«Богомол» застучал по писательской голове коготками, словно кленовыми палочками по барабану: трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-там-там…
Андрей Львович почти сразу почувствовал светлую легкость, знакомую по редким минутам всемогущего вдохновения. В теле появилась давно забытая бодрая истома, с которой Кокотов просыпался в далеком детстве. Тогда казалось, что вся твоя юная плоть от макушки до кончиков пальцев есть продолжение веселой утренней мысли, и хотелось выбежать на солнечный балкон, с хрустом потянуться навстречу новому, полному радостных новостей дню — одному из миллионов дней, ждущих тебя впереди!
— Ну, вот — ты и здоров.
— И все? — удивился исцеленный.
— Все? Ну ни хрена себе! Наша цивилизация шла к этому тысячи лет: сначала мы не могли понять причину болезней, потом не умели расшифровать космический ритм. А когда расшифровали, боролись с фармацевтическими монстрами, пичкавшими нас химией. Представляешь, обычную мигрень они лечили лошадиными дозами анальгетиков — уроды капиталистические! Пришлось делать революцию. А когда последнему монстру наконец по закону откусили голову, болезни отступили навсегда. Мы здоровы. Запомнил?
— Кажется…
— Кажется! — Инопланетянин еще раз медленно воспроизвел последовательность ударов: трам-там-там-трамтам-там-трам-тарарам-там-там. — Повтори!
Кокотов успешно повторил, смутно припоминая, что уже где-то слышал этот исцеляющий ритм.
— Отлично! Стучи себе по голове раз в квартал для профилактики. Проживешь лет сто двадцать, если не будешь курить…
Тем временем летающая тарелка замигала огнями и хрипло загудела, будто круизный лайнер, предупреждающий туристов, рассыпанных по торговым улочкам, что скоро отчалит.
— Ну, мне пора! — воскликнул «богомол» и отломил от ветки пышную гроздь рябины с перистыми листьями. — Жене. Сожрет, если без подарка вернусь.
— А ты сказал, у вас мужей теперь не едят.
— По-всякому бывает… — вздохнул обитатель планеты Джи.
— Погоди! — воскликнул Кококтов, изнемогая от благодарности к зеленому целителю. — У меня есть для тебя сюрприз…
Андрей Львович бегом вернулся в номер и стал лихорадочно искать камасутрин. Писодей задыхался от волнения, шарил везде, нервно переворачивал вещи и наконец обнаружил упаковку под подушкой. Вот они, все четыре таблеточки! Почему после ночи с Обояровой количество пилюль не уменьшилось, он даже не задумался. Его мысль страдала о другом. Возвращаясь в лоджию, автор «Знойного прощания» больше всего боялся, что никакого пришельца там нет, что все это ему привиделось, примстилось, а значит, он не выздоровел, и метастазы продолжают неумолимо въедаться в мозг! Но «богомол» сидел на ограждении и любовался рябиновой кистью.
— Вот! — Кокотов с гордостью протянул ему початую упаковку камасутрина.
— Что это? — спросил пришелец, осторожно принимая подарок в коготки.
— Природная мощь Тибета!
— Конкретнее можно? — раздраженно скрипнул хитиновым бедром инопланетянин. — На Тибете у нас ремонтная база. Шамбала. Слыхал?
— Слыхал… С помощью камасутрина ты сможешь… э-э… радовать жену гораздо чаще, чем раз в год!
— Да-а? — Богомол изучил таблетки вращающимися глазами, ощупал усиками-вибриссами, даже лизнул чешуйчатым языком. — Химия?
— Ну, что ты! Только природные ингредиенты. Закупали в Индии специально для Политбюро…
— Смотри! Если что не так, вернусь и откушу голову! — предупредил тот и сунул блистер в карман на брюшке.
— Не волнуйся, жена будет довольна!
— Сомневаюсь. Как сказал Сен-Жон Перс: «Легче найти братьев по разуму в космосе, чем довольную женщину в Париже!»
