А теперь остался один Рауль. Зато как уважительно он сгибает и разгибает ее пальцы, все время стремящиеся сжаться в кулак. «Вам не больно? Если что, скажите!» Он массирует ее пальцы бережно, как будто это коллекционная редкость. Еще бы! Они касались Баха и Моцарта! Она оставит ему после смерти — правда, у нее не так уж много наследства — часы, когда-то подаренные ей Полем Гиру, великим и забытым дирижером. Как он нервничал, бедняга, потому что она постоянно опаздывала на репетиции…
А впрочем, зачем они ему? Разве садовнику дарят опавшие листья? Она сурово, без поблажек, оглядывает в зеркале свое лицо, ставшее таким неузнаваемым. Лишь глаза еще живут на нем, но и они понемногу утрачивают свой голубой блеск. Вот у Глории…
Ну почему у Глории по-прежнему такие же прекрасные глаза? Почему ее лицо так необъяснимо сохранилось? Почему у нее все те же длинные пальцы, едва задетые старческими пятнышками? Почему?.. Жюли со злостью улыбается собственному отражению. Все-таки и у нее есть кое-что, чего нет у сестры. Болезнь. Стоит сказать ей, как она перекосится от страха.
Но нет. Жюли никогда не воспользуется этим оружием. Она действительно не раз предпринимала против Глории некоторые шаги, за которые ей сегодня стыдно. Но ее вынуждали к самообороне. И все это время музыка жила в ней, как религия в душе верующего. Глория была безумной жрицей, она — мудрой. Но несмотря на ссоры, на взаимное недовольство и даже краткие разрывы, они служили одному божеству и подчинялись одним и тем же моральным законам. А вот теперь…
Жюли с трудом закуривает сигарету. Рауль наверняка заметит, что она курила, и устроит ей взбучку. Он скажет: «Лапуся, если вы будете продолжать в том же духе, я вас брошу». Или начнет выпытывать, с чего это она вдруг вернулась к этой вреднейшей привычке. А, пусть. Пусть ругается, пусть воображает себе что угодно. Скрючившись над палкой, она медленно идет через комнату. Из соседней комнаты слышатся шаги Клариссы. Ведь есть же люди, которые могут себе позволить ходить так быстро!
— Мадемуазель! Мадам Глория хотела с вами поговорить.
— Так пусть позвонит. Что, ее гости уже ушли?
— Только что.
— А ты не знаешь, зачем я ей понадобилась?
— Не знаю. Но мне кажется, это из-за господина Хольца.
— Можно подумать, она привыкла со мной советоваться, — бормочет Жюли. — Да ладно, сейчас приду.
— Перчатки! Вы забыли надеть перчатки! Мадам Глория не любит, когда вы приходите к ней с голыми руками.
— Ну да, ей это слишком многое напоминает… Помоги-ка мне.
Кларисса не такая уж старая, ей всего-то лет пятьдесят, но она всегда так тускло и бесцветно одета, что напоминает монахиню. Жюли она предана всем сердцем. И сейчас ловко натягивает перчатки на изуродованные руки, отступает на шаг, чтобы осмотреть хозяйку, и поправляет складочку на ее платье.
— Глория сегодня не слишком невыносима?
— Ничего, — говорит Кларисса. — Правда, из-за «Нормандии» чуть было не вспыхнула перебранка. Мадам Лавлассэ утверждала, что каюта, которую она занимала вместе с родителями, так ходила ходуном, что у нее разбился стакан с зубной щеткой. Мадам Глория немедленно поставила ее на место. Вы бы видели! Касаться «Нормандии» не позволено никому!
— Да уж. Ее воспоминания руками не трогать! И ее прошлое тоже. Что ты хочешь, бедная моя Кларисса, она ведь полная идиотка. Я буду ужинать здесь, у себя. Яйцо вкрутую и салат. Справлюсь сама. Ну пока. До свидания. До завтра.
