в Хеллоуин, они, эти «замковые», готовы воспринимать всерьез, как нечто происходившее здесь, в этих стенах, на самом деле. Эти истории про сына графа Шенборна, про убийства, про растерзанных птиц, про мертвецов…
Мертвецы-то появились на самом деле. Взаправду. Все эти события… Недаром Нивецкий замок и вчера, и сегодня был полон местной полиции… милиции…
И все же ощущение, что машина может понадобиться пани Елене, Анджея не отпускало. И когда его позвали в Верхний замок, он был уверен: вот сейчас пани скажет ему: Анджей, мы отсюда уезжаем. Немедленно. Но ничего такого он не услышал. Елена Андреевна в его присутствии раздраженно выговаривала горничной за пропажу помады и французской туши. «Я воровства не потерплю, – говорила она, нервно кусая губы. – Это пустяк, тушь… Но дело в принципе». Горничная божилась, что туши французской с помадой не брала. «Так куда же они делись? – повышала голос Елена Андреевна. – Вот тут же у меня лежали, что их, по-вашему, этот ваш Потрошитель украл?»
При упоминании о Потрошителе кровь разом отхлынула от румяных щек горничной. Елена Андреевна глянула на нее, и Анджей, наблюдавший всю эту сцену, пари готов был держать, что пани Елена… тоже испугалась.
А потом она смотрела на него и словно не могла вспомнить, зачем, ну зачем, для чего вызвала его из гаража.
– Чем могу быть вам полезный, пани Елена? – вежливо спросил он. – Машина нужна? Все готов.
– Нет… ах да, съездите, пожалуйста, в Мукачево в гомеопатическую аптеку. Вот я записала. Это для нашей девочки… для Маши, ей полезно будет попить эти капли. Я сама пила, помните, вы мне привозили в Праге из аптеки на Влтавской.