«Тысяча пятьдесят восемь ночных боевых вылетов на бомбометание и сорок разведывательных полетов совершил Герой Советского Союза А. П. Ерофеевский. Бесстрашно наносит он удары по крупным объектам противника, важнейшим коммуникациям и жизненно важным центрам врага. По орудийным вспышкам, едва различимым теням и еще каким-то одному ему известным признакам он безошибочно «читает землю». «Не в бровь, а в глаз бьет Ерофеевский врага», — говорят о нем боевые товарищи…»
Сокол, да и только! Тысяча пятьдесят восемь ночных вылетов. Это еще летом сорок четвертого. Это, считай, по одному боевому вылету ежедневно в течение почти трех лет. Сколько еще вылетов сделал он за оставшийся год войны!..
Вот какие орлы летали на «небесных тихоходах»! Правда, Африкант Платонович почему-то не стал нашим пилотом. Однако командир авиационного полка выделил нам самых опытных, самых мужественных своих летчиков, с самой высокой техникой ночного пилотирования, с опытом посадки на партизанских площадках за линией фронта. В полку тоже знали, что речь идет о важном правительственном задании.
И капитан Ерофеевский и все летчики этого полка — они громко именовали себя ночным легкобомбардировочным. полком — тоже были готовы на все, только бы выполнить приказ Москвы. Лететь решили во что бы то ни стало: жизнь польских представителей была в опасности.
Правда, кое-кому в авиаполку казалось, что сложность обстановки в районе посадочной площадки не обеспечивает возможность успешного полета с посадкой, но майор Савельев сумел добиться согласия на полет у командира полка.
И вдруг снова авиаторов взяло сомнение: по последним данным, в конце апреля у немцев впервые появились на фронте, в авиаистребительном корпусе… радиолокационные станции!..
В двадцати километрах за фронтом
В Михеровском лесу шла лихорадочная подготовка к приему самолетов. Миколай Козубовский считал, что посадочная площадка подготовлена с соблюдением всех необходимых правил, — только бы самолеты скорей прилетели!
Почти ежедневно в урочище Михерово пробирались роты эсэсовцев в шапках-«фуражирках» и пятнистых маскировочных костюмах. Возвращались они под вечер, неся убитых и раненых «охотников за партизанами».
А партизаны Каплуна копали могилы в лесу. Боеприпасы в бригаде подходили к концу…
В этой небывало сложной обстановке каплуновцам неожиданно невольно помогли… англичане. Самолеты Королевских военно-воздушных сил Великобритании, прилетев из Италии, по ошибке сбросили в Михеровский лес десяток обшитых брезентом металлических контейнеров с обмундированием, оружием, боеприпасами и медикаментами, предназначенными для польских националистов, державших связь с правительством Сикорского в Лондоне. Каплун от души благодарил англичан за мундиры, пулеметы, гранаты и прочие ценные «подарунки», но, разумеется, и не думал отдать эту манну небесную адресату.
Наутро, когда эсэсовцы сунулись в лес, их встретил шквальный огонь из английских «стенганов» — автоматов системы Томпсона калибра 11,43 миллиметра. Причем в засаде были замечены люди в английской форме цвета хаки. Пожалуй, «викингам» могло померещиться, что англичане открыли второй фронт в… Михеровском лесу, на берегу Буга!
Видя, что на голодной партизанской диете поляки с каждым днем все заметнее худеют, Каплун распорядился выдавать им за счет Лондона усиленный паек — наравне с тем пайком, что получали раненые. Но паек этот вскоре опять уменьшился до нескольких сухарей в день. Каплуновцы пробирались в дальние деревни у Буга, но там, где не стояли эсэсовцы или венгры, рыскали бандиты-сечевики из армии «Полесская сечь» генерала Тараса Бульбы… Комбриг давно ушел бы из прифронтового Михеровского леса, если бы не приказ Москвы о переброске через фронт польских руководителей. И во имя боевой дружбы двух братских народов в ожидании наших самолетов стояли насмерть каплуновцы в Михеровском лесу. Многие партизанские могилы в этом лесу — залог бессмертия этой дружбы, братства по оружию.
В Михеровском лесу незримо шла затяжная битва — битва умов двух опытных противников — закаленного комбрига подполковника Каплуна и карателя группен-фюрера Герберта Гилле, командира 5-й дивизии СС «Викинг». Гилле разработал подробный план операции по расчистке своего тыла и выполнял его педантично и неуклонно. Его войска прочесывали леса квадрат за квадратом.
Днем и ночью кружили над Михеровским лесом «фокке-вульфы», «мессеры» и «юнкерсы». Они обстреливали лес из крупнокалиберных пулеметов, бомбили квартал за кварталом. Всюду, по всем просекам и тропам шныряла эсэсовская разведка.
