Он оглянулся все-таки на небо в ту сторону, к морю, не перестали ли падать звезды, нет, они падали по-прежнему.
Когда Костя выбежал на улицу, где была гостиница, он очень удивился тому, что по ней гуляли люди как ни в чем не бывало, и только два старичка, оба в очках, стояли, подняв головы, и один говорил другому:
— Вы помните стихи чьи-то — кажется, Плещеева:
Костя остановился было послушать, что скажет другой старик, но этот другой сказал только:
— Нет, не помню.
— Конец света! — уверенно вставил в их разговор Костя.
Тот старик, который помнил стихи Плещеева, опустил голову, внимательно поглядел на Костю и сказал:
— На-халь-ные какие стали теперь маленькие ребята!.. — И потом оба они медленно пошли в ту сторону, откуда пришел Костя, а Костя вбежал в вестибюль гостиницы и очень изумился, увидя татарку-портье уже не за таинственным окошечком, а под зеркалом на стуле в обнимку с каким-то горбоносым черным человеком, волосы которого масляно блестели.
VРыбник Пискарев оживленно продолжал говорить о том, что сызмальства явилось для него основным делом жизни:
— Судак, например, когда он из Кубани идет, это же что такое, — уму непостижимо! Стена, прямо сказать, на несколько километров растянувшая… Или даже так, будто не река это Кубань, а какая-то уха живая или каша в котелке! И вся эта каша бывает наша!.. А ловим мы ее очень даже просто. Такие сети ставим, — на сто восемьдесят сажен сеть, — и ставим мы ее на якорьях, — тридцать шесть якорьев, — через каждые пять сажен — один, а кроме того, четверо якорьев больших возле котла… А котел что такое?.. Котел, это у нас называется такая… ну, просто сказать, мотня, об двух она крылах и об двух подкрыльях. Рыба, она вдоль сети идет с обоих сторон к середке, — и куда же должна она вся деваться? Больше ей деваться и некуда, только в эту мотню, а по-нашему, в котел… Котел же этот, конечно, должен прочность в себе иметь, — потому напор от рыбы, когда стеной она такой идет, вполне бывает порядочный…
Прудников слушал очень внимательно, иногда ставя кое-какие, понятные только ему самому, значки на память в своей записной книжке, когда появился перед диваном Костя и вдруг закричал испуганно:
— Звезды! Звезды падают в море!.. Все! Все звезды!.. Все падают!..
— Что ты? Какие звезды! Что с тобой? — испугался и Прудников, а Костя кинулся к нему под защиту и, прижавшись, шептал:
— Конец света!.. Конец света!.. Конец!..
Он был похож на помешанного, так что и удобно усевшийся на диване Пискарев поднялся и спрашивал:
— Какие такие звезды падают? Какой конец?
— Костик! Что ты! Чепуха!.. Звезды падают? Это же они часто падают… Чепуха! Не дрожи так! Чего испугался?
— Все падают! Все!.. Ни одной… ни одной не останется!.. — всхлипывал Костя и дрожал, как от сильной лихорадки.
— Ты вот что… ложись-ка спать, а? Ложись, брат, я тебя закутаю как следует, и все пройдет…
Прудников очень растерялся. Он поднял Костю на руки и положил было на диван, но тот тут же вскочил, крича:
— Не хочу! Не хочу спать!.. Пойдем, смотреть будем!.. Все равно уж, пойдем… посмотрим.
Можно было это понять так, что вот пойдем — посмотрим, а потом и нам, как и всем, всем, всем, будет конец, и — тут уж ничего не поделаешь, потому что некуда спасаться, нет спасенья!..
Прудников так это и понял. Он сказал Пискареву:
— Что там такое делается? Надо посмотреть, товарищ Пискарев…
— Что ж, пойдем и посмотрим… Ничего нам это не стоит…
И Пискарев первый заковылял по лестнице вниз.
