Руслан осмотрелся. Каньон оказался действительно большой, караван внутри мог спрятаться легко. Вертушки натужно развернулись, свечкой ушли в зенит. Теперь можно было двинуться вперед. Капитан приказал Руслану вести колонну, сам пошел замыкающим.
Руслан действовал легко и уверенно, не задумываясь, в точности исполняя приказания Киреева. Это и было тем немногим, что примиряло его с действительностью здесь, в армии, – не нужно ничего решать самому, не нужно ни за что отвечать – ты выполняешь приказ и только.
Зашел на боевой разворот «крокодил». Отработав по домам на краю кишлака, отряд ворвался на главную улицу. Вдоль русла ручья на дне каньона первая группа, за ней, прикрывая, – вторая. Руслан бежал вверх – туда, где дымились груды щебенки и осколки кирпичей – все, что осталось после массированного удара «крокодила». Слышал, не оборачиваясь, как за ним его нагоняют остальные десантники из их отряда.
С противоположного берега каньона заполыхало шквальным огнем: там, видимо, засели главные силы противника. «Страшно? – спросил он себя и тут же ответил: – Не-а, не страшно. Азартно и весело, как в дворовой игре».
Далеко внизу, на другом берегу, наконец появился караван. Вдоль русла почти неслышно крались к выходу из ущелья караванщики, ведя за собой с дюжину вьючных верблюдов и с десяток лошадей. Значит, замысел был таков: загнать русских в кишлак, прижать огнем, а самим – с главным караваном – на выход… Но у караванщиков неудачный день выдался сегодня: впереди перед ними зависла туша «крокодила». И вот вертолет начал работать по каравану. Тяжело загрохотало, задымило, взметнулись вверх фонтаны песка. Смутно различимые в чаду фигуры караванщиков дергались, взмахивали руками, падали на землю. Дым. Грязный, серый и – маслянистый, черный… Рыжее, веселое пламя.
Руслан прищурился, хотел было отвернуться, но вспомнил – нельзя. Тяжело было смотреть на людей, еще секунду назад таких живых, двигавшихся, теперь же мертвенно застывших или корчившихся на земле в предсмертных муках. «Это война, – напомнил он себе. – Они – враги. Мы просто выполняем приказ». И все равно где-то внутри скреблось непонимание: как же так, ведь они люди, ведь и у них есть матери, дети, жены. Кто решил, что им нужно перестать жить? И почему он, Руслан Умаров, так легко поверил в это решение, поспешил его исполнить?
Капитан Киреев отдал команду, и Руслан снова двинулся вперед. Раздумывать больше было некогда, может быть, это и спасло его от помешательства.
Еще десять минут – и все. Упали последние караванщики, рядом растерянно топтались верблюды. А потом Киреев, сидя на камне с автоматом на коленях и небрежно перекатывая во рту сухую длинную травинку, спросил его даже как будто весело:
– Ну что, Умаров? Сделали мы духов на этот раз?
И Руслан, всякий раз после боя боявшийся выказать перед капитаном, перед другими бойцами свою слабость, показаться размазней, лихо выпалил:
– Так точно, сделали, товарищ капитан!
Ребята, его сослуживцы, – резкие, хмурые, – уже отвязывали тюки, кидали в вертушку. Мага медленно и аккуратно ступал между скорченных фигур погонщиков. Нагибался, приставлял дуло пистолета к затылку лежащего, стрелял и переходил к следующему. Тела дергались в последней конвульсии и опадали мягко.
Руслан вздрогнул во сне, крепко приложился головой о верхнюю полку и проснулся. Поезд подходил к Москве. Он свесил ноги с полки, потер лоб, прогоняя остатки сна. До каких пор, интересно, будет сниться ему Афган? Пятнадцать лет прошло…
Состав скрежетнул длинным, неповоротливым телом, затормозил, вздохнул, зашипел и остановился у перрона. В коридоре вагона немедленно собралась толпа, выход заставили сумками и чемоданами. Пассажиры топтались, наступая друг другу на ноги и остервенело переругиваясь. Он подождал, пока выйдут самые нетерпеливые, и спустился на перрон одним из последних.
Утренняя Москва пахла сыростью, железнодорожной смазкой, пирожками, жаренными на прогорклом масле. Он вышел в город. Красно-белая пирамида Казанского вокзала цеплялась острым шпилем за рваные весенние облака. Впереди, словно соревнуясь с ней, маячила увенчанная советским гербом сталинская высотка. На площади Трех вокзалов сновали туда-сюда озабоченные хмурые люди. Толкались, наезжали друг другу на ноги тяжелыми сумками, торопились куда-то. У кромки тротуара дежурили многочисленные такси.