А тем временем команды, выделенные из отрядов Николая Козубовского и Назара Васинского, продолжали расчищать тайную посадочную площадку доставленными с дальних хуторов топорами и пилами, заготавливали хворост для костров, прекращая работу и пропадая сквозь землю лишь тогда, когда мимо, в десятке шагов от партизан, проходили эсэсовские лазутчики.
Но следы свежей порубки невозможно было долго скрыть ни от наземной гитлеровской разведки, ни от воздушных разведчиков. СС-группенфюреру Герберту Гилле казалось, что он правильно понял намерения партизан. Он приказал своим летчикам сбросить над лесом листовки:
«Партизаны! Вы окружены. Ваше положение безнадежно. Ваше начальство ждет самолетов, чтобы удрать, бросив вас на произвол судьбы. Прекращайте сопротивление, выходите из лесу. Сдавайтесь немецким властям, и вы будете отпущены на родину…»
Каплуновцы были весьма признательны группенфюреру — он снабдил их неплохой бумагой, потребной для курева и других надобностей.
И по-прежнему без отдыха петляли по лесу каплуновцы, обманывая разведчиков из дивизии СС «Викинг». А когда все же сталкивались с эсэсовцами, четверо поляков, таких же голодных, измученных, как и партизаны, отстреливались из новеньких английских «стенганов» и вновь пропадали в зарослях…
«МАРЕК»: «11 мая мы отправили в Москву драматическую радиограмму, в которой сообщали, что находимся в тяжелом физическом состоянии, в самых неприятных условиях… Каждый лишний час мог оказаться критическим…»
«ТАДЕК»: «8-13 мая. Все строим аэродром, а ночью ждем самолета. Тягостные, безнадежные часы ожидания мы скрашиваем печеной картошкой. С каждым днем все мы голодаем все больше, потому печем и поедаем огромную массу картофеля. Едим его даже тогда, когда он сгорает в угольки. Кто-то философски заметил, что уголь весьма полезен для желудка…»
Это последняя запись в дневнике «Тадека», верного хроникера большого похода по вражьим тылам.
Самолеты летят через фронт
Подполковник Орлов-Леонтьев вынужден был окончательно отказаться от полета. Совсем скрутила его болезнь. Несмотря на режим радиомаскировки, введенный на «подскоке» с самого начала операции, он решил связаться с Центром. «Вова» передал Центру такую радиограмму: «13.5.44 не летали. При хорошей погоде 14 мая к Каплуну полетят «Спартак» и «Лена». Командиром группы назначается «Спартак». Он сориентирован после отправления на Большую землю четырех польских представителей остаться в тылу противника и вести работу самостоятельно. В соответствии с Вашими требованиями «Спартак» мною проинструктирован по стоящим перед его группой задачам. «Спартак» заверил командование, что поставленные группе ответственные задачи будут выполнены. 14.5.44. Леонтьев».
Итак, командование назначило меня командиром группы. Такой ответственной, сложной комплексной операцией мне еще никогда не приходилось руководить, хотя я уж и не помнил, во скольких переплетах побывал за два с лишним года работы в разведке. Если операция пройдет гладко — прекрасно. А если немцы собьют один или оба самолета, если мы не найдем в лесу за линией фронта братьев-поляков, если мы не сможем до зари отправить обратно самолеты! Мерещились и гибель в объятом пламенем самолете, и плен, и пытки в гестапо. Трудно на войне людям с воображением!..
При свете фронтовой коптилки в отеле «Веселая жизнь» я написал письмо матери. Оно сохранилось, это письмо, и я привожу его здесь полностью. Вот что написано карандашом на двух вырванных из блокнота пожелтевших от времени страницах:
«14 мая 1944 года
Дорогая мама!
Пишу тебе, быть может, последнее письмо на аэродроме, откуда я улетаю в немецкий тыл. Тебе передаст это письмо майор из Генерального штаба в Москве, который улетит обратно, как только проводит меня.
Аэродром этот находится в Западной Украине, недалеко от Ковеля. Я готов был к полету последние полтора месяца, но различные обстоятельства задерживали вылет. Каждый день сидел я на аэродроме, но погода был нелетной. Сначала я должен был лететь с одним подполковником в группе из четырех человек, но теперь лечу вдвоем с радисткой.
Аэродром этот находится в Западной Украине, недалеко от Ковеля. Я готов был к полету последние полтора месяца, но различные обстоятельства задерживали вылет. Каждый день сидел я на аэродроме, но погода был нелетной. Сначала я должен был лететь с одним подполковником в группе из четырех человек, но теперь лечу вдвоем с радисткой.
