– Надо же, а его еще в антисемитизме обвиняли, – пробормотал бывший станичный атаман и задумался, прикидывая с чего начать свои рекомендации по ГО.
Будущий текст вырисовался быстро – рассказать все про защитные меры в случае применения противником химического или бактериологического оружия, а также в случае массированных бомбардировок городов с воздуха, ибо в создание ядерного оружия здесь ему никто не поверит. Причем вывернуться придется наизнанку, изнасиловав собственную память, залезть во все ее дальние закоулки, ибо если его послание большевики примут всерьез, то озаботятся созданием надежной защиты, а это ведь спасет немало жизней в будущем.
Русских людей!
А ради такого стоит хорошо поработать…
Родион Артемов
– Не, мне нюхать кокаин никак нельзя! Хана голосу будет. Говорил же вам – я музыкант. На гармони, баяне и аккордеоне играю, пою хорошо. Консерваторию окончил!
– Чего, чего? При чем здесь консервы…
– Товарищ Ермолаев, в консерватории музыке учат! – Либерман досадливо сморщился. – Иди лучше распорядись гармонь сюда принести, я у бойцов «трехрядку» видел.
Ермолаев тут же послушно поднялся, подошел к двери, приоткрыл ее, повелительно буркнул и моментально вернулся обратно, встав рядом с Артемовым.
– «Илецкую»? – Родион сразу повеселел. – Тогда я вам сейчас и сыграю, и спою. Я песен много блатных знаю.
– Блатных? Я правильно понял? – Глаза чекиста сверкнули странным огнем. – Вы их в стриптиз-баре своем исполняли?! Да, кстати, простите меня, человека от мирной жизни отвыкшего, но не скажете, что это такое?
– Да вся братва иркутская собирается в таких заведениях после своих «дел», водочки попить, расслабиться. И бабы для них выступают, на шесте крутятся, и вещицы с себя срывают, пока голышом не останутся. Весело. А я на гармони наяриваю, чтоб еще разгульнее было – сейчас русские народные в ходу под это дело. Ваще отпад!
– Бабы? – лицо у Либермана сморщилось в недоуменной гримасе. – Так вы перед криминальным элементом играете?
– Да, там братва одна, деловые, кроме пятниц. – Артемов не понял гримасы, что пробежала по лицу чекиста – странная смесь разочарования и прямо детской обиды. Будто обещали ребенку огромный торт, а дали каменную карамельку.
– По пятницам что вы делаете? – с какой-то странной надеждой вопросил Либерман.
– В соседней «Голубом огоньке» для… – Родион осекся, – ну, для этих, для геев играю. Они там в последнее время в ролевые игры зажигают!
– Во что?! – вскинулся Либерман, а Ермолаев в растерянности спросил: – А кто такие геи?
– Педерасты!
Родион в который раз удивился дремучей «совковости» своих собеседников, но уже без раздражения.
– Содомиты, короче. Там на шестах уже мужики перед ними раздеваются, а они так воспылают, на это смотря, что начинают друг друга в кабинках долбить!
– Долбить? Они что, бьют друг друга?
– Да нет же, товарищ Ермолаев! – Родион не выдержал и повысил голос, не сдержав себя при виде такой тупости. – Они трахают себя в задницы. Это же педерасты, «противные», как их иной раз именуют. А теперь ролевые игры в групповуху стали модными, все наряжаются по-разному – кто чекистом, кто красноармейцем, кто комсомолкой, кто пионерами. И долбятся всем скопом, как духоборы, кто куда попадет! Особенно любят «чекиста» одного трахать – разложат на столе, с двух сторон его заводят, кто в зад, кто в рот, а я играю на гармони…
Родион осекся, поняв, что в своих фантазиях зашел слишком далеко – чекист был бледен как полотно и лапал кобуру нагана, а Ермолаев побагровел спелым помидором и сжал огромные кулачищи.
Понимая, что сейчас неминуемо последует несанкционированное мордобитие, причем его самого лично, и очень больно, Артемов зачастил, стараясь отвести от себя беду.
– Я тут ни при чем, товарищи! – заверещал Родион, понимая, что нужно спасаться, пока есть время. – Они и меня сюда заманили! Сказали надевай форму, вот тебе шашка, играть в Тунке будешь. Целых десять «рублей» пообещали, и двадцать «коксов». Дали хорошо ширнуться, а очнулся я уже здесь – как довезли, кто, не помню. Офицер в сарае там один оказался, тоже в лампасах. Выпить мне дал спирту пахучего, добрая душа… А тут вы и сразу принялись меня бить! Что я мог подумать?! Поэтому и кричал, чтоб меня педерастом не делали!