Она проходит вестибюлем и входит в зал.
— Я здесь! — кричит Глория из комнаты. — Иди сюда!
Жюли замирает на пороге. Нет, решительно, это не комната. Это какой-то храм. Еще бы свечи зажечь вокруг кровати. В изголовье постели, в облаке пышных кружев, словно в плетеной колыбели, покоится скрипка работы Страдивари. Глория проследила за ее взглядом.
— Да, — говорит она, — я ее переместила. Никак не могу придумать, куда ее положить, чтобы спрятать от любопытных. А здесь никто не посмеет к ней прикоснуться.
Рукой она легонько трогает инструмент и ласково проводит по струне, которая издает тихий дрожащий звук.
— Может, она проголодалась? — предполагает Жюли.
— Не будь дурой! — кричит Глория. — Сядь. Подожди. Ну-ка, подойди поближе. Так и есть. Ты курила.
— Курила. Ну и что?
— Да ничего. Это твое личное дело. Все, чего я прошу, — это чтобы в доме не воняло, как в кабаке. Ты читала бюллетень? Конечно не читала. Тебе на это наплевать. А между прочим, там есть кое-что, что должно тебя заинтересовать. Нам предлагают кандидатуру некоего господина Хольца. Во всех отношениях приличный человек — богатый вдовец, относительно молодой. Но… Есть одно «но». Он выразил намерение привезти сюда рояль. А мы знаем, что у тебя аллергия к фортепиано. И никто не хочет доставлять тебе неприятности. Вот почему мы у тебя спрашиваем: да или нет?
Жюли даже не смеет признаться, что все это — ее аллергия и прочее — осталось в прошлой жизни.
— Он же не собирается играть дни напролет, — устало говорит она.
— Отнюдь. Он просто занимается любительским музицированием. Впрочем, можешь сама расспросить его. Он должен приехать сюда на выходные. Знаешь, когда я смотрю, как ты бродишь тут как потерянная, я думаю, что зря ты отказалась от музыки. С хорошей стереосистемой…
— Ну хватит. Прошу тебя.
Глория поигрывает кольцами и браслетами. Несмотря на возраст, она все еще красива. Она из тех не поддающихся времени стариков, про которых говорят: «Таких можно только убить».
— Господин Риво хотел бы получить ответ как можно скорее, — снова начинает она. — Просто чтобы потом к нему не ходили с жалобами. Да, и еще, когда в «Приюте отшельника» продаются сразу две виллы, это не очень хорошо. Это нас обесценивает. Люди могут подумать, что здесь что-нибудь не так.
— Хорошо, — прерывает ее Жюли. — Я согласна. Скажи ему сама. А если звуки фортепиано начнут меня раздражать, у меня как раз хватит пальцев, чтобы заткнуть уши. У тебя все? Я могу уйти?
— А ты знаешь, что становишься злючкой? — замечает Глория. — Ты не заболела?
— Какое это может иметь значение? — вздыхает Жюли. — Про таких стариков, в каких мы превратились, не говорят, что они умерли от болезней. Про них говорят, что они угасли.
— Говори за себя! — орет Глория. — Я не угасну, пока сама не захочу! Выкатывайся!
Еще мгновение — и она разрыдается.
— Если это для меня, — бросает Жюли, — можешь не стараться. Пока.
Проходя мимо люльки со скрипкой, она заносит над инструментом свою затянутую в перчатку руку и напевает: «Та-ра-ру-ра…»
И, уже стоя на пороге, слышит возмущенный вопль Глории:
— Я с тобой больше не разговариваю!
Спустя несколько дней появился и господин Хольц собственной персоной. Это был плотного телосложения человек с серыми навыкате глазами и немного осунувшимся лицом, какое часто бывает у толстых людей, недавно перенесших болезнь. На нем был деловой костюм, выглядевший не по сезону странно. Жюли хватило одного-единственного взгляда, чтобы отметить и его шляпу из ткани «пепита», и белые в черную полоску носки, и весь его облик, почему-то заставлявший думать, что он, скорее всего, из тех «мастеров», которым удается выбиться в хозяева. Впрочем, держался он с достойной непринужденностью — это читалось и в его манере склонять голову в знак приветствия, и в его первых словах дежурной любезности. Жюли указала ему на кресло.