— Вы знаете Сен-Жон Перса?! — изумился Кокотов.
— У меня незаконченное высшее…
Последние слова пришельца потонули в новом, более мощном гудке звездолета. «Богомол» всплеснул лапками, приподнял надкрылья, выпростал и расправил светло-зеленые, пронизанные прожилками, похожие на занавесочный тюль, крылья. Они мелко завибрировали, пришелец, махнув на прощанье рябиновой гроздью, взлетел. На покрытых инеем перилах остался темный след от лапок. Стремительно уменьшаясь, инопланетянин помчался к «тарелке». В ней как раз отворилась дверь, устроенная так же, как подъемный мост в замке.
Изумленный Кокотов увидел, как со всех сторон к звездолету мчатся десятки, даже сотни «богомолов», и каждый несет что-нибудь в лапках: куски арматуры, гнутые автомобильные диски, сдохшие аккумуляторы, мотки ржавой проволоки и прочие железяки неясного назначения. Два пришельца, объединив подъемную силу крыльев, тяжело волокли по воздуху старую чугунную батарею.
«Богомолы» приземлялись на приступке откидной двери, складывали крылья, предъявляли двум рослым темно-зеленым стражникам какие-то удостоверения и скрывались со своей добычей внутри корабля. Когда последний летун зашел на борт, прохрипели прощальные гудки, и дверь захлопнулась. Погасли три луча, и пруды, похожие на просвеченные до дна бассейны, превратились в три огромных могильных плиты из черного, с синими крапинками, мрамора. Звездолет еще некоторое время повисел в воздухе, а затем исчез, точно лопнувший мыльный пузырь…
Андрей Львович вернулся в номер, лег, изнемогая от счастья, в постель и живо вообразил, как завтра помчится в «Панацею», потребует повторного рентгена и насладится растерянностью Пашки, который будет тщетно искать в серых размывах снимка следы болезни. Люба притащит Настю. Дочь бросится отцу на шею: «Папа, ты здоров! Не может быть!» Он, конечно, обрадует Нинку, позвонит и скажет, как робот: «Я. Теперь. Совсем. Здоров!» Затем призовет Жарынина и объявит, что готов писать четвертый синопсис, а Ибрагимбыкова резать не надо, лучше взять анализ мочи, найти в ней трипельфосфаты зла и откусить ему по закону голову. А дальше Кокотов отыщет сбежавшую Обоярову. Нет, она сама вернется, нежная и трепещущая, и увезет его в большой дом на берегу, где они будут наслаждаться бронзовыми морскими закатами, а по ночам любить друг друга с неторопливой изобретательностью. Ничего, что пришлось подарить инопланетянину камасутрин, у Виктора Михайловича большие запасы. А главное: Кокотову теперь открыта тайна вечного здоровья и неизбывной бодрости во всех членах. Ах, как жаль, что умерла мама! Он мог бы ее вылечить…
Автор «Полыньи счастья» на всякий случай решил проверить, не забыл ли он чудодейственную последовательность космического ритма. Барабаня по стене: трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-там-там, Андрей Львович вспомнил: это же тот самый заветный стук в дверь, о котором они условились с Натальей Павловной! Вдохновленный таким мистическим совпадением, писодей торжественно постучал костяшками по лбу, а потом, радостно смеясь, еще и еще раз, все сильней, сильней, все громче и громче, все веселей и веселей. Он колотил себя по голове до тех пор, пока не услышал грохот, доносившийся из прихожей. Кокотов с трудом разлепил глаза, различил гулкие удары: трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-там-там — и услышал знакомый голос:
— Мой рыцарь! Вы спите? Это я — откройте… Он окончательно очнулся: в темном окне стояла луна, яркая, точно освещенный иллюминатор. В номере было холодно. В приоткрытую балконную дверь сквозняк, пульсируя, втягивал и отпускал занавеску. Писодей сел на кровати, почувствовал игольчатую боль в виске и головокружение. Чтобы не потерять равновесия, оперся о матрац и с криком отдернул руку: его пальцы ощутили опасный скользкий холод, похожий на змею, неведомо как заползшую в постель. Но это оказался всего лишь кинжал, торчавший из-под подушки. Трость лежала в ногах.
