От стремительного прыжка опрокинулась клетка и легла плашмя, и оттуда по двору рычание, визг, придушенность — звуки борьбы последней.
А в доме спали, и можжевельник усыпляюще поскрипывал веткой о ржавый угол крыши.
IIIКакое новое утро настало благословенное!
Только что отслоились, осели из розовой мути горы по сторонам, все мягкие еще и зыбкие в очертаниях, только что упало вниз и чуть заянтарилось и чуть залиловело море вблизи, еще не вспомнившее о досадном дневном горизонте, а чайки — беспокойный народ! — уже развизгивали-раззванивали по всему побережью сложенную ими вчера балладу о том, как безусый тонкий человек унес в рыжем мешке большого грифа, одного из самых больших и самых старых грифов в этом краю.
В это время рыбаки — семь человек на баркасе — только что отчаливали от пристани, готовясь плыть верст за шесть в море, смотреть крючья, вчера — чуть стих прибой — поставленные на белугу.
В это время от прибрежных камней, покрытых львиной рыжей шерстью водорослей, отплывали в места поглубже ночные разбойники — морские ерши, все состоящие из огромной пасти, ненасытного брюха и колючек, прочных, как копья.
В это время сторож, потушивший маяк, всю ночь мигавший переменными огнями, торопливо переругивался со стариком, уборщиком улиц, спешившим на колченогой лошаденке до полного рассвета смести и вывезти конский навоз с белой набережной.
И еще — в это время рано встававший, чтобы не опоздать на дальнюю работу, Яков Кузьмич вышел на крылечко умыться и, разводя по волосатому лицу воду из кружки, вспомнил про раненого Графа.
— Грах! — позвал он тихо. — А Грах!
Но Граф не подошел. Графа не было на соломе. Только из клетки, очутившейся уже на середине двора, твердо вылезала его задняя лапа, упершаяся в землю и неподвижная.
Бормотнул Яков Кузьмич с недоуменной тоской и большой горестью:
— Ну, не проклятая птица!..
И, не кончив умываться, с засученными рукавами, с мокрой бородой, стал над клеткой, сверху смотрел на эту лапу черную, качал головой.
— Эх, Грах ты мой, Грах любезный!
Черная лапа закоченела.
Вынимал он потом из клетки Графа и грифа вдвоем с Колей. Перебитое крыло орла висело на одном сухожилии. Когтей его, зажавших ребра собаки, нельзя было разжать, как нельзя было разжать пасти Графа, зажавшей его голую шею.
Один глаз собаки был выклеван, другой открыт и блестел тусклым стеклом.
Глаза птицы потухли. Перья на груди сбились в кровавый ком.
С пухлыми от сна веками, подслеповато хмурясь и отбрасывая волосы, стояла Ксюта и по-отцовски качала головой в сторону Коли.
— Да до-ро-гая ж ты моя собачка драгоценная! — причитала на «о» ее мать со слезами в морщинках около широкого носа.
Поглядел на нее Яков Кузьмич, почесал в бороде, хекнул коротко и ударил Колю двупалым кулаком в спину.
Грифа не пожалел никто.
1927 г.
Мелкий собственник*
К пятилетнему Кольке, сынишке ночного сторожа Савелия и прачки Феклы, который остался в это летнее ясное утро один на хозяйстве (отец еще не приходил со службы, а мать понесла белье в город), подошла четырехлетняя Надя, дочь больничной сиделки, принесла на руках, как ребенка, прекрасную куклу, укрытую ярко-красным, атласным стеганым одеяльцем, и сказала с подходу, вся лучась и сияя:
— Вот Катя!
— И-шь!.. «Ка-атя»!..
Колька презрительно прищурился и большим пальцем правой ноги провел по слегка влажной земле загадочную черту. Руками он ничего не мог сделать: в одной был большой кусок белого хлеба, в другой — фунтик с красной смородиной: матери нужно же было его задобрить, чтобы никуда не уходил из дому и не скучал.
