Перед ними в стене была та самая дверь.
– Нет замка, – Кравченко рывком распахнул ее.
Как и в тот, первый раз она подалась легко. Кравченко нащупал выключатель – свет вспыхнул, осветив помещение, которое они уже видели, – пустое, пахнущее сыростью, ремонтом и известкой.
– Та, другая дверь… смотри, тоже открыта, – шепотом (отчего-то здесь не хотелось разговаривать громко) сказал Мещерский.
Они спустились, подошли к той двери. Низкий кирпичный свод, покатый, выложенный камнем спуск куда-то вниз, вниз под землю, под стены Нивецкого замка.
– Свети! – приказал Кравченко, и они двинулись по узкому сырому проходу.
Вроде бы единственным звуком были их шаги, но…
– Подожди? Слышишь? – Кравченко остановился. – Вон там впереди.
Узкая каменная кишка неожиданно раздвоилась – в каменную толщу ввинчивались уже два хода. Свет фонарика скользил по стенам. В них и справа, и слева попадались неглубокие ниши. Кирпич везде был однородный. Примерно на уровне среднего человеческого роста через равные промежутки в кирпичную кладку были вделаны ржавые скобы. «Это, наверное, для смоляных факелов», – решил Мещерский. Держаться-то он старался рядом с Кравченко, храбрился изо всех сил, но… Как было справиться с богатым разгулявшимся воображением? От скоб для факелов – метки древности – мысли тут же перекинулись к таинственным нишам. Возможно, замурованным каменным карцерам-колодцам. То в одной, то в другой уже мерещился скелет, прикованный за костяшки чугунными кандалами. И вот уже из темноты хищно оскалился и подмигнул чей-то пожелтевший череп. А потом целое кладбище скелетов в обрывках истлевшей немецкой формы, в пилотках с оуновскими трезубцами. Все, что осталось от некогда грозного лесного отряда Вайды Марковца…
Ход снова раздвоился – в правом его отростке воздух был затхлым, и, посветив фонарем, они увидели, что это тупик. В левом дышалось легче, но пол снова пошел под уклон, ход уводил глубже под землю.
– Так нельзя, мы так заблудимся, – волновался Мещерский. – Надо хотя бы мелом отмечать.
– А ты прихватил с собой мел? – Кравченко водил фонарем по стенам и напряженно к чему-то прислушивался.
– Нет, но так мы наверняка заблудимся. А может, тут и вообще никого? Вдруг Гиз солгал?
– Тихо! Вот сейчас – вот! Ты слышал?!
Глухой топот – далеко, там, в темноте. И еще какие-то звуки – странные, не описать словами. Всхлипывания, чье-то прерывистое дыхание? И в это же самое время с другой стороны – с той, откуда пришли, где был вход, – громкие мужские голоса, гул шагов.
– Эй, хлопцы! Де вы тут?
В подвал по приказанию Лесюка (запоздало, но что поделаешь) спустилась группа охранников. Вооруженные мощными фонарями, пневматическими пистолетами и даже помповым ружьем, они на этот раз двинулись вниз по подземному ходу.
– Эге-гей, хлопцы! Справа вы чи злiва?
– Не отвечай им, – шепнул Мещерский. – Слышишь, целая орда сюда прет. Они его спугнут. Он… оно спрячется, уйдет.
– Кто?
– Ну, этот… Потрошитель, или как там его… упырь, чудовище, которое мы…
– А это ты видел? – Кравченко извлек из кармана джинсов белый клок ткани.
– Ой, это от его савана, да? – Мещерский отшатнулся, а потом со жгучим любопытством склонился над новой уликой.
– Какого там, к черту, савана… Эй, мужики, мы тут! Идите сюда! Налево сворачивайте! – гаркнул Кравченко во всю силу своих богатырских легких.
Мещерский втянул голову в плечи, зажмурился: «Вот сейчас песок сверху посыплется, камни, потом летучие мыши стаей, обвал, Армагеддон… Так всегда в ужастиках…»
Но вместо «армагедонна» – лишь желтки фонарей. Подоспела охрана.
