— Дик изменился.
— Возможно. Но это «возможно» очень растяжимо. Будь он невзрачен с виду, но дорог тебе, я бы сказал «в добрый час». Хорошо, если я ошибаюсь, но, черт подери, мне ясно как день, что ты повелась на его смазливую физиономию и вкрадчивые манеры.
— Ты его не знаешь, — преданно отвечала Джулия. — Со мной он другой. Ты не знаешь, как он нежен и отзывчив. Не кажется ли тебе, что ты сейчас ведешь себя низко и мелочно?
— Хм. — На мгновение Фил задумался. — Я хотел бы увидеться с тобой через несколько дней. Но сперва переговорю с Диком.
— Оставь Дика в покое! — выкрикнула она. — У него и так достаточно переживаний, не дергай его. Настоящий друг постарался бы помочь, а не плел козни у него за спиной.
— Я прежде всего друг тебе.
— Мы с Диком теперь одно целое.
Но через три дня Дик приехал к ней в неурочное время, когда обычно находился в офисе.
— Я здесь не по своей воле, — как ни в чем не бывало сказал он, — а под угрозой разоблачения; это все Фил Хоффман.
Сердце чуть не выскочило у нее из груди.
«Неужели он сорвался? — подумала она. — Снова взялся за старое?»
— Тут замешана девушка. Ты сама нас познакомила прошлым летом и велела мне быть с нею поласковей — Эстер Кери.
Теперь ее сердце замерло.
— После твоего отъезда в Калифорнию мне стало так одиноко, а тут случайно подвернулась она. Я ей понравился еще при первом знакомстве, и мы стали встречаться. Потом ты вернулась, и все закончилось. Расставание было не из легких; я и подумать не мог, что она ко мне настолько прикипела.
— Ясно. — От смятения у нее пересохло в горле.
— Постарайся понять. Эти одинокие вечера. Если бы не Эстер, я бы, наверное, взялся за бутылку. Я никогда ее не любил… я никого, кроме тебя, не любил… но мне требовалось простое участие.
Он обнял ее, но она похолодела, и он отстранился.
— Значит, сгодилась бы любая, — медленно выговорила Джулия. — Первая попавшаяся.
— Нет! — воскликнул он.
— Я ждала, что за время моего отсутствия ты твердо встанешь на ноги и без посторонней помощи снова научишься себя уважать.
— Я люблю только тебя, Джулия.
— Но тебя может утешить любая женщина. На мне свет клином не сошелся, верно?
У него на лице появилось все то же выражение уязвимости, которое Джулия видела не раз; присев на подлокотник кресла, она провела рукой по его щеке.
— В таком случае что ты можешь мне предложить? — требовательно спросила она. — Я думала, мы, победив твою слабость, станем сильнее вдвойне. Но что ты теперь можешь мне предложить?
— Все, что у меня есть.
Она покачала головой:
— Ничего. Лишь привлекательную внешность… но вчера в ресторане, где мы ужинали, метрдотель тебе не уступал.
Этот разговор длился два дня; они так ни к чему и не пришли. Время от времени она прижимала его к себе и касалась губ, которые так любила, но руки ее словно обвивали сноп соломы.
— Я уеду, чтобы ты могла все обдумать, — сказал Дик, отчаявшись. — Не знаю, как мне без тебя жить, но умом понимаю, что ты не выйдешь за человека, обманувшего твои надежды и доверие. Дядя собирался отправить меня по делам в Лондон…
В тот вечер, когда он садился на пароход, полутемный причал навевал уныние и тоску. Джулию поддерживала лишь убежденность, что с ним ее не покинет воплощение силы; ей достанет сил и без него. Но когда на его чистый лоб и безупречный подбородок падал призрачный свет, когда к нему поворачивались все лица, когда его преследовал чей-то взгляд, ее охватывала гнетущая пустота, а на языке вертелось: «Ничего, дорогой, попробуем справиться вместе».
Но справиться с чем? Человеку свойственно балансировать на рискованной грани между победой и поражением, но ввязаться в азартную игру на грани жизненного равновесия и катастрофы…
— Ох, Дик, будь разумным, будь сильным и возвращайся ко мне. Изменись, изменись, Дик… изменись!
— Прощай, Джулия… прощай.
Она видела Дика в последний раз: стоя на палубе, он закуривал сигарету, и огонек спички высветил его профиль, чеканный, словно камея.
IV
По воле судьбы в начале и в конце с ней был Фил Хоффман. Именно он сообщил ей дурную весть, сделав это со всей возможной деликатностью. Входя к ней в квартиру около половины девятого, он незаметно оттолкнул ногой лежавшую под дверью утреннюю газету. Дик Рэгленд пропал в море.
После ее первого безумного приступа горя он намеренно повел себя с некоторой жестокостью.