— Мадам Бернстайн мне все рассказала, — начал он. — Поверьте, я…
— Итак, — прервала его Жюли, — вам известно, что я была достаточно известной пианисткой…
— Знаменитой пианисткой, — поправил ее Хольц.
— Если вам угодно. А теперь я — калека, и от звуков фортепиано…
— Я вас очень хорошо понимаю, — сложив руки, произнес он. — Я и сам пережил нечто подобное. Может быть, вы слышали обо мне? Меня зовут Юбер Хольц.
— Нет, не припоминаю.
— Два года тому назад меня похитили, когда я выходил с завода. Они продержали меня под замком три недели. И угрожали, если моя семья замешкается с выкупом, постепенно отрезать мне пальцы по одной фаланге. В газетах много писали об этом происшествии…
— Я не читаю газет. Но всей душой сочувствую вам. И как же вам удалось спастись?
— Меня освободила полиция, по чьему-то доносу. Но были моменты, когда мне было страшно до ужаса. Я осмеливаюсь рассказывать об этом вам, потому что мне кажется, что мы с вами оба — в какой-то степени люди, избежавшие гибели в последнюю минуту. Конечно, вы возразите, что мне удалось выбраться из моей передряги в общем-то целым и невредимым… Это так, но… Я после этого случая потерял желание жить, как больной, который теряет чувство вкуса.
— Как! И вы тоже?
Они обмениваются робкой улыбкой и почему-то оба замолкают. Они кажутся сейчас друг другу старыми знакомыми, непонятно почему долгое время не вспоминавшими друг о друге и оттого немного сердитыми на самих себя.
— Меня освободила полиция, по чьему-то доносу. Но были моменты, когда мне было страшно до ужаса. Я осмеливаюсь рассказывать об этом вам, потому что мне кажется, что мы с вами оба — в какой-то степени люди, избежавшие гибели в последнюю минуту. Конечно, вы возразите, что мне удалось выбраться из моей передряги в общем-то целым и невредимым… Это так, но… Я после этого случая потерял желание жить, как больной, который теряет чувство вкуса.
— Как! И вы тоже?
Они обмениваются робкой улыбкой и почему-то оба замолкают. Они кажутся сейчас друг другу старыми знакомыми, непонятно почему долгое время не вспоминавшими друг о друге и оттого немного сердитыми на самих себя.
— Когда я узнал про «Приют отшельника», — снова начинает Хольц, — я сейчас же понял, что это именно то место, которое мне нужно. Чтобы забыть наконец об охранниках, о дверных засовах, о ночных бдениях… О подозрительных машинах и письмах с угрозами. Друг мой, как мне хочется снова стать обыкновенным человеком!
Он так произнес это «друг мой», с такой естественной теплотой, что Жюли растрогалась.
— Вам будет здесь хорошо, — проговорила она. — И если дело только во мне, то играйте на рояле сколько вашей душе угодно.
— Не знаю, осмелюсь ли я, — ответил он. — В вашем присутствии…
— Оставьте! Я давно уже никто. Скажите, моя сестра в курсе вашего… вашей…
Она подыскивает подходящее слово. Приключение? Испытание? Но он понимает и так.
— Нет, никто не в курсе, кроме вас. Потому что… потому что мне кажется, что вы не похожи на других…
— Спасибо. Вы давно играете?