Руслан знал по опыту, что вскоре привыкнет, научится, не замечая окружающих, лихо ввинчиваться в толпу, спеша по своим никому здесь не интересным делам. Несколько лет назад он почти год прожил в этом городе, в офицерском общежитии, когда его направили в академию проходить курс для присвоения очередного звания. Тогда, попав в Москву из затаившегося в таежной глуши дальневосточного гарнизона, он тоже поначалу никак не мог освоиться среди этого постоянного, не прекращающегося даже ночью шума, вечной суеты и спешки. А потом – ничего, прижился, даже уезжать обратно было жалко.
«Люди не изменились, я просто отвык, – понял он, шагая по площади к павильону метро. – А город, город изменился неузнаваемо».
Тогда, в середине девяностых, Москва выглядела как провинциальная девка, неожиданно избавленная от необходимости изображать скромность и чопорность. Цепляла на себя все подряд – лишь бы поярче, повеселее! Заново отмытые после запустения советских времен, раззолоченные и выбеленные церкви мирно соседствовали с аляповатыми, кое-как намалеванными рекламными плакатами; в витринах магазинов ухмылялись с обложек полуголые девахи, а в парках еще висели покосившиеся щиты с выцветшими лозунгами. Таким этот город тогда и запомнился ему – с эдакой развеселой цыганщиной, избыточностью, чрезмерностью. Всего – слишком.
Теперь Москва стала другой – респектабельной, причесанной, светской. Научилась выдерживать правильный тон… Любого приезжего теперь город встречал враждебно, холодно указывая ему его место.
Спустившись в метро, Руслан вскочил в вагон нужного поезда и, пристроив сумку с вещами на полу, откинулся на сиденье и закрыл глаза.
Вот, значит, приехал покорять столицу – д’Артаньян. Староват, правда, немного, непросто будет в тридцать пять начинать все с чистого листа. С другой стороны, никто и не обещал, что будет легко.
Это тогда, много лет назад, когда босоногим подростком целыми днями валялся на крыше дома с книжкой об отважном гасконце, казалось, что жизнь простирается впереди чередой захватывающих приключений и немыслимых возможностей. Тихий городок на окраине Казахстана, громоздящиеся друг на друге домишки, пристройки, шаткие лестницы. Голубой Каспий, испещренный тысячами солнечных спиц. Тяжелые низкие гудки кораблей в порту. Запах соли, сухой травы, деревьев – как бишь они назывались? Забыл…
Хорошо помнился ему родной двор – маленький, весь какой-то кривой, окруженный со всех сторон постройками. Примостившиеся у стен ведра, горшки, раздолбанные велосипеды. Изломанные зигзаги крыш, бликующие на солнце надтреснутые стеклышки галереек, виноградные лозы, оплетающие окна первого этажа. Сонное журчание воды в арыках, ленивая перебранка соседок, гортанный крик старьевщика с улицы, тарахтение мотора – это тот пижон из восемнадцатой заводит свою новую блестящую «девятку». Внизу, на клочке незанятого асфальта, расчерченного мелом, девчонки прыгают в «классики». Одна, со второго этажа, весело скачет на одной ноге, и золотистые косы подпрыгивают на бронзово-загорелой спине. А вот и мама, Галина Юрьевна, спускается по лестнице, закидывает голову вверх, близоруко щурится и кричит:
– Руслан! Где ты там? Опять по крышам колобродишь? Слезай, ужин готов.
Такой яркой, пахучей и солнечной жизнь его была до шестнадцати лет. А потом разом все перевернулось. Умерла мать.
Он давно знал, что мама больна, часто слышал непонятное слово «диабет», видел на тумбочке около ее кровати пузырьки с лекарствами. Но ему и в голову не приходило никогда, что с ней может что-то случиться. Мать была вечной, неизменной данностью, как солнце, вода и деревья.
Отец – тот был переменной величиной. До тринадцати лет Руслан и не ведал ни о каком отце. Потом в их квартире вдруг появился высокий человек с красивым резким лицом – как две капли воды похожий на черкеса с картинки в книге стихов Лермонтова, только без папахи и бурки. И мать, смущаясь и пряча глаза, сказала ему, что это его отец, Адлан Умаров.
Руслан, еще разгоряченный дворовой игрой, неловко топтался у порога. Понимал своим ребячьим умом, что нужно как-то отреагировать, обрадоваться или, наоборот, разозлиться. Но ничего такого не чувствовал, только неприятно было, что в доме расселся незнакомый дядька, и хотелось побыстрее сбежать обратно во двор.