Командование оказало мне большое доверие, так как посылает меня на очень серьезное задание.
Риска и опасности будет меньше, зато больше тяжелой работы.
Я лечу в партизанский отряд, а потом отправлюсь я Польшу.
Я сделаю все, чтобы выполнить задание. Или грудь в крестах, или голова в кустах.
На этот раз я не буду прыгать с парашютом — самолет летит с посадкой.
Но еще неизвестно, что опаснее — партизанский аэродром не внушает доверия.
Чувствую себя хорошо, даже очень — рана в порядке..
Главное, Родина верит в меня и дает мне настоящее задание.
Ладно, любимая мама! Не забывай меня. Поцелуй за меня сестер — Лялю и Ирочку.
Если сможешь, передай все это моей дорогой Тамаре. Я все еще надеюсь, что когда-нибудь она станет моей женой.
Горячо обнимаю и целую, люблю, твой сын.
Р. S. Наилучшие пожелания всем моим друзьям!»
Наспех написанное письмо я свернул треугольником, «Лена» тоже написала родителям, эвакуированным куда-то из ее родного Батайска. Мы вручили наши письма майору Савельеву уже у самолетов.
— Все будет хорошо, — оптимистически заверил меня майор. — Боевая ситуация, конечно, довольно острая, но ничего… Я надеюсь на тебя, Кульчицкий, крепко надеюсь!..
В этот раз по документам я «Кульчицкий». А «Спартаком» для Центра я стал давно.
В сумраке над аэродромом еще носились стрижи.
Мы молча обнялись с майором, понимая, что этот полет в тыл врага может оказаться моим последним полетом.
У самолетов, молча покуривая, стояли авиатехники. И от них тоже зависел успех всей нашей операции.
— Ну, «Спартак»! — взволнованно проговорил подполковник Леонтьев. — Крепко обнимаю тебя. Знаю, не подкачаешь! Ни пуха тебе, ни пера!..
— К черту, к черту!.. — Вот и вся моя прощальная речь перед вылетом в тыл врага.
Майор и подполковник жмут руку пилотам. Они в шлемах, в американских авиационных куртках из коричневой кожи на меху.
До костного хруста обнял меня Африкант Платонович, поцеловал трижды по-русски, щекоча усами:
— До скорой встречи, брат!
Увы, нам не суждено было снова увидеть друг друга.
Тамара села в первый самолет. Я во второй. Привязал себя к сиденью ремешками.
В свете ракеты вспыхнул прозрачный диск пропеллера.
«Удвашка», «кукурузник», «фанерка», «керосинка», «тихоход» — сколько прозвищ было у этого самолета, скромного любимца фронтовиков и особенно партизан. Этому самолету я был жизнью обязан — в июне сорок второго вывез он меня, тяжело раненного, в фанерной люльке под крылом, из заблокированного карателями Клетнянского леса…
И вот 14 мая, в субботу, снова летели мы на запад, в неизвестность. Снова летел я за хвостом ведущего самолета. Снова трепетно мерцал впереди, в ночной темноте, голубоватый огонек. Все тело пронизывала моторная дрожь. Крутыми кругами поднялись на большую высоту, выше трех тысяч метров. Я был легко одет и закоченел совсем по-зимнему — температура упала чуть не ниже нуля, а самолет, натужно ревя, все карабкался вверх, все набирал высоту. Византийского вида вершины высокой гряды перистых облаков еще отражали солнце, а внизу чернела бездонная пропасть.
Еще утром я не верил, что полечу. С тоской вспоминалась песня жаворонка над аэродромом, букетик лилово-голубых колокольчиков в банке из-под американской свиной тушенки, официантка Зоя, которую я больше никогда не увижу…
Тревожно смотрел я по сторонам. Если встретимся с ночным истребителем с черными крестами на крыльях и свастикой на хвосте — «аллее капут». Одним моим автоматом ППС не отобьешься. К тому же мы почему-то летим без парашютов. И скорость наша… Семнадцать лет назад Чарльз Линдберг летел из Нью-Йорка в Париж с большей скоростью.
А на одном только демблинском аэродроме, по сведениям нашей разведки, базируются 83 «хейнкеля», 20 «юнкерсов» и 35 «мессершмиттов», включая и ночные истребители «Ме110».