— Вот! — с торжеством указал Костя отцу на небо, когда они трое вышли на улицу. — Вот, видишь?
— Ничего особенного я не вижу, — ответил отец, — хотя, конечно, кое-где падают.
— Падают, как обыкновенно… кое-какие… — отозвался и Пискарев.
— Электричество тут! Тут не видно!.. Сюда вот идите!.. Сюда!
Костя вывел отца и Пискарева через проулок на базарную площадь. Площадь была темная, и небо над нею, все расчерченное, сверкало от бесчисленно падавших звезд.
— А что? Ага? Вот! — подавленно ликовал Костя.
— Действительно ведь, товарищ Пискарев, падают, да… — удивился Прудников.
— Что падают, то это конечно, а только… Ведь мне и самому сколько разов приходилось это видать в море.
— В самое море падают? — живо осведомился Костя.
— Может, и в море… не знаю куда, в точности не отвечу, — признался рыбник.
Так стояли они и смотрели с полчаса, пока на их же глазах почему-то все меньше и слабее стало расчерчиваться сверху вниз блистающими полосами небо, как будто устало уж заниматься этим, и те звезды, которые сияют на нем испокон века, проступили снова и засияли кротко и спокойно.
— Вот и все… как ничего и не было… — сказал рыбник. — Я вам говорю, бывает, — и сколько разов сам видал, только, конечно, ведь за делом стоишь и внимания на это не обращаешь… Одним словом, звезды, это, вам сказать, не рыба: сколько их падает, а не меньше прежнего остается…
— Поэтому надо идти спать… Ну, Костя, ты успокоился? — погладил Костю по голове Прудников.
Костя не отвечал, потому что не успокоился. Он и уснул не сразу на клоповом диване: сколько ни старался он закрыть глаза как можно крепче, звезды все-таки сверкали и сверкали, падая с неба в море.
VIНа другой день Прудников, показывая везде свою бумажку о командировке, обошел керченские рыбные заводы, и Костя, его сопровождая, узнал, насколько густо пропах селедкой и копченой таранью весь этот город, стоящий на конце света.
А его отец был весел и доволен. Он неутомимо вносил в свою записную книжку с понятной жадностью спецкора всевозможные цифры отчетов и выводы, добытые долгим путем опыта.
Так он отмечал, что «наибольшую ценность керченская рыба, главным образом сельдь и камса, имеет в соленом виде, а маринады из нее получают развитие только в самое последнее время, причем камса в этом виде начинает успешно конкурировать с прославленной килькой»; что «по качеству и упитанности керченская рыба занимает первое место в Союзе и проникает довольно интенсивно на иностранные рынки»; что «пущенный в тридцать первом году холодильник имеет производительность в пятьсот центнеров в сутки»; что «керченское рыболовство дает пять процентов всей рыбной продукции Союза»; что «для обслуживания этой промышленности Рыбтрест имеет бондарные мастерские, вырабатывающие до полумиллиона бочек в год на такую-то сумму, а также корабельные мастерские такой-то мощности…»
Записей этих оказалось у него так много, что пришлось купить новую записную книжку, потолще. Вообще Прудников настроен был очень деловито и проявлял большую энергию в осмотре всех уголков Керчи, имеющих отношение к рыбному делу. Так что к концу второго дня у него составилась уже довольно полная картина рыбной промышленности Керченского пролива. Он даже знал уже, что такое аламаны — сети, пришедшие сюда из Турции, и како-ами — сети, пришедшие из Японии, и скипасти — наследие древних местных греков, и чем они отличаются от закидных неводов, называемых большими волокушами, или от волокуш малых, которыми ловят бычков…
С самоуверенностью спецкора он решил в конце второго дня, что охватил со всех сторон это сложное дело и может считаться недюжинным его знатоком. Он даже заходил, между прочим, и в керченский музей и получил кое-какие сведения о боспорском царе Митридате VI…
— Ну, Костик, — сказал он вечером 12 октября, — переночуем здесь с тобою еще одну ночь, благо уехал к себе домой Пискарев и ночевать мы уж будем не на лестнице, а завтра махнем еще в одно рыбное место, в Балаклаву!