Руслан, еще разгоряченный дворовой игрой, неловко топтался у порога. Понимал своим ребячьим умом, что нужно как-то отреагировать, обрадоваться или, наоборот, разозлиться. Но ничего такого не чувствовал, только неприятно было, что в доме расселся незнакомый дядька, и хотелось побыстрее сбежать обратно во двор.
Отец потом долго разговаривал с ним, объяснял, что семью его родителей переселили из Чечни в Казахстан после войны. Что он вырос в этом самом городке, полюбил его мать, Галину, а потом семья решила перебираться обратно, на родину, и ему пришлось уехать.
– Я ничего не знал о тебе, Галина мне не сказала, – с легким акцентом говорил отец.
– Почему? – вскинул дотошные, голубые, как у матери, глаза Руслан.
– Ты не должен осуждать мать! – резко бросил Адлан. – Мать – самая главная женщина для мужчины. Твой долг – уважать ее, слушаться и заботиться о ней. Мы с Галиной не могли быть вместе. Ты еще мал, тебе трудно будет понять… У меня в те годы уже была жена, у нас женятся рано. И Галина понимала, что я не брошу свою семью, а о ребенке мне не сказала, потому что боялась, что я не оставлю тебя ей, увезу с собой на родину.
Руслан пожал плечами:
– Я бы и сам никуда не поехал. Я с мамой хочу жить!
Мужчина рассмеялся и потрепал его по выгоревшим за лето волосам.
– Тогда я сам буду приезжать к тебе. Договорились?
Он действительно приезжал потом каждый год, привозил подарки, оставлял матери деньги. Со временем Руслан привык к отцу, можно сказать, даже подружился с ним.
И все-таки отец был редким гостем, из ряда вон выходящим событием, а вот мать была в его жизни всегда. И понять, что ее теперь нет, было невозможно, немыслимо. Что она не будет больше напевать по утрам, готовя для него завтрак, не будет спешить на фабрику, машинальным движением подкрашивая губы у зеркала в прихожей, не будет устало пилить его за двойки и продранные на коленях штаны.
Стоя у больничной койки, вглядываясь в ее бледное и такое спокойное теперь лицо, Руслан пытался представить себе жизнь без матери и не мог. Рассеянно соображал, как же будет теперь сам готовить обед, как со старенькой заштопанной авоськой будет отправляться на базар. И никак не мог вспомнить, где мать хранила эту авоську – в стенном шкафу? Или в сундучке в прихожей? И от этого, от того, что не мог вспомнить такую простую вещь, почему-то было страшнее и тоскливей всего.
Однако ничего этого делать Руслану не пришлось: через два дня после похорон матери отец забрал его в Чечню. Поначалу все было ему чужим здесь, в большом доме его отца в пригороде Грозного: и язык, и обычаи, и люди. Совсем другой, какой-то несоветский, несовременный уклад жизни: верность древним клановым традициям, которых он совсем не знал, раз и навсегда заведенные, никогда и никем не нарушаемые порядки, беспрекословное подчинение старшим.
Жена отца Мадина, невысокая, рано постаревшая женщина в надвинутом на лоб платке, с вечно опущенными в пол глазами, старалась заботиться о Руслане, даже баловать, он же сильно тосковал по матери – веселой, напевающей, смешливой. Ватага бойких черноглазых мальчишек – сыновей отца и Мадины – не слишком охотно принимала его в свою компанию. Странным казалось, что в определенные часы вся семья встает на молитву, все бормочут какие-то непонятные слова и кланяются строго на восток.
В просторном, гостеприимном доме отца часто собирались родственники и друзья большой семьи Умаровых. Накрывались широкие столы, застолье порой затягивалось глубоко за полночь. Руслан, до сих пор живший с матерью тихо и уединенно, удивлялся такому скоплению народа в доме.
Люди смеялись, шутили на незнакомом ему языке, их белые зубы сверкали в сгущающихся сумерках. Молчаливая Мадина и ее такие же немногословные сестры подавали мужчинам галушки, вареную ароматную баранину, дымящиеся, с поджаристой корочкой, вкусно пахнущие свежеиспеченные пироги с сыром… Руслану поначалу такая еда не нравилась, но со временем он полюбил ее. Первое же время дичился шумных застолий, выходил из дома, срывал фрукты в роскошном, как будто бы разрисованном яблоками, грушами, виноградом саду и с наслаждением ел их. Чего только не было в саду и огороде! Здесь в изобилии росли помидоры, зелень, картошка, огурцы, как будто бы сами по себе, не требуя полива. А за огородом, если подойти к самому забору и встать на оставленный здесь ящик, наполненный до краев ароматными сливами, можно было увидеть синеющую вдалеке пологую кромку гор, словно покрытую мягким, похожим на вату туманом…
Когда же ночь ложилась на эту горячую, благодатную землю, Руслан всей грудью вдыхал совершенно особый запах. Пахло ветром, листвой, едва уловимыми запахами жилья, жареной баранины, фруктов, зелени. Звезды были так близки, что, казалось, можно было протянуть руку и дотронуться до созвездия Плутона. Необыкновенное ощущение свободы теснилось в груди, и отчего-то Руслану делалось на душе легко и спокойно, как в детстве. Жизнь брала свое, и он искренне полюбил этот гордый, горячий, красивый край.