– Шерлинга из вас кто-нибудь видел? – спросил у охранников Кравченко. – А Шагарина?
– Пан Вадим, я его видеть, но не сейчас, раньше, около полночь, – подал голос Анджей (что бы ни говорил он про себя о вещах, над которыми в отличие от братьев-славян «варшавянин только посмеется себе в усы», эта ночь (а он был, как и остальные, разбужен криками) заставила его некоторые «вещи» разъяснять себе самому лично, с пневматическим пистолетом в руках). – Он, пан Петр, быть как лунатик… И, по-моему, хотеть именно сюда.
Двинулись вперед уже всем отрядом. Вдруг, как на грех, Мещерский поскользнулся и едва не шлепнулся. Как можно было поскользнуться на каменном полу? Он ткнул фонарем себе под ноги – на каменной плите какая-то мучнистая жижа. Он поднял ногу, осветил подошву кроссовки, к ней что-то прилипло – отвратительное на вид.
– Серега, ты в порядке? Что там у тебя? – Кравченко наклонился над странным следом.
– Подожди! Не трогай!
– Ха! Да это же… – Кравченко бесстрашно коснулся отвратительной слизи, потом поднес пальцы к носу. – Это ж картошка.
– Что? – Мещерский не поверил ушам своим.
– Сырая картошка. Ты на нее наступил и раздавил. И кожуры никакой, срезана кожура. Что-то мне все это напоминает знакомое…
Они с Мещерским посмотрели друг на друга и…
– Це ж вона! Там попереду! – истерически завопил один из охранников. – Сука загробная! Зараз я тэбэ, тварюга, прикончу! Хватит над нами, живыми, мудровать!
Все последующее произошло синхронно: свет фонарей уперся во тьму и как будто с титаническим усилием отодвинул ее черную непроницаемую стену назад. Грянул выстрел помпового ружья, от которого все они разом оглохли как от взрыва. «Не стрелять!» – рявкнул Кравченко. В круге света заметалось что-то белое бесформенное, забилось, словно в капкане. Мещерский почувствовал, что ему снова не хватает воздуха – видя это создание там, на фоне глухой кирпичной стены (ход, как впоследствии оказалось, оканчивался тупиком и был давным-давно замурован), он не верил своим глазам. Не верил, потому что…
– Не подходи к нему! – крикнул он Кравченко.
Но тот – один из всего их вооруженного до зубов отряда, в ступоре застывшего на месте, – бросился к белому призраку и…
– Отпусти меня! Мне шше больно! Больно шше, пусссти!! Я не хотел… Я просто пошшшутил, вы шшто… Я тут заблудился в темноте… Думал, шшто меня тут ушше никто никогда не найдет!
Мещерский – все они – слышали голос Ильи Шагарина. Кравченко рывком содрал с него это самое, белое – никакой не саван, простыню. Лучи фонарей слепили Илью, он закрывался от них обеими руками.
– Покажи лицо, ну! – приказал Кравченко.
Илья отдернул руки – его лицо было густо вымазано мукой и черной тушью. Вокруг глаз и рта намалеваны красные круги – как потом оказалось, губной помадой. Грим превратился в совершенно бесовскую какую-то маску – слипшуюся от пота, от слез, текущих по щекам. Изо рта парня, мешая говорить, заставляя шепелявить, торчал бутафорский клык, вырезанный из сырой картошки. Другой успел оторваться и потеряться, превратиться из красноречивейшего вещдока в ничто – в плевок под ногами.
Глава 34 ПО ТУ СТОРОНУ
Серая мгла. Замковый двор как колодец. Серые лица высыпавших на галерею людей – ошалевших от криков, поисков, погони и выстрелов, испуганных, дрожащих от утренней сырости. Все границы между Верхним и Нижним замком стерлись в мгновение ока. Все разрушилось, смешалось. С каменной галереи смотрели вниз, во двор, даже и не лица уже – застывшие уродливые маски. Маска охранника, маска официанта, маска жены олигарха, маска горничной, маска колдуна.