— О! Скажите лучше, не играю, а бренчу. Вот жена у меня была действительно настоящим музыкантом. Да и я в молодости довольно серьезно учился. Но потом начались дела, и фортепиано превратилось в развлечение. Теперь мне бы очень хотелось снова начать играть. Тем более что мне так повезло с инструментом. Вы его увидите, если согласитесь заглянуть ко мне. Моя вилла в самом конце аллеи Мане. Правда, для меня одного она слишком просторная, но мне нравится.
Он говорил все это с трогательной доверчивостью робкого человека, который наконец-то перестал смущаться.
— Если я приглашу вас с сестрой к себе в гости, вы доставите мне эту радость?
— На мою сестру точно не рассчитывайте, — быстро перебила его Жюли. — Она никуда не выходит. Все-таки возраст…
— Да, ваш президент мне сказала, что ей скоро сто лет. Это невероятно! Она выглядит такой энергичной, такой полной сил! Мне шестьдесят семь лет, но рядом с ней я сам кажусь себе стариком…
«Внимание! — про себя подумала Жюли. — Он начинает болтать глупости. Если он выскажет еще что-нибудь такое же банальное, придется сделать вид, что я спешу. А жаль!»
— Вы уже везде побывали в «Приюте отшельника»? Самое интересное, что здесь имеется, — это так называемые общие места, где можно встречаться с остальными. Курительная комната, библиотека, столовая… Я уж не говорю про спортзал, сауну и медпункт. Здесь есть даже пункт неотложной помощи и процедурная — на всякий случай. Я называю все это «домом престарелых». Но если вам никуда не хочется выходить, если вам вдруг надоели все сразу — ничего нет легче. Вы просто заказываете у администратора по телефону все, что вам нужно, и Роже — наш привратник — все вам принесет. Лично я так и делаю, если мне нужно что-нибудь из еды, или отдать что-то в стирку, или погладить, или какие-нибудь книги… А когда хочется сменить обстановку, я сажусь в дежурный катер. Он тут курсирует туда-сюда, как настоящее такси.
— Ну а зимой?
— Зимой? Неужели вы уже сейчас заранее боитесь, что время здесь будет казаться вам слишком долгим? Не пугайтесь! Вас сумеют развлечь. Здесь развлечения — главное занятие всех и каждого. А моя сестра постарается, чтобы вы не остались в стороне.
Он понял, что их беседа подошла к концу, и поднялся, слегка растерянный оттого, что не знал, следует ли попрощаться официальным тоном или можно повести себя менее натянуто.
— Я не жму вам руку, — сказала Жюли, — но очень признательна за ваш визит.
— Надеюсь, мы еще увидимся? Может быть, у меня? В «Тюльпанах»?
— Почему бы и нет?
Она подождала, пока он уйдет, и закурила, но тут же вспомнила, что ей пора на сеанс лечебной физкультуры, и потянулась за палкой.
Главный корпус заведения вместе с пристройками возвышался на небольшой круглой площадке в самом центре острова, на пересечении всех основных аллей. Архитектор, пожелавший сохранить местный рельеф в его живописной неприкосновенности, предусмотрел по пути к зданию многочисленные ступеньки, по которым Жюли приходилось то подниматься, то спускаться, изредка останавливаясь передохнуть в тени очередной сосны. Из-за забора доносился стрекот кузнечиков и детские крики, а по усыпанной сосновыми иглами земле стелилась зловещая тень воздушного змея. В памяти вдруг всплыли несколько тактов из «Children’s Corner» Дебюсси, и она резко замахала перед лицом затянутой в перчатку рукой, словно отгоняла осу.