— Мой спаситель! Почему же вы молчите?! — доносилось из-за двери. — Вы уснули? Я вас разбужу! Ах, как я вас разбужу!
Значит, «богомол» приснился! Андрею Львовичу показалось, что его позвоночник превратился в сосульку, упершуюся ледяным острием в мозг.
— Я привезла гаражное вино! Откройте!
Значит, нет никакого космического ритма!
— Трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-тамтам! — грохотала упорная дама.
Значит, все осталось, как есть!
— О, мой герой! Проснитесь!
Значит, я по-прежнему болен и скоро умру…
Это открытие сокрушило Андрея Львовича. Он скорчился калачиком и с головой накрылся одеялом, подоткнув края так, чтобы не слышать воплей и грохота: бывшая пионерка, кажется, принялась бить в дверь каблуком. Но приглушенные звуки доносились и сквозь одеяло. От ее голоса, еще недавно желанного и волнующего, автора «Роковой взаимности» замутило. Невозможно было даже помыслить о том, что эта шумная женщина, эта ополоумевшая самка с мокрым мохнатым лоном и титановой шейкой, эта многомужняя распутница ворвется в его комнату. Зачем? Для нелепого барахтанья, кончающегося постыдным кряхтением. Ехидный Создатель, наверное, гнусно хихикал, придумывая для людей способ размножения. Испорченный старик!
Кокотов нашарил рукоять кинжала и решил: если бывшая пионерка все-таки снесет дверь, он встретит ее острием клинка. Да! Он ненавидел Наталью Павловну за то, что она здорова, за то, что своей нахрапистой похотью нарушает его тихий союз с небытием, губит загадочную тишину, в которой разворачивает бутоны страшная орхидея с изысканным именем Метастаза. И чтобы остаться наедине с этим загадочным цветком смерти, распускающемся в его мозгу, писодей был готов на все: убить, зарезать, загрызть…
Грохот и призывные крики стихли, но потом долго-долго звонил городской телефон и нескончаемо рыдала Сольвейг, оплакивая Андрея Львовича Кокотова, ничем не заслужившего такой неудачной и такой короткой жизни.
47. ЗАЗЕРКАЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА
На следующий день Кокотов спал почти до обеда, а проснувшись, выглянул в окно: лес, прихваченный ранними заморозками, за ночь пожелтел и побелел, точно Хома Брут, насмотревшийся нечеловеческих кошмаров в ночной часовне. На ограде лоджии писодей увидел крупную птицу с серой головкой, палевой грудкой и зеленоватыми крыльями. Она клевала красную сморщенную рябину и осторожно поглядывала вокруг выпуклым юрким глазом. Ему показалось, что она вот-вот заговорит с ним о здоровье, но пернатая гостья, почувствовав на себе человеческий взгляд, взмахнула крыльями и улетела, как давешний «богомол».
Андрей Львович не удержался и коротко всплакнул над своим несбыточным сном, над невозможностью чудесного исцеления. Потом побрел в ванную — умылся, почистил зубы, снова улегся в постель и стал казнить себя за то, что не открыл вечор Наталье Павловне. Это ж какое-то помрачение — не впустить в номер женщину, которая от нетерпения даже колотила каблуком в дверь! Непостижимо! Автор «Преданных объятий» не поленился, сползал в прихожую, высунулся в коридор — так и есть: внизу на фанеровке виднелись черные загогулины — следы от каблуков. Он хотел немедленно звонить ей и просить о невозможном — о прощении, но взяв в руки «Моторолу», обнаружил, что Обоярова набирала его номер раз десять, а потом разразилась гневной эсэмэской:
Кокотов, Вы невыносимы. Прощайте! Н. О.