Гиз… Мещерский долго не мог забыть его лица, когда он увидел их во дворе: Кравченко тащил орущего, упиравшегося Илью – из подземелья на свет божий, а они суетились вокруг. Кравченко вытолкнул мальчишку на самую середину, на каменные плиты, чтобы все с галереи, как с бельэтажа, сумели его рассмотреть. Швырнул разорванные простыни, «саван»-самодел.
Где-то далеко на темной горной дороге уже выла сирена «Скорой», вызванной Лесюком для Маши Шерлинг. Ее единственную Мещерский не увидел на галерее – она не в силах была взглянуть в глаза своему страху. Ужасу ночи, проникшему к ней в спальню через открытое окно.
– Ну? – Кравченко на глазах у всех приблизился к скорчившемуся на каменных плитах Илье.
– Что ты наделал? – закричала сверху Елена Андреевна. – Что же ты натворил, сын?!
Она бросилась к лестнице, хотела спуститься во двор, но Лесюк грубо схватил ее за руку:
– Нет уж, почекайте тут пока, будьте ласка. Пускай сам все скажет.
– Что с Шерлингом? Он не ранен? – спросил Мещерский у охранников. Адвокат был на галерее, Мещерский увидел его одним из первых. Узнать его было трудно – вместо цветущего мужчины перед ними был… Как же может измениться человек за одну ночь!
– Не ранен он, только, кажется, трошки того, – охранник коснулся виска, не покрутил, сдержался. – Слышал, как дочь кричала, а помочь не мог. Он ведь его запер и даже дверь снаружи креслом припер, чтоб не открыл, не отчинил. Пан адвокат в ту проклятую баррикаду все колотил, бился, да двери-то здесь крепкие, не сейчас сделаны, куда ж ему такую дверь плечом высадить.
Он … Охранник говорил про Илью, говорил, смотря на него практически в упор, однако… Ах, сколько разных смыслов было вложено в это коротенькое словцо! Мещерский вспомнил те глухие удары, которые слышал в ночи, – значит, это было наяву, не чудилось, не мерещилось со страха. И стук крови в висках тут ни при чем.
– Ну? Твою мать! – повторил Кравченко свой вопрос. Пнул ногой скомканный, заляпанный грязью, тушью, слизью, кровью «саван». – Отвечай матери и нам всем.
Мещерский отвернулся – на Илью он сейчас не мог смотреть. Просто физически не мог. Эти жалкие тряпки, клыки из сырой картошки, крепившиеся во рту на деснах при помощи гнутой проволоки, краденные с туалетного столика помада и тушь, мука с кухни – весь этот ночной маскарад мог бы вызвать приступ истерического хохота. И это и есть то, что всех так пугало? Что слыло чудовищем Нивецкого замка? Но не было сил смеяться над всем этим. Глаза Ильи… У Мещерского мурашки ползли по спине, когда он встречался с ним взглядом. Что-то нечеловеческое было в нем, во всех его чертах, во всем таком знакомом, таком юном, детском прежде облике.
– Зачем же ты так с ней? – услышал он голос Кравченко. Вспомнилось – дорога, ночь за окном. И они едут в машине. Едут в незнакомый Нивецкий замок, прославленный на все Закарпатье своей красотой и древностью. Илья рядом с ними, что-то спрашивает поминутно, а они отвечают. Дорога нескончаема, горы, долины, свет фар выхватывает из тьмы то телеграфный столб, то корявое дерево на обочине. Глаза Ильи слипаются от усталости, и вот уже он крепко спит на плече у Кравченко…
– Зачем же ты так с ней?! Ведь она тебе нравилась. Я же видел, по глазам твоим, пацан, видел, что ты в нее…
– Что ты вяжешься ко мне? Кто ты такой, чтобы меня допрашивать?! – голос Ильи сорвался. – Откуда я знаю – зачем, почему? Мне так захотелось, ясно тебе? Я захотел. Я ее хотел! И я это сделал. Как и тот, что жил здесь до меня! Тот, кого вы все так боитесь, трусы. А я не боюсь… Я один ничего не боюсь. Никого! Ни здесь, где вы, где весь этот ваш мир-дерьмо, ни там… – он задыхался. – А она… она просто б…, как и та… Они все лживые, продажные б… Они такие рождаются!