— На пароходе? — спросил Костя.
— Нет, парохода завтра нет, и еще его три дня не будет… Придется нам опять по железке… А из Балаклавы мы уж прямо назад в Москву.
Поезд из Керчи выходил утром, и опять тащился он целый день по крымским зяблевым вспашкам и озимым посевам, и только поздно вечером в полнейшей темноте дотащился он до Джанкоя, где была пересадка на Севастополь.
Заняв столик и приказав Косте деятельно оберегать его стул от покушений, Прудников несколько раз ходил в буфет за чаем, чаепитием же он отвел свою московскую душу и стал мягкосердечен… Так что, когда в зал ожидания зашла толстогубая молодая цыганка в пестрых лохмотьях и швейцар, подскочив к ней, завернул ее решительно назад, Прудников крикнул ему:
— Товарищ! Она такая же полноправная гражданка, как и все!
Прудников думал купить плацкарту на первый же скорый поезд, шедший из Москвы в Севастополь, но свободных мест в этом поезде не оказалось, пришлось ждать другого. Зато скорый поезд привез московские газеты за 11 октября, и в одной из них Прудников прочитал телеграмму симеизской обсерватории, что в ночь с 9 на 10 октября замечено было необычайно сильное и продолжительное падение метеоритов в южной части неба, совсем необычное в это время года. Сообщалось, что наиболее сильное падение, когда насчитывалось до трехсот метеоритов в минуту, приходилось на время с половины девятого до половины десятого вечера и что в Нью-Йорке не могли этого видеть, так как там был день, а не ночь. Тут же высказывалось робкое предположение, что это или пролетала мимо Земли комета, или осколки взорвавшегося небесного тела.
Прудников прочитал это место в газете Косте и сказал:
— Вот видишь, что это такое было!.. Даже и астрономы стали перед этим в тупик!
— Ага! — торжествовал Костя. — Я тебе говорил!.. Я тебе ведь говорил! А какое это небесное тело?
— Небесное тело что такое? Это… какая-нибудь планета, может быть вроде нашей Земли.
— Вроде Земли? Сказал тоже!.. Как же она могла взорваться?
— Ну, просто лопнула и рассыпалась на куски… Вот эти-то куски и летели…
— Как так лопнула?
— Этого уж я не знаю как… Одним словом, мы с тобой видели ее конец… Только не поняли конечно, что это — конец какой-то планеты…
— Пла-не-та? — повторил Костя в изумлении. — Такая же, как Земля?.. Вот так та-ак!..
Немного подумав, он спросил очень живо:
— А на этой планете были спецкоры?
Прудников сказал: «Гм…» — и добросовестно задумался было, но ответил найденно-уверенно:
— Еще бы нет!.. Ведь это была планета, достигшая своей зрелости, — почему она и скончалась… А если она достигла зрелости, то, разумеется, на ней когда-то, очень, конечно, давно, были свои спецкоры!
Джанкойский зал ожидания бурлил, как кипящий котел; то там, то здесь подымалась брань из-за захваченных стульев, и в черную трубу под потолком, покрывая все голоса, добросовестно гундосил кто-то неведомый Косте: «Паф-та-ряю… Поезд… номер… отходит…»
— Это наш поезд отходит? — спрашивал Костя, схватываясь, но отец отвечал:
— Успокойся, это на Москву… А до нашего смело ты можешь отлично выспаться: ложись!..
1931 г.
Устный счет*
IВ окошко кухни бывшей дачи инженера Алафузова кто-то крепко постучался кулаком или палкой, и тут же слышно стало старику Семенычу — лаяла и кидалась, звеня цепью, собака Верка.