— Он хорошо себя знал. У него иссякла сила воли; он больше не хотел жить. Чтобы только ты себя не винила, Джулия, расскажу тебе вот что. Последние четыре месяца он практически не появлялся на работе — с того самого дня, когда ты уехала в Калифорнию. Дядя его покрывал; а эта командировка в Лондон и вовсе была фикцией. Энтузиазм Дика очень быстро иссяк.
Она пригвоздила его пристальным взглядом:
— Зато он бросил пить, скажешь, нет? Он ведь не пил?
Фил замялся.
— Это верно. Он держал свое слово — цеплялся за него из последних сил.
— В том-то и дело, — сказала она. — Он сдержал слово и заплатил за это жизнью.
Фил неловко выжидал.
— У него слово не расходилось с делом, и сердце не выдержало, — задыхаясь, продолжала она. — Как бывает жестока жизнь… Почему она так жестока — никому не дает спуска! Он был таким стойким… держал свое обещание до самого конца.
Что Фил оттолкнул ногой газету — это было только к лучшему: в статье сквозили намеки на буйный кутеж Дика в баре: так прошел один из множества известных Филу развеселых вечеров последнего времени. Фил вздохнул с облегчением, потому что эта слабость угрожала счастью девушки, которую он любил; но вместе с тем его не покидало острое чувство жалости, хотя он и понимал, что этот красавец просто маскировал свою неприспособленность к жизни то одной эскападой, то другой; однако же благоразумие подсказало Филу, что не стоит лишать Джулию иллюзии, будто она вытащила человека из грязи.
Год спустя, перед их свадьбой, возник один неловкий момент, когда она сказала:
— Ты ведь будешь считаться с теми чувствами, которые у меня были и остаются к Дику, правда, Фил? И не только из-за его внешности. Я в него поверила и в некотором смысле оказалась права. Он сломался, но не согнулся, он был пропащим, но не злонамеренным. Я поняла это сердцем, как только его увидела.
Фил поморщился, но ничего не сказал. Возможно, там были дела посерьезнее. Лучше уж не трогать то, что осталось в глубине ее сердца и в морской пучине.
Ледяной прием[19]
I
Кое-где в затененных местах еще таились пролежни снега, густо испещренного угольными оспинками, однако мужчины, вынимавшие из окон наружные рамы, уже работали без пиджаков, а на открытых участках почва быстро подсыхала и твердела.
На городских улицах одежда яркой весенней расцветки пришла на смену угрюмым шубам, хотя изредка еще встречались старики в зимних шапках мышиного цвета с клапанами на ушах. В этот день Форрест Уинслоу разом избавился от воспоминаний о тягостно-долгой зиме — как иные выкидывают из головы мысли о невзгодах, болезнях и войнах — и с легким сердцем приготовился встретить летний сезон, припоминая по прошлым годам все связанные с ним удовольствия: гольф, плавание, катание на яхте и т. п.
Восемь лет Форрест провел на Восточном побережье, где учился в школе, а затем в колледже; теперь он вернулся, чтобы работать в компании своего отца в одном из самых крупных городов Миннесоты. Он был красив, популярен среди сверстников и, пожалуй, чересчур избалован для выходца из консервативной среды, так что этот год, проведенный в родных краях, обернулся для него ощутимым понижением статуса. Придирчивость и дотошность, которые он проявлял при выборах новых членов «Свитка и ключа»,[20] теперь могли пригодиться разве что при сортировке пушнины; рука его, некогда щедро выписывавшая чеки для студенческих балов и банкетов, этой зимой два месяца проболталась в повязке (легкая форма контактного дерматита). Вне работы Форресту случалось общаться с девушками из местных семей — многих он знал с самого детства, — но они были ему неинтересны. Зато появление в городе кого-нибудь из «большого мира» вызывало у него всплеск лихорадочной активности, сразу сходившей на нет после отъезда именитого гостя. В целом ничего существенного в его здешней жизни не случалось; но долгожданный летний сезон обещал перемены.
В тот самый день, когда весна вступила в свои права — готовая тут же смениться летом, что характерно для миннесотского климата, — Форрест выбрался из своего «форда-купе» перед магазином грампластинок и вальяжно проследовал внутрь.
— Мне нужно кое-что из новых записей, — объявил он продавщице, а уже в следующий миг в его гортани как будто взорвалась миниатюрная бомба, вызвав прежде незнакомое, почти болезненное ощущение вакуума в верхней части диафрагмы; причиной столь странной детонации явилась девушка с золотистыми волосами, стоявшая у прилавка.
— Мне нужно кое-что из новых записей, — объявил он продавщице, а уже в следующий миг в его гортани как будто взорвалась миниатюрная бомба, вызвав прежде незнакомое, почти болезненное ощущение вакуума в верхней части диафрагмы; причиной столь странной детонации явилась девушка с золотистыми волосами, стоявшая у прилавка.