Звонить Андрей Львович не решился, а стал сочинять в уме ответную эсэмэску, крутясь мыслью почему-то вокруг знаменитого романа Кундеры «Невыносимая легкость бытия». Когда-то, мечтая разгадать секрет нобелевского мастерства, он прочел его дважды, никаких особых тайн там не обнаружил, зато удивился, насколько же этот чех не любит русских — до зубовного скрежета, до абсурда, до глупой и злобной напраслины. Надо додуматься: оказывается, наши солдатики в 1968-м, высунувшись из танков, исходили жадной слюной, провожая взглядами длинноногих пражанок в мини-юбках. Нет, не из-за уставного казарменного воздержания! А потому что якобы в СССР стройные женские ноги были такой же редкостью, как сервелат в гастрономе — сразу очередь выстраивалась. Уродливые лытки неопрятных советских баб навеки искривлены примесью грязной кочевой крови.
Писодей мысленно выстроил перед собой в ряд Елену, Лику, Лорину Похитонову, Валентину Никифоровну, Нинку и Наталью Павловну. Ну и где кривые ноги? А ведь лет пятнадцать назад, когда он читал «Невыносимую легкость бытия», эта злобная чушь отзывалась в нем болезненным сочувствием. Такое охватывает нашего начитанного соотечественника, когда при нем ругают Есенина.
«Встретить бы этого Кундеру и дать в морду!.. Господи, о какой ерунде я думаю!»
Булькнула «Моторола» — и на экране возник конвертик. Кокотов, затаив сердце, распечатал:
О, мой бедненький рыцарь, о, мой несчастный спаситель!
Я знаю про вашу беду. Мне рассказал Дм. Ант. Мужайтесь! Диагноз не приговор. Медицина всемогуща, а вера всесильна. Я позвонила отцу Владимиру. Он обещал сугубо молиться за вас и советует обязательно попоститься и причаститься перед операцией. Я говорила с отцом Яковом. У него есть молитва-оберег, найденная академиком Яниным в Новгороде в культурном слое XI века. Несколько человек, в том числе певец Марик Стукачев и боксер Клинченко, вылечились с помощью этой молитвы от серьезных болезней. Я скоро примчусь к вам и привезу текст. Когда буду подъезжать, дам знать. Надеюсь, дверь, жестокий, вы мне откроете! Я буду вашей сестрой милосердия, сиделкой, другом!
Еду, еду, еду.
Ваша, Ваша, Ваша!
Н. О.
Кокотов несколько раз перечитал «месседж», поцеловал «Моторолу», а потом долго лежал в мечтательной прострации. Сердце, словно маятник, ухая, качалось, то попадая в тень болезненного отчаянья, то вырываясь в свет любовного трепета. Из этого странного состояния его вывел тихий плач брошенки Сольвейг.
— Ну. Ты. Как? — спросила Валюшкина.
— Нормально.
— Извини. Сегодня. Не приеду.
— Работаешь?
— Угу. У тебя. Есть. Загранпаспорт?
— Есть… — удивился писодей.
— Мой. Кончился. Оформляю.
— Командировка?
— Пожалуй… Держись! Целую.