— Она, когда упадет, никогда не кричит, — расхваливает свою Катю Надя, — и она все кушает, все, все…
— Ну да, — все-е!.. — задирает Колька, толкая куклу локтем. — А небось, са-мо-родину не будет!
— И са-мо-родину будет!.. Еще ка-ак!.. Все, все кушает!
Колька мгновенно прикладывает к яркому ротику куклы ягодку, но фарфоровый ротик скользкий, и ягодка куда-то пропадает из-под его трепетных пальцев.
Он изумлен. Он вскрикивает:
— Съела!
— Ну да, съела! — не удивляется Надя. — И булочку будет кушать.
Колька тут же отдирает от своего хлеба порядочный кусок, приставляет ко рту куклы, а сам нагибается над нею и смотрит во все глаза.
— Не ест!.. А, что? — кричит он. — Вот тебе и Катя твоя!.. Даже и губами не пробует!
Но объясняет Надя спокойно:
— Большой очень… У ней ротик ма-аленький!.. Дай, я сама дам…
— Ну на сама, когда так!.. Щипай сама!..
Надя отщипнула крошечку, добросовестно сует в рот своей Кате и даже сама не замечает, что крошка прилипла к ее собственным пальцам.
Однако руку она отводит назад и говорит серьезно:
— А вот это съела.
— Съела?.. Где?.. А ну, я ей сам дам!.. Вот, а, что?.. Даже и совсем никак!..
— Сыта уж, — объясняет Надя. — Она маленькая… Разве она много может?
— Ее как зовут? — спрашивает Колька тихо.
— Катя же! — удивленно отвечает Надя.
Колька очарован. Колька уже влюблен в Катю. Колька весь до краев переполнен этой влюбленностью… И он говорит глухо:
— Пускай она спит!
Девочка тут же укрывает ее заботливо и начинает мурлыкать песенку, у которой свойство усыплять детей:
— Катя, крошечка моя-я, нена-глядышка моя!
— Хым… Оглодышка! — ввязывается Колька, кусая хлеб.
— Не надо так! — укоряет Надя.
— Почему это не надо? — наступает Колька.
— Некрасивое слово… И Катя спать не будет.
— Ну, нехай спит… И не просыпается…
Колька ест хлеб и смородину, а Надя все ходит около, укачивает и напевает:
— Не-на-глядышка моя-я, ненадышечка моя!
Это очень тоненько и даже, пожалуй, грустно.
— Уснула! — говорит она, наконец, серьезно, кладет куклу на траву очень нежно и очень заботливо и обращается ласково к Кольке:
— Дай самородинки!
— Ишь ты какая!.. Пойдем дикой лук искать, тогда дам! — властно говорит Колька.
— А Катя же как?
— Нехай спит!.. «Катя»!.. Будешь еще Катю свою везде таскать!
— Ну что ж, — соглашается Надя, матерински оглядывает спящую и идет: «Катя» лежит около дома на траве, потеряться она никак не может, а в кустах, пожалуй, изорвешь ее платьице.
Кусты здесь около, потому что это — окраина города, нагорный берег реки, и среди них много колючих, идти между ними нужно осторожно, а Колька так и шныряет и кричит то и дело откуда-то, где его не видно:
— Вот он лу-ук!.. А вот еще лу-ук!.. Сколько мно-го!
Лук этот жесткий и длинный; цветочки лиловые; пахнет от него чесноком.
Надя — синеглазая, в белом, в желтых туфельках — все старается поспеть за Колькой, который кружит по кустам, как собачонка, и потом совсем уж неизвестно где. В укромном уголку между кустами попался и ей одинокий длинностебельчатый дикий лук, и она рвет его, торжествуя, и нюхает и морщит носик. Но все-таки она крепко зажимает его в руке и кричит куда-то в зеленое кругом:
— И я-я нашла-а-а!.. Ко-ля-я!.. И я нашла-а-а!