Она напоминала сноп спелой пшеницы — но не из тех, что вяжутся наспех при уборке урожая, а изящный декоративный сноп, созданный как произведение искусства. Лет девятнадцати, одета дорого и со вкусом; Форрест никогда прежде ее не видел. Она тоже посмотрела на него, задержав взгляд чуть дольше необходимого; и было в ней столько спокойной уверенности, что Форрест тотчас лишился своей — «…ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет».[21] Затем она отвернулась и продолжила изучение каталога.
Форрест сверился со списком, который прислал ему друг из Нью-Йорка. Как назло, первой в нем значилась вещица под названием «Когда ву-ду-ду встретит бу-бу-бу-буп, недалеко и до ча-ча-ча-ча». Прочтя это, Форрест пришел в ужас. Трудно было вообразить шлягер с более глупым и пошлым названием.
Между тем девушка обратилась к продавщице:
— У вас есть балет Прокофьева «Блудный сын»?
— Надо будет поискать, мадам, — сказала продавщица и выжидательно посмотрела на Форреста.
— «Когда ву…», — начал он и запнулся. — «Когда ву-ду…»
Все тщетно — он был просто не в силах произнести такую чушь в присутствии этой нимфы спелых полей.
— Нет, это пропустим, — быстро сказал он, переходя к следующему пункту списка. — Дайте мне «Обними…».
И он снова запнулся.
— «Обними меня и чмокни»? — догадалась продавщица, судя по всему хорошо знавшая эту песенку. Такое совпадение вкусов в данной ситуации показалось ему унизительным.
— Мне нужна «Жар-птица» Стравинского, — в свою очередь сказала девушка, — и еще сборник вальсов Шопена.
Воспользовавшись паузой, Форрест пробежал глазами свой список: «Ла-ла-бумба», «Ты моя дурашка», «Я без дела не сижу — день и ночь пою-пляшу»…
«Если прочту это вслух, буду выглядеть полным идиотом», — подумал он, скомкал бумажку и сделал глубокий вдох, пытаясь вернуть свой привычный апломб.
— Мне нужна, — отчеканил он, — «Лунная соната» Бетховена.
У него дома уже была такая пластинка, но сейчас это не имело значения. Главное, теперь он мог смело взглянуть на девушку. С каждой минутой жить становилось все интереснее — при такой эффектной внешности о ней будет несложно навести справки. Получив «Лунную сонату» в одном пакете с «Обними меня и чмокни», Форрест вышел на улицу.
По соседству располагался недавно открытый книжный магазин, и он завернул туда, как будто надеясь, что пластинки и книги смогут приглушить весеннее томление его сердца. Разглядывая безжизненные слова на бесчисленных обложках, он прикидывал, как скоро сможет отыскать эту девушку и что будет делать, когда найдет.
— Дайте мне какой-нибудь лихо закрученный детектив, — попросил он.
Продавец — изнывающий от скуки молодой человек — неодобрительно покачал головой, но не успел ответить, как в распахнувшуюся дверь вместе с весенним воздухом ворвалось золотое сияние уже знакомых волос.
— Мы не держим детективы и прочее бульварное чтиво, — произнес молодой человек излишне громким голосом. — Этот товар вы можете приобрести в универмаге.
— Я полагал, вы торгуете книгами, — растерянно пробормотал Форрест.
— Да, мы торгуем книгами, но не такого сорта.
И продавец переключил внимание на девушку, а Форрест медленно двинулся к выходу, по пути уловив запах ее духов.
— У вас есть книги Луи Арагона — неважно, по-французски или в переводе? — спросила она.
«Да она просто выкаблучивается! — сердито подумал Форрест. — Нынешние девицы после Кролика Питера[22] сразу перескакивают к Марселю Прусту».
На улице рядом с его фордиком был припаркован внушительный серебристый родстер английского производства — из тех, что делаются под заказ. Взволнованный и несколько обескураженный, Форрест сел за руль и покатил в сторону дома по влажному, залитому солнцем шоссе.
Семья Уинслоу — помимо Форреста включавшая его родителей, прабабушку и сестру Элеонору — жила в старинном, с широкой верандой, особняке на Крест-авеню. Это были «солидные люди» — воспользуемся термином, вошедшим в обиход позднее, уже в послевоенные годы. Старая миссис Форрест была сама солидность; ее взгляды и убеждения основывались на образе жизни, который она неизменно вела на протяжении восьмидесяти четырех лет. В городе к ней относились с почтением, как к своего рода достопримечательности — шутка сказать, она помнила войны с индейцами сиу и находилась в Стиллуотере в тот самый день, когда братья Джеймс[23] учинили пальбу на главной улице.