Кравченко ударил его по лицу.
– Не смейте! Не надо его бить! Ради бога… Илюша, Илюшенька! – Елена Андреевна рвалась к сыну, но Лесюк снова грубо схватил ее, не пуская. Треснула ткань.
– Где ты это взял? – Кравченко показал на «саван».
– Из машины во дворе, из мешка для прачечной.
– А то, чем рожу размалевал, раскрасил?
– Украл на кухне и у матери.
– Илья, сынок, что ты такое говоришь?!
– А еще что и где ты украл? – Кравченко наклонился, сгреб мальчишку за грудки. – Еще что, ну? А шнуры от штор?!
Илья не отвечал. Кравченко тряхнул его:
– Это ты убил Богдана?
Мещерский, слышавший каждое слово, вздрогнул – вот сейчас, сейчас и она тоже закричит – его мать, Олеся… Олеся Михайловна. Закричит заполошно, забьется в истерике, быть может, хлопнется в обморок.
Он обвел взглядом «маски» на галерее, увидел ее, опиравшуюся на руку сестры Златы. Она подалась вперед. Но глаза ее были сухи. Глаза Медузы-горгоны, потерявшей сына…
Олеся Михайловна не произнесла ни слова. Это муж ее, потрясая кулаками, кричал на Илью: «Убийца проклятый!» Кричал, пока вконец не охрип.
– Когда сорвал карнизы, шнуры взял от штор? Сразу? Отвечай! Сразу или потом, утром? – продолжал наступать Кравченко.
«Какой у него голос, сколько же гнева, злости…» – Мещерскому хотелось уйти, сбежать. Любопытство и то куда-то разом исчезло. Испарилось. И знать уже ничего не хотелось. Эта ваша чертова правда, эта истина… Где она, в чем? Четырнадцать лет… компьютерные игры… велосипед… Как вообще все это можно связать воедино?
– Сразу. Тогда, ночью. Когда…
– Когда его с ней в постели увидел? Да?
– Я б его все равно убил, – голос Ильи звучал глухо. Странно, но этот такой взрослый, такой «мужской» голос принадлежал подростку, и в нем даже сейчас слышались детские упрямые, обиженные ноты. – Опять спросишь – почему, зачем?
– Значит, приревновал к ней, решил с помощью шнуров подстроить ему аварию на дороге? А где взял камень, чтобы потом добить?
– Там, – Илья кивнул в сторону южной стены. – Мало, что ли, тут камней валяется?
– А как смог незаметно выбраться утром из замка?
– На машине из прачечной, она стояла во дворе, я просто залез в кузов, спрятался.
– И тогда же взял простыни?
– Да, засунул на полку в гараже.
– А если бы Богдан в то утро не поехал той дорогой, где ты его ждал?
Илья снова не ответил.
– Отвечай, ну!
– Он всегда, каждый день ездил пялиться на тот дом. Она, Машка, сама мне сказала. Он и ее возил смотреть, где наш мертвец глотку перерезал этой своей б…-дочке…
– Замолчи, ублюдок! – страшно закричал с галереи молчавший до этого момента Павел Шерлинг. – Закрой свой поганый шагаринский рот, или я тебя прикончу!
Неизвестно, что произошло бы дальше – рядом с ним в эту минуту не было ни охранников, ни дюжего Лесюка, чтобы удержать на галерее, но адвокат и сам не сделал и шага, застыл на месте соляным столбом.