Двое других стариков — Нефед и Гаврила — спали еще крепче, чем стучал кто-то, и только бормотнули и перевернулись на своих топчанах, стукнув костями, а Семеныч спросил строго в окно:
— Какого черта, а-а?
Но ему ответили еще строже:
— Отворяй зараз, а то окно вышибем!
Семеныч почесался, подумал, наконец сказал:
— Обожди, светло зажгу. Шляются, черт их знает!..
У окна были ставни, и, когда он зажигал лампочку, он знал твердо, что тем, с надворья, ничего не видно здесь, — ставни плотные и на прогоничах, поэтому он, зажигая лампочку одной рукой, другою толкал Гаврилу и шептал:
— Эй! Эй! Гаврила, слышь: прячь одеяла!
Дача Алафузова была в пяти верстах от города и над самым шоссе, поэтому часто зимою заходили в нее босяки, идущие мимо, и, как правило, забирали у стариков одеяла. На место забранных старики покупали одеяла все хуже и хуже, однако и их забирали.
От лампочки по низенькой кухне с земляным полом и огромной плитой заметались тени. Бородатый, плешивый Гаврила, худой, длинный, сутулый, начал проворно складывать одеяла — свое и Семеныча — и свирепо шептать Нефеду, старичку маленькому, с кротким безволосым личиком:
— Отдирай доску!
Это уж было заранее обдумано стариками: балки потолка, проходившие внутрь, забрать старыми досками и, в случае ночного страха, прятать одеяла туда, за доски.
И пока свертывали, отдирали, прятали и потихоньку вдавливали гвозди, раза два еще стучал кто-то палкой с надворья, и тот же строгий голос спрашивал:
— Вы что там? Подохли с испугу?
Семеныч молчал, только кряхтел, но, когда одеяла были спрятаны, ответил, откашлявшись:
— Испугу мы, напротив, не имеем… Пугаться нам не к чему.
И отодвинул засов.
Верка залаяла громче, стало слышно, что рвет ветер и хлещет дождь, и в дверь просунулась было мокролицая голова, потом чмыхнула и сказала густо:
— Ну и химия!.. Нехай постоит открывши; прямо катух свиной! Вот так беременные, черти!..
И потом спросил Семеныча:
— Это ты тут за хозяина, горбатый?
— Я не горбатый, друг, это ты словом ошибся! — обиделся Семеныч. — А что расту книзу, — это от годов; семьдесят восемь мне.
— Порядочно.
— А что это они комнату нам выстужают? — крикнул Гаврила, дернув бородою.
— Они сейчас закроют, — успокоительно шепнул Нефед.
Высунулась в дверь снова та же мокрая голова в кепке, посмотрела на Гаврилу, на Нефеда и спросила:
— Окромя вас трех, никого тут нет?
— Окромя нас, пусто, — сказал Семеныч. — Окромя нас, тут саша да горы… да еще море, конечно… А вас сколько явилось?
— Нас хватит… Собака же, видать, не очень злая…
— Собака наша из умных… Глупую бы не держали… Дала знать — и спокойна.
Семеныч застегнул линялую розовую рубашку, обтянувшую горб на спине, переступил босыми ногами и добавил:
— Если входить, то входить, а если раздумали, — воздух вам наш не нравится, — то притворите…
— При-тво-рим!
— Безобразия какая! — ворчал Гаврила зло.
— Они притворят, — шепнул Нефед кротко.
Прошло еще с полминуты, и мокрый человек вошел, но не притворил за собой дверь.
Он обернулся туда, где были темнота, дождь, ветер и звяканье собачьей цепи, и спросил:
— Ну как? Нос воротишь?.. Не нравится тебе берлога ихняя? Черт с тобой, когда такое дело!.. Ночуй в развалюшке!
Обернулся к Семенычу и добавил:
— Товарищу-то моему не нравится у вас… Рядом думает ночевать, в доме.