Мы не сомневались, что уже во время первого полета попали «на мушку». А теперь еще эти радиолокаторы!.. Чтобы сбить с толку врага, мы летели к нему в тыл не прямо, а с изломами маршрута. Ночь, на наше счастье, была темной, безлунной, воздух по-весеннему чист и ясен. Над нами, в зените, небо иссиня-черное. Вот и передний край — неровный, убегающий во тьму ряд красноватых, вспыхивающих и угасающих огоньков. Это отблески пушечных залпов, внизу идет артиллерийская дуэль. Огненный веер «катюш» накрывает позиции 2-й полевой армии генерал-полковника Вейса. Южнее — стык этой армии с 4-й полевой армией генерала Йозефа Гарпе. Слева по борту гроздьями, оплывая в серебристом сиянии, висят осветительные ракеты, снуют лучи прожекторов над полуразрушенным Ковелем.
Будучи военным разведчиком, я десять раз перелетал или переходил через линию фронта, но ни разу не волновался так.
Очень многое в эту ночь зависело от простой удачи.
Повезет или не повезет?
Много позднее я узнал, что в ту самую ночь наша авиация дальнего действия совершила крупный налет на эшелоны и склады врага на Брестском железнодорожном узле, так что основное внимание 6-го воздушного флота «Люфтваффе» было прочно приковано к Бресту.
Снизу бесшумно потянулся к нам, разгораясь, разноцветный пунктир трассирующих. Не помогли наши шумоглушители. Пилот Александр Грызлов прибавил газу, взял ручку управления на себя, еще выше, ближе к бледно-зеленым майским звездам взмыл самолет. Летим с максимальной скоростью — 150 километров в час. Забрались так высоко, что я опять увидел розовую полосу вечерней зари на западе, хотя солнце село давно — в половине девятого. Альтиметр показывал теперь почти 4000 метров. Застучало в висках. Стало трудно дышать. Поташнивало от запаха отработанных газов, запаха бензина и разогретого масла.
«Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю…» И бой, и бездна. Опасность, рев мотора, высота и скорость, которую на этом бипланчике ощущаешь куда больше, чем на любом быстроходном лайнере, — все это будоражит невыразимо.
Пилот что-то подозрительно крутит головой — уж не заметил ли в небе вражеский самолет?! Я часто оглядываюсь назад: эти ягдфлигеры — немецкие летчики-истребители — любят пристраиваться в хвост нашим самолетам перед нанесением решающего удара. Задираю голову — небо над нами иссиня-черное. Сегодня первый день новолуния: месяц взойдет только в 4.54.
Много лет спустя после войны я прочитал воспоминания супераса первой мировой войны барона Манфреда фон Рихтгофена, сбившего 80 самолетов противника. Оказывается, он начал свою карьеру аса в районе Ковеля и впоследствии участвовал в мирных переговорах в Бресте. У Рихтгофена я нашел такие строки: «Отыскать заданное место ночью отнюдь не легко. И совсем трудно это сделать, если рядом нет шоссейной магистрали, или реки, или железной дороги, которые являются хорошим ориентиром для ночных пилотов». Летал Рихтгофен на «альбатросе», вроде нашего «У-2», с мотором в 150 лошадиных сил. У нас была одна надежда — на партизанские костры.
Грызлов отдал ручку от себя, самолет резко пошел на снижение, как с крутой горы покатился. Желудок тугим комом подкатил к горлу. Гитарным звоном запели струны расчалок между крыльями. Мы вышли из зоны огня. Вцепившись в высокий борт кабины, я напряженно всматривался в поля и перелески внизу. Скорость свободного снижения — два метра в секунду. Я не могу высунуть голову — встречный поток воздуха вдавливает меня обратно за щиток. Снижаясь, мы пересекли шоссе и железную дорогу Ковель — Брест, Наконец пилот вывел самолет на прямую, и вдруг я увидел под собой лес, заметил четыре огонька посреди леса, крохотные, как острие булавки. Сильно забилось сердце — костры Каплуна, условные сигналы для посадки!
Наши «уточки» планировали над Михеровским лесом. Вот они — четыре костра по углам полянки! Дымные, багровые костры росли на глазах. Казалось, они горят на палубе невидимого корабля, качаемого высокими волнами. На самом деле качало, конечно, самолет… Хорошо бы бросить осветительную ракету, да нельзя — немцы… Второй круг, третий… Сейчас сядет первый самолет с Тамарой…
Но Тамарин пилот не решался пойти на посадку: полянка, видимо, казалась ему чересчур маленькой. Да легче сесть на авианосец во время шторма!.. На лед у лагеря челюскинцев или папанинцев, где не было эсэсовцев! Однако надо было спешить. Каждый разведчик и партизан знает: приземляться в прифронтовом районе куда опаснее, чем в глубоком тылу врага! Партизаны могли с минуты на минуту затушить по тревоге костры мокрыми плащ-палатками…