Кусты очень густые и очень высокие, — так кажется ей. И так много тоненьких веток кругом, — рябит в глазах… И под самыми кустами, в глуши попадаются кустики фиалок, — цветов давно уже нет, одни листики, сверху зеленые, а повернешь, — то будто фиолетовые, то розовые: из них выходит букетик куда лучше, чем из вонючего дикого луку.
— Надь-ка-а!.. Ты игде та-ам?.. — кричит Колька из такой дали, что его еле слышно.
— Я здеся-я-я! — отзывается Надя тончайше, насколько может, а сама спешит-спешит к нему, продираясь мимо колючек боярышника.
Но вот не слышно стало Кольки, и нет его нигде: хоть бы где-нибудь мелькнула его розовая рубашка или круглая стриженая голова.
Наде становится немного страшно даже. Она бросает дикий лук, прижимает к груди букетик из листьев фиалок и начинает всхлипывать тихо.
— Коль-ка-а-а-а! — зовет она громко и очень долго тянет: — а-а-а!
Потом бросает и букетик. Еще раз зовет, — не отзывается Колька, а сама все продирается через кусты куда-то. Теперь она уже всхлипывает громче… И вдруг тропинка, по которой можно даже бежать, — такая широкая. И, хныкая и вытирая глаза, она добегает до дороги, с которой уже виден Колькин дом с одною трубою. Дальше бежать просто и даже весело, и слезы на щеках высыхают сами, пока она добегает до зеленой площадки, на которой оставалась Катя. Она ищет везде глазами, — куклы нет. Как же это?.. С большой тревогой обходит она вокруг всего домика, — нет нигде ни куклы, ни красного стеганого одеяльца.
Тогда она опускается на колени, начинает бить маленькими кулачонками траву и землю, на которой лежала Катя, и рыдает срыву, страшно, последним рыданием.
— Ты чего это? — сурово спрашивает ее Колька, вдруг взявшийся неизвестно откуда.
Тогда она опускается на колени, начинает бить маленькими кулачонками траву и землю, на которой лежала Катя, и рыдает срыву, страшно, последним рыданием.
— Ты чего это? — сурово спрашивает ее Колька, вдруг взявшийся неизвестно откуда.
— А-а-а… Ка-тя… а-а… где?.. — еле может простонать Надя.
— А я знаю? — строго удивляется Колька.
— Ка-ти… а-а-а… нет!..
— Домой пошла! — догадывается Колька, а брови насуплены.
— Не-ет… а-а-а… Не до-мо-о-ой…
— Что?.. Не может, что ли, домой пойти?.. Во-от!.. Самородину ела, а домой нести ее надо?..
И Колька беспечно подковыривает большим пальцем правой ноги ту траву, на которой лежала кукла. Потом он подбирается этим самым крепким, круглым, черным, покрытым цыпками пальцем под колено Нади и сильно дергает ногу кверху. Надя валится на бок, на момент утихает от изумления и — новый плач.
— За-мол-чи! — делает над нею грозное лицо Колька.
— А-а-а-а!..
— Ух, и бить буду!.. Замолчи!
Он крепко сжимает кулаки около самых глаз девочки, и та мигает красными веками, длинными ресницами, слипшимися от слез, и отодвигается по траве. Она испугана теперь, и Колька действительно страшен; он выкатил свои желтые глаза, насколько мог, и оскалил зубы. И он стучит зубами… что, если ими ухватит за руку?
Надя вся трясется от рыданий.
— За-мол-чи! — шипит Колька.
И вдруг он толкает ее ногою в грудь. Надя перевертывается несколько раз, катясь по земле. Она до того испугана, что перестает рыдать мгновенно. Она только дрожит вся и всхлипывает. А Колька смотрит на нее так же страшно, и кулаки его сжаты.
Шагах в трех от него подымается Надя и так же срыву, как начала рыдать, бежит к своему дому серьезно, насколько может быстро мелькая ножонками, и молча.