— Там же, друг, ни дверей, ни окошек не стало уж, — как же там? — и облизнул Семеныч запавшие губы.
— Его дело! Раз воздух свежий любит, нехай там ночует!
Тут всем старикам сразу показалось, что он должен попросить для товарища одеяло, и они переглянулись встревоженно, но он резко и плотно притворил дверь и, когда Семеныч вздумал задвинуть засов, остановил его руку:
— Что-о? Боишься, что украдут тебя?.. Ничего, горбатый, со мной не украдут, — не бойся!
— Ты — мужчина, конечно, здоровый: вид имеешь, — согласился Семеныч и почесал пальцем горб.
Бородатый Гаврила лежал на своем топчане и глядел на вошедшего люто, безволосый Нефед сидел на своем и глядел кротко, хотя и пытливо, а Семеныч подавал ночному гостю, усевшемуся за стол, черствую горбушку хлеба и говорил:
— Так-то вот… Хлеба больше ни кусочка нет… Завтра срок нам выходит за хлебом в город итить, а это было на утро себе оставили… Ну, уж ешь, когда голод имеешь… Мы в двадцать первом сами голодали, знаем.
Гость покачал головой в мокрой тяжелой кепке, взял в очень широкие лапы горбушку, посмотрел на нее презрительно, переломил пополам и сказал густо:
— Вина станешь!
— Вина не имеем, — ответил горбатый.
— Ка-ак это не имеем? Чтоб сейчас было!.. На винограднику сидят, да чтоб вина не имели!..
— Вино же наше в городе…
— В подвале наше вино! — буркнул, кипя, Гаврила.
— В обчественном подвале, — добавил Нефед ласково.
— Ну-к что же, что в подвале? Небось, таскаете для обиходу?
— А вот завтра за хлебом итить, — не миновать ведро вина продавать… А так чтоб бутылочками, там не дозволяют.
И светло-голубыми глазами прощупывал Семеныч карие глаза гостя, не сказал ли он лишнего и верит ли тот, или нет.
— Табаку у нас захочешь просить, тоже не проси: не курящие! — срыву поддержал его Гаврила.
— По старой вере, значит?
— Это уж как знаешь… Не курящие — и все… В шапке в горнице тоже не сидим!
— Шапку, и правда, надо посушить… На-ка, дед, на плиту положь!
И гость снял кепку и подал Семенычу.
Без кепки он оказался молодой малый, не старше двадцати пяти, совершенно круглоголовый, безусый, брови лохматые, а принимая его кепку, Семеныч заметил, что чумарка его на плечах у обоих рукавов лопнула, и не удержался, чтобы не сказать:
— Чумарку, видать, ты по дешевой цене купил, — вот она и лопнула: нитки гнилые.
Гость жевал хлеб и только чуть повел на него глазами, а прожевавши, ответил:
— Вот в городе завтра на работу стану, оденусь… Я бы у вас на перекопке остался, да ведь вы же злыдни…
— Мы уж кончили ту перекопку…
— Хва-тил-ся! — сказал Гаврила.
— Гм… Скоропоспешные!
— А ты как же думал? Мы-ы!.. Нам многие завидуют, а того не знают, по какому мы письменному расчету живем! — гордо сказал Семеныч.
— По письменному?
— А как же?
— А кто же у вас такой письменный?
— Да я все, а то кто же?
И Семеныч вдруг приставил к столу табуретку, уселся, придвинул к себе лампочку и вытащил из стола тетрадь, щедро закапанную постным маслом, и карандашик-огрызок.
— Вот, например, — начал он торжественно, — должен я для точности записать твое имя и твое фамилие… Имя?
— Иван, — ответил гость, усмехнувшись глазами.
— Иван?.. Может быть, и Иван… Вот я пишу: Иван… А фамилие?
— Петров.
— Вот я пишу: Петров… И никаких очков я не знаю, — понял?.. А губернии какой?
— Курской.