Кокотов выправил себе паспорт, чтобы съездить в тур «Милан — Флоренция — Венеция», но в последний момент пожалел денег — жаба задушила. Сердце снова качнулось в тень, и он затомился оттого, что никогда теперь не увидит Италию, что Нинка, в отличие от Натальи Павловны, уже избегает встреч с раковым больным, что все это страшно несправедливо, но абсолютная ерунда по сравнению со скорым исчезновением. Потом ему пришла в голову странная мысль: а вдруг рай — это такая туристическая фирма? Она отправляет праведников в лучшие отели у моря, в горах, у минеральных источников, снаряжает экскурсии к пирамидам, в Кижи, по замкам Луары, в Венецию… Мест отдыха и достопримечательностей в мире столько, что хватит до Страшного суда. А как быть с грешниками? Очень просто. Они будут скитаться по тюрьмам, колониям, лагерям. Мест заключения на планете еще больше — столько, что не управишься до трубы архангела…
В этот момент, деликатно постучавшись, в комнату зашел Жарынин. Прежде чем подойти к соавтору, он скрылся в санузле и возился там несколько минут. Андрей Львович даже засердился: мол, отправляясь к больному, мог бы воспользоваться и собственными удобствами. И тут же Кокотову стало смешно, что в последние дни уходящей жизни его волнуют такие пустяки. Игровод наконец вышел из туалета, присел к соавтору, пощупал лоб, пожевал губами, покачал головой. Писодей ощутил себя школьником, простудившимся на катке. Светлана Егоровна тоже щупала лоб, жевала губами и качала головой. Некоторое время Дмитрий Антонович молча сидел у изголовья, потом спросил:
— Ну, не надумали?
— Нет…
— Зря…
— Кто вас просил рассказывать Наталье Павловне про мою болезнь? — со скрипучим неудовольствием проговорил Кокотов, хотя в душе был благодарен режиссеру.
— Зачем вы так с ней?
— Как?
— Вы бы ее видели! Регина с Валькой даже испугались, валокордином отпаивали. Что вы с ней сделали? Решили напоследок оторваться?
— А она что сказала?
— Она не могла говорить из-за рыданий. Колитесь!
— Я… я… Я не открыл ей дверь.
— Что? Ну вы и садист! Теперь я понимаю, почему утром она уехала с вещами…
— С вещами?
— Да. Агдамыч грузить помогал. Столько сумок и картонок! Знаете, я читал, в египетских гробницах у фараоних археологи находят разного барахла гораздо больше, чем у самих фараонов. Правда, забавно?
— Забавно, — буркнул автор «Преданных объятий» и отвернулся, раненный бестактностью.
— …Когда я рассказал ей про ваш… диагноз, она сначала не поверила, потом заплакала и улыбнулась.
— Улыбнулась?
— Конечно! Поняла, что вы не открыли по болезни, а не из-за другой женщины.
— Что?! — вскричал Кокотов: такая простая мысль ему даже не пришла в голову. — Из-за другой?
— Конечно! Она же думала, у вас в номере Нина Владимировна!
— Откуда она узнала про Валюшкину? Надеюсь, вы…
— Не надейтесь…
— Зачем?
— Коллега, любовницы должны знать друг друга. Так проще и честнее. Берите пример с меня! Она все поняла и простила. Но, думаю, Лапузина больше к вам не приедет.
— Уже едет! — торжественно бросил писодей, откидываясь на подушке и закладывая руки за голову.
— Не обольщайтесь! Хотите пари?
— На что спорим?
— На удар кинжала.
— Опять вы за свое! Лучше расскажите, что новенького?
— С Ласунской проблемы…
Оказалось, весть о кончине великой актрисы мгновенно облетела все театральное сообщество. Организацией похорон занялся Союз служителей сцены во главе с народным артистом Борей Жменем, которому блестяще удавались роли мужчин, переодетых фривольными женщинами, чего не скажешь о руководстве такой хитрой организацией, как ССС. Третий загородный дом, воздвигаемый Борей на Нуворишском шоссе, серьезно подорвал финансовые возможности союза. По этой уважительной причине президиум постановил: за давностью заслуг, а также из экономии похоронить усопшую с тихим почетом в том же колумбарии, где теснится прах прочих умерших насельников «Ипокренина». А это значит — засунуть без лишних расходов урну с пеплом в нишу, похожую на ячейку автоматической камеры хранения, и прикрыть мраморной досточкой размером со школьную тетрадку. Дешево и сердито! Все проголосовали «за».