Она присела на скамейку возле подзорной трубы, установленной на подвижном основании. Отсюда можно было осмотреть все побережье — от мыса Камара с одной стороны до мыса Сисье с другой — и даже дальше, сколько хватало взгляда. Усеянное парусами море, самолеты, держащие курс на Антиб и Ниццу, голубые горы, бесконечный горизонт — она успела изучить этот пейзаж наизусть. Дамы из «Приюта отшельника» называли его не иначе как «восхитительным, изумительным и незабываемым». Но красоты природы сейчас ее совершенно не занимали. Поглаживая бок, она думала об одном: как много времени ей осталось? Если повезет, все может закончиться очень быстро, но вряд ли настолько быстро, чтобы лишить ее необходимости присутствовать на торжественной церемонии. Наверняка вручать награду будет этот самый Поль Ланглуа — он ведь бывший министр. «От имени президента и правительства…» Или что-нибудь еще в том же роде. Будет торжественно до помпезности, а потом, в знак благодарности, Глория добавит ко всей этой мишуре несколько звуков своего инструмента, достойного Паганини, и все восхитятся ее виртуозностью. Ужас. Лучше умереть до того.
Она снова тронулась в путь и скоро уже с облегчением входила в приемную специалиста по лечебной физкультуре. Здесь работал кондиционер и было свежо и приятно.
Рауль приоткрыл дверь и сказал: «Займусь вами буквально через минуту». Пожалуйста. Жюли спешить некуда. Из стопки журналов на столике она выбрала газету и рассеянно пробежала глазами несколько заголовков. Она давно уже не испытывала никакого интереса ни к политике, ни к спорту, ни к чему иному. Она уже жила в ином мире. А жизнь других… Для нее она превратилась в нечто вроде мимолетного пейзажа, пробегающего за окном поезда. Впрочем, один заголовок остановил ее внимание.
«ЕЩЕ ОДНО НАПАДЕНИЕВчера вечером, сразу после 20 часов, в квартиру, занимаемую госпожой Джиной Монтано, проник мужчина в маске. Грубо избив хозяйку, он похитил принадлежащие ей ювелирные украшения большой стоимости. Напрасно знаменитая актриса подняла тревогу — злоумышленник скрылся, не оставив ни малейших следов. Мы уже отмечали, что этот квартал Больших Канн недостаточно охраняется. По этому поводу уже появилась петиция. Надеемся, что будут приняты самые энергичные меры».
Джина Монтано? Уж не та ли самая, что снималась в «Клятвопреступнике»? Если это действительно она, сколько же ей должно быть сейчас лет?
Жюли погрузилась в вычисления. Наверняка это та самая. Они встречались… Когда же это было?.. До того несчастья во Флоренции, в Риме, у продюсера-итальянца, который жил в величественном, но обветшавшем замке… Она была тогда чрезвычайно живой миниатюрной женщиной, очень остроумной и очень тщеславной.
— Мадемуазель, прошу вас.
Рауль помог ей подняться и не спеша проводил к кабинету.
— У вас сегодня утомленный вид. Ну-ка, посмотрим наши бедные рученьки…
Он бережно снимал ей перчатки, не переставая покачивать головой.
— Очень жесткие, очень. Попробуйте сжать левый кулак. Так. Теперь попробуйте пошевелить пальцами. По одному. Так. Вы не делали моих упражнений. Ох и беда мне с вами. Сядьте-ка поудобнее. Расслабьтесь. Мягче правую руку. Теперь согните указательный палец, как будто хотите нажать на курок пистолета. Еще раз. Еще. Отдыхаем…
Он подкатил к себе небольшую тележку, уставленную всевозможными пузырьками, баночками с мазями и флакончиками.
— Джина Монтано… — заговорила она. — Это имя вам о чем-нибудь говорит?
— Конечно. А вы разве не видели ее в последнем сериале? «Братья побережья»? А ведь о нем много говорили. Она играла Франческу — старуху графиню.
— Вы хотите сказать, что она еще снимается?
— Во всяком случае, недавно еще снималась. А что тут такого? Вы посмотрите на свою сестру. Если бы ее очень хорошо попросили, вы что же, думаете, она отказалась бы взять еще разок в руки скрипку? Давно известно, что сцена и съемочная площадка сохраняют актеров лучше любого гормона. Вытяните пальцы. Да и вы тоже, не будь этой ужасной травмы, были бы еще вполне крепкой и бодрой!