Мещерский оглянулся – в предрассветной мгле в таком состоянии Шерлингу бог знает что могло померещиться. Но все опять случилось наяву. Из темного туннеля, лепившегося к подножию дозорной башни, выплыла фигура. К ним шел Петр Петрович Шагарин. Шел так, словно был один, а они все – даже его сын – не существовали.
Он проследовал мимо, глядя перед собой в пространство. Илья при виде его сжался в комок.
Только у «дома варты», когда новый приступ общего оцепенения ослабел, Шагарина догнали и окружили охранники. Он не сопротивлялся.
– Это какая птица? – раздался в гробовой тишине его скрипучий голос.
Он сунул руку в карман халата – выпачканного в пыли и паутине, кое-как подпоясанного. Извлек что-то и… охранники невольно попятились. Шагарин сжимал оторванное воронье крыло – на черных перьях запеклась кровь, кость розовела свежим изломом.
– Это какая птица?
Удаляющиеся шаги на галерее – сначала медленные, нетвердые, потом все быстрее и быстрее. Бегом, бегом, прочь! Олеся Михайловна покинула замковую ложу бельэтажа, дезертировала с поста наблюдения. Все подумали – не выдержали нервы. И через мгновение о ней забыли, потрясенные.
Однако этот моментально испарившийся из памяти эпизод имел, как оказалось, далеко идущие последствия.
Глава 35 ЗВОНОК В МОСКВУ
Олеся Михайловна вбежала в спальню. На пороге силы покинули ее, и, чтобы не упасть, она прислонилась к стене. За окном над дальними горами уже алела полоска зари. Олеся Михайловна смотрела на горы и словно видела их впервые. На камине антикварные часы проиграли гавот – дилидон-дон-дон.
В этой комнате когда-то… Когда-то давно… когда Олеси Михайловны еще не было даже на свете, умирал… нет, точнее, ждал свою смерть один человек. Тот, кого когда-то здесь называли «ваше сиятельство», «господин граф». Часы, играя, отсчитывали ему время. Он умирал, но не умер. Историю о нем Олеся Михайловна знала, но даже не догадывалась, что их с Андреем Богдановичем супружеское ложе стоит на том самом месте… И вид из окна все тот же самый – зеленые горы, небо, рассвет, закат.
Справившись со слабостью, Олеся Михайловна подошла к камину. Взяла с каминной полки мобильный телефон мужа. Там, в памяти, должны храниться номера.
Сцена во дворе замка все еще стояла у нее перед глазами. Но сейчас здесь, в своей спальне, где полвека назад умирал, но так и не умер граф Рудольф Шенборн – лицо по всем сохранившимся архивам отнюдь не легендарное, но вполне историческое, – ее страшило только одно: не села ли в телефоне батарея.
Мобильный работал, с пин-кодом она справилась. Легко нашла в памяти нужный номер. Код его был не киевский – московский.
Гудки… Собственно, еще очень рано. Полуночь, полуутро… Но там, в этом учреждении, в этой конторе, не спят. Там всегда имеется дежурный.
Гудки, гудки…
– Алло! Добрий ранок! Це приемная генерала Самоходова? Мое прiзвище Лесюк Олеся Михайловна, я супруга Андрия Богдановича… Я говорю с паном дежурным адъютантом Юрия Владимировича? Вибачте за клопiт, менi треба… мне срочно надо поговорить с господином генералом, соедините меня… Я дуже шкодую, я не можу ждать ни хвилины… це дуже важное дiло… дело государственной важности… Я звоню по поводу разыскиваемого вашими органами гражданина Шагарина Петра Петровича, у меня информация для пана генерала…
За окном над дальними горами алая полоска становилась все шире. Словно по небу кто-то полоснул бритвой – как по живому.
Глава 36 ВЗАМЕН
– Мы еще не закончили. – Кравченко рывком приподнял Илью, поставил его на ноги. – Теперь ответь нам: Богдана, ее жениха, ты убил из ревности, но почему, за что ты убил ее мать?
За что? – слабое эхо в каменном колодце двора.