Отец охотно рассказывал ему о национальных обычаях, о нравах и законах своей земли. И Руслан неожиданно нашел в чеченских адатах что-то близкое, понятное для себя. Подчеркнуто рыцарское, уважительное отношение к матери, помощь слабым, верная и крепкая мужская дружба, взаимовыручка – было во всем этом что-то из кодекса чести героев книжек, которые он особенно любил. Этакое мушкетерство – «один за всех, и все за одного». Руслан искренне начал тянуться к отцу, даже немного выучил чеченский язык и вместе с отцом занимался арабским. Как-то так само собой получилось, что решил принять ислам. Там, дома, конечно, и речи никакой о религии не было – не станет же он, пионер, в церковь ходить и поклоны бить. Но здесь, в Чечне, вера как-то естественно вписывалась в уклад жизни, была необходимой, простой и понятной, как пища, вода, воздух. Руслан объявил о своем решении отцу, и тот обрадовался, поддержал его.
Разумеется, в советские времена и разговора не заходило о том, чтобы открыто проявлять религиозность, но все же Руслан принял ислам у муллы в местной мечети. Все оказалось настолько просто, что он даже не ожидал. Отец не давил на него, но по его молчаливому согласию, по тому, с какими радостными интонациями в голосе он отправил Руслана в самую большую мечеть в Урус-Мартане, выстроенную еще в семидесятые годы, он понял, как важна религия для отца и насколько тот счастлив, осознавая, что с таким трудом обретенный сын последовал вере и законам предков.
И Руслан произнес несколько заветных слов сначала на арабском, потом на русском и вышел из мечети уже мусульманином. Теперь он назывался Руслан Аллаудин.
В шестнадцать лет, получая паспорт, Руслан взял отцовскую фамилию Умаров, стремясь по-настоящему стать частью этой большой, дружной семьи. Он давно уже сдружился с братьями, вместе они занимались спортом, устраивали нешуточные кулачные бои с мальчишками из соседнего села Гехи, вместе объезжали лошадей у дядьки в горах. И все-таки… все-таки Руслан не чувствовал себя здесь своим до конца, тосковал по дому. Только где он, этот дом, было теперь непонятно. Знойный, солнечный казахский городок на берегу Каспия? Но там ведь у него больше никого не было, из квартиры отец его выписал, и она отошла государству…
Вскоре Руслан окончил школу, так и не решив для себя, какой же уголок земли считать своим домом, получил повестку в армию и был отправлен в Афганистан. Непонятная, чужая, грязная афганская война поразила романтичного юношу. Здесь не было места никакому рыцарству, мушкетерству, благородной бесстрашной удали. Только жара, грязь, пыль, пот и запах смерти, боли, отчаяния. Первое время Руслан не мог понять, объяснить себе, зачем войска его страны вторглись на землю, которая много лет жила по своим неспешным законам и собиралась следовать им дальше. Удивительно было, что в чем-то эта чужая, враждебная земля, с бело-голубыми мечетями, цветущими садами, серебрящимся месяцем на низком и удивительно чистом небе, была ему ближе и роднее, чем какая-то условная советская Родина. Здесь все напоминало Руслану о доме отца, от него же требовали идти по этой земле в тяжелых берцах, вытаптывая все живое, неся смерть и разрушение.
Кризис, пережитый в армии, глубоко перевернул всю его душу. В конце концов Руслан понял, что сойдет с ума, если будет задумываться, кто прав, кто виноват. Признал, что он – всего лишь винтик в громоздкой военной машине, что от него требуется лишь четко выполнять приказ. Усилием воли отключил способность к сочувствию и сопереживанию, начал относиться к войне как к увлекательной дворовой игре. И жизнь сразу стала проще.
По окончании службы в армии он получил хорошие характеристики и был принят в военное училище без экзаменов. Отучился, распределился для несения службы в приграничный гарнизон на Дальнем Востоке. И снова пришлось выстраивать понятие дома заново, заново обзаводиться знакомыми, друзьями.