Все ее дети уже умерли, и она взирала на следующие поколения своих потомков несколько отстраненно, имея слабое представление об историческом фоне, на котором формировались их личности. Гражданская война и освоение Дикого Запада были для нее явлениями живыми и реальными, тогда как дискуссию о «золотом стандарте»[24] или мировую войну она воспринимала лишь в качестве новостей или слухов. При этом она твердо знала, что ее отец, убитый при Колд-Харборе,[25] и ее муж-коммерсант были людьми куда большего размаха, чем ее сын или внук. Если же кто-то пытался растолковать ей реалии современной жизни, миссис Форрест называла такого человека пустозвоном, который сам не понимает, что говорит. И все же ее нельзя было отнести к разряду дряхлых, выживших из ума старух — не далее как прошлым летом она совершила путешествие по Европе в сопровождении всего лишь одной служанки.
Родители Форреста были сделаны из другого теста. В 1921 году, когда зародилась мода на вечеринки с коктейлями и сопутствующим антуражем, им было еще далеко до сорока — возраст, вполне восприимчивый к новизне. Тогда-то в них и возникла эта раздвоенность: стремление поспеть за новыми веяниями, одновременно не отрекаясь от старых ценностей. То, что для миссис Форрест было ясно как божий день, для них становилось причиной тревог и волнений. Одна из таких тревожащих тем была поднята в ходе ужина этим вечером, когда вся семья собралась за столом.
— Ты в курсе, что Риккеры возвращаются в город? — спросила мужа миссис Уинслоу. — Они взяли в аренду один из домов Уорнера.
Миссис Уинслоу никогда ни в чем не была уверена, но старалась скрыть это даже от самой себя и в порядке самоубеждения говорила медленно, тщательно взвешивая фразы.
— Я удивлена, что Дэн Уорнер позволил им снять этот дом. Наверное, Кэти думает, что все здесь будут из кожи вон лезть, чтобы ей угодить.
— Кто такая эта Кэти? — спросила старая миссис Форрест.
— В девичестве ее звали Кэти Чейз, дочь Рейнольда Чейза. Она и ее муж со дня на день должны объявиться в городе.
— Теперь понятно.
— Я лично с ней едва знакома, — продолжила миссис Уинслоу, — но я знаю, что, когда Риккеры жили в Вашингтоне, они были подчеркнуто грубы со всеми людьми из Миннесоты — буквально не желали их замечать. Мэри Коуэн провела там зиму и с полдюжины раз приглашала Кэти на обед или на чай, но та ни разу не пришла.
— Я запросто могу побить этот рекорд, — сказал Пирс Уинслоу. — Пусть Мэри Коуэн пригласит меня хоть сто раз, ноги моей не будет у нее в гостях.
— В любом случае, — медленно продолжила его супруга, — после всех скандальных историй снова приехать сюда — это значит напрашиваться на самый ледяной прием.
— Что верно, то верно, они на него напрашиваются, — сказал мистер Уинслоу; он был родом с Юга, но прожил здесь тридцать лет и давно стал своим среди горожан. — Этим утром ко мне в офис зашел Уолтер Хэннан и попросил поддержать кандидатуру Риккера — тот метит в члены Кеннеморского клуба. Я ему сказал: «Уолтер, я скорее поддержу кандидатуру Аль Капоне». Еще чего не хватало! Риккер попадет в клуб только через мой труп!
— Уолтеру нахальства не занимать. Что у тебя может быть общего с этим Чонси Риккером? Здесь ему не стоит рассчитывать на чью-либо поддержку.
— А кто эти люди? — спросила Элеонора. — Какие-то злодеи?
Ей было восемнадцать, и она готовилась к первому выходу в свет. В последнее время Элеонора так редко и ненадолго появлялась дома, что темы застольных бесед зачастую ставили ее в тупик, так же как и прабабушку.
— Кэти выросла здесь. Она была моложе меня, но я помню, что ее всегда считали слишком фривольной. Ее муж, Чонси Риккер, приехал из какого-то городка на севере штата.
— И что такого ужасного они натворили?
— Риккер разорился и покинул город, — сказал ее отец. — О нем рассказывали много скверных историй. Отсюда он перебрался в Вашингтон, где был замешан в скандале с иностранной собственностью; позднее в Нью-Йорке он попался на каких-то махинациях, но успел улизнуть в Европу. Через несколько лет главный свидетель обвинения умер, и Риккер смог вернуться. Отсидел пару месяцев за неуважение к суду, и все дела… — Он перешел на саркастический пафос. — И вот сейчас, как истинный патриот, сей деятель возвращается в свою прекрасную Миннесоту, будучи плоть от плоти ее бескрайних лесов, ее благодатных пшеничных полей…