Новый взрыв ее рыданий слышит Колька уже издали, там где-то, около ее дома, где, он знает, теперь тоже нет ее матери, больничной сиделки.
Тогда он бежит к себе в комнату, из-под подушки вынимает Катю, прижимает к губам ее фарфоровую кудрявую головку, и по лестнице, кое-как сколоченной его отцом из гнилых досок, которую он приставляет сам с очень большим трудом, лезет на крышу, а потом в слуховое окно на чердак, где пахнет кошками, мочалой, гарью и где темно.
Там, около печного боровка, за стопкой безуглой бракованной черепицы, он осторожно кладет Катю и прикрывает одеяльцем.
Никто не видит Кольку, когда он вылезает из слухового окошка на крышу и спускается по лестнице вниз… Никто ли?.. Надо хорошенько осмотреть все кругом… И до чего же внимательны и быстры и хищны теперь пятилетние Колькины глаза!..
По лестнице вниз соскальзывает он, потом выбегает за угол дома и стоит, заложивши руки назад. Никого. Нигде… От восторга удачи он кувыркается через голову несколько раз и кричит воинственно, как кричат кобчики или ястребки.
Потом он вынимает из-под кровати все свое имущество: большого черного шахматного коня с отломанными ушами; белого кролика, сделанного из чего-то очень пушистого и нежного до того, что Колька только любовался им, отставляя его на всю вытянутую руку, и говорил восхищенно: «Эх, ты-ы!.. Вот это так заяц!..» Глаза у кролика были два розовых стеклышка; кролик сидел на задних лапках на красной дощечке; когда Колька давил какую-то шишечку внизу этой дощечки, «заяц» пищал протяжно… Наконец, вытаскивает Колька торжественно пароход из тонкой жести, совсем как настоящий, так ловко окрашенный в черное, белое, красное, и с колесами, с мачтами, с двумя трубами… На воде он плавает, конечно…
— Да где же ты взял такой пароход, малый? — в свое время спросила Фекла.
И он ответил тогда, так же, как о коне и зайце:
— Где взя-ял!.. Нашел, — вот где взял!
Но была у него еще одна блестящая медная штучка, не большая, но затейная. Перестилал весною пол в их домике плотник Илья (нос красный, усы желтые; в фартуке, как баба), и вот у него увидал он эту штучку: в середине между медяшками стеклышко, и под стеклышком бегает шарик. Илья становил ее на балки и смотрел в стеклышко; потом подтесывал балки топором и опять ставил и смотрел.
— Это что-й-то? — спросил Колька.
Илья повернул к нему голову в екнем картузе, кашлянул, нахмурился и ответил:
— Это… для удивления дураков.
— А раньше? — обиделся Колька.
— Да и раньше так же само было: чтобы дураки удивлялись.
Колька отошел от него тогда, а сам следил зорко.
И когда уже кончил свою работу Илья и сложил все инструменты в обшитую парусиной худую кошелку, а сам пошел к колодцу, где стирала Фекла, получать за перестилку, Колька выхватил из кошелки то, что его поразило, и убежал, а Илья ушел с кошелкой домой, не заметив пропажи.
Эту четвертую свою игрушку Колька не показывал даже и матери. И вот теперь она важно сияет, эта игрушка, на двух поставленных кирпичах, очень важно!.. Так же, как собор в городе на горе… В траве перед нею пасется белый заяц… А вот вороная лошадь скачет!.. Она тебя, зайца, копытами сейчас затопчет! Беги, заяц!.. Беги во весь дух!.. И левой рукой он двигает коня, а правой спасает зайца. Конечно, он успевает при этом надавить там какую нужно кнопку, и заяц отчаянно пищит от страха. Однако погоди так уж очень резвиться, вороной конь! Подходит пароход к церкви (она же и пристань). Пароход подходит и гудит: — Бу-у-у-у-у!.. — очень долго и басом. Сделает небольшой перерыв и опять: — Бу-у-у-у!.. Привез какие-то мешки, ящики, — вообще грузы… Тут нужно бросить пока коня и скорей-скорей, пока пароход не перестал гудеть, нагружать его всяким сором. Конечно, подошел к пристани. Надо выгрузить этот сор на пристань и везти его дальше на вороном коне в город. Но у коня где же дроги?.. Может быть, лучше на зайце? У него есть куда сложить груз: на дощечку под задние лапы, и пусть везет… Эй, ты, заяц!.. Иди-ка сюда, заяц!.. Бу-у-у-у-у!.. Пароход дает уже первый гудок. Вот тебе, зайцу, груз, — трудись, заяц! Пускай и лошадь везет с тобой рядом, если тебе тяжело. А то ишь ты, лошадь! Только бы ей скакать, а возить не может!.. Бу-у-у-у!.. Гудит пароход: второй гудок… Сейчас еще третий и отчалит…
Но не удается отчалить пароходу: с низка по дорожке поднялись уже и подходят к дому сзади Кольки несколько человек. Тут и Надя, которую ведет за руку мать, сиделка, сверкая очками; тут и плотник Илья, — фартук и картуз синий; тут и садовник, Иван Николаич, в желтой соломенной шляпе, и, наконец, тут же мать его с небольшим узлом белья на спине и отец с узлом побольше.
И Колька, испугавшись такого множества, стремительно вскакивает, оставляет все игрушки и бросается в кусты.
Из кустов, с бугорка, шагов за сто от дома ему отлично видно, как блестит его церковь в руках у плотника Ильи, как его вороного коня и пароход взял Иван Николаич и как он качает своей шляпой вправо-влево; а Надина мать все наклоняется к его матери и показывает куда-то рукой, а в руке у нее белый заяц, и очки ее сверкают так, что даже больно смотреть.
Но он не все слышит, что они говорят, даже старается не слушать: все равно уж теперь не будет у него ни зайца, ни коня, ни парохода… Но зато они не найдут Кати! Куда им ее найти!
Колька не может даже и представить, как это сразу могло собраться такое множество людей в одно время, все сразу. Он не знает, что люди, как муравьи: сбегаются — разбегаются, сходятся — расходятся. Он не знал, что в домике садовника Ивана Николаича работал Илья; что когда он услышал по соседству, у сиделки, рыдания Нади и узнал, по какой причине это, — он вспомнил про потерю своего ватерпаса, а Иван Николаич кстати вспомнил про то, что совершенно непостижимо исчез куда-то конь из его шахмат, и вместо него теперь нелепый обрубок прыгает по доске, а кроме того, для него ясно стало, что, пожалуй, не цыганка бродячая украла пароход его Жени, а тот же самый мальчишка прачки, приходивший к Жене играть.
Колька не слышал, сколько торжества было в голосе Ильи-плотника, который крикнул, подходя к дому:
— Вон он, и ватерпас нашелся!.. Ну что, не говорил разве я?
Он вытирал ватерпас фартуком, вертел его так и этак и приговаривал:
— Дивно, как еще не расшиб!.. Этому народу долго ли?.. Кирпичом трахнул, и есть!.. А его теперешнее время, ватерпас-то такой, — где его купишь?.. Теперь и напильники продают, — маленькие, по восемь гривен, — только-только один раз пилу направишь, ну и бросай…
Не слышал Колька и того, с какой укоризной говорил садовник:
— Выходит, значит, это не мальчик у вас растет, а настоящий похититель!.. Потому что порядочный мальчик… — Обождите! Вы после скажете! — он должен получать наставления от родителей своих, — вот что!.. А вы, значит, ему никаких нотаций не читаете, — обождите, дайте сказать! — и будете вы с ним потом плакать… Я вам истину говорю!
Иван Николаич и не очень стар, — лет сорока пяти, — но он высокий, медлительный, чернобородый, с толстым, как сазан, носом, и важности необычайной.