Либерман посмотрел на Ермолаева, и тот чуть кивнул – оба тут же повернули растерянно-брезгливые морды на Родиона. Тот с детства любил хитрить и изворачиваться, потому за его шалости вечно попадало другим, и сейчас, с нескрываемым облегчением поняв, что своего все же добился, он принялся ковать железо, пока горячо, до липкого ужаса боясь услышать согласие этих двух ряженых сумасшедших, которые, к его радости, оказались ярыми противниками «голубых» порядков.
А потому сейчас Артемов делал чрезвычайно смущенный вид оскорбленной во всех пороках добродетели, и стал одной рукою расстегивать пряжку ремня на шинели, а другой же цепко ухватил узловатые пальцы «красного командира».
– Ежели вы из этих, господа-товарищи, и хотели меня тоже – только не бейте. Если вы не можете без этого, я и так вам дам. Только не убивайте! Учтите – у меня гнойный геморрой и кишка из задницы иногда выпадает, так что удовольствия вы не получите!
– Н-не-ет!
Либерман чуть ли не отскочил к стене, снова схватившись за кобуру нагана, а здоровяк лихим кенгуру отпрыгнул и стал лихорадочно вытирать руку о шинель.
«Как хорошо иметь дело с людьми нормальной ориентации. А вот и гармонь принесли! Можно этих чудиков, тоже ролевиков сдвинутых, пролетарскими песнями побаловать. Глядишь, душою размякнут, и мне будет снисхождение. Сан Саныч, умишком скорбный, пусть дальше белогвардейца-героя разыгрывает, пока ему все почки не отобьют!»
Командир комендантского взвода 269-го полка 90-й бригады 30-й стрелковой дивизии Пахом Ермолаев
– Вот видишь, товарищ Ермолаев, на что белые твари способны?! Даже скорбных умом готовы нам на смерть подставить, лишь бы в свои руки секретные газы заполучить!
– Вы думаете, что этого парня они специально сюда заслали?
– Конечно. Вот только буран некстати случился. А так бы у них все и получилось – офицер ушел бы в Монголию, а этого несчастного мы бы под расстрел в горячке подвели. А парень ведь не так уж и виноват.
– Но он ведь нашего бойца заколол! И буйствовал так, что даже меня опаска взяла.
– Видел я таких, и матросов балтийских, и гимназистов, что в ЧК пошли. Тоже кокаин употребляли, работа наша вредная, никаких нервов не хватит. Сам видишь какая. Так если этот порошок вовремя не принять, то в буйство впасть можно, настолько колотит. Только спиртом потихоньку человека из помешательства вывести можно. Гармонист наш три стакана выхлестнул, а сейчас сном младенца спит и бормочет про мамину запеканку.
– Совсем мальчишка, дурной…
– А музыканты все они такие, особенно талантливые. Придурь одна. У нас был Моисей Абрамович, на скрипке так играл, что даже к губернатору на праздники возили. Так за скрипку старинную старик заплатил золотом по весу. Все продал, но ее купил. Говорил, что работы она мастера Гва… Гра… Забыл, на итальянца таки похож.
– И что со скрипкой, товарищ Либерман?
– Напился от радости, да уселся на нее. Вдребезги разломал. А утром проснулся, посмотрел, так и на струне повесился. А парень наш талант! И слова прямо душу режут, когда про товарища Троцкого пел, что нас поведет в последний смертный бой!
– А у меня сердце колотилось, когда он про Красную армию нашу заводил, да как еще!
– Талантище! Но – дурак!
Чекист подвел черту под диалогом резким скрипучим голосом, правда, улыбнулся, когда заметил, что Ермолаев открыл рот, словно угадав, что хочет сказать.
– Убогий он, потому так хорошо и поет. У нас в деревне такой же юродивый был, а пел так, что всем миром не могли наслушаться.
– Вот потому-то мы должны его под защиту взять, пусть песни добрые сочиняет, наша власть как раз для таких. А бойца он с дурости заколол, от болезни падучей. Так и напишем, дадим ему шанс пожить, на благо народа потрудиться.
Либерман недолго порылся в стопке исписанных листов бумаги, достал два, пробежался по ним глазами и с видимым наслаждением порвал их. Затем холодным тоном произнес:
– Бойцов наших подъесаул порешил, контра матерый, таким пощады давать никак нельзя. Как он там?
– Семь листов исписал. Я через плечо заглядывал – вроде дельное там написано, понятно про газы, про бомбардировки с аэропланов.
– Пусть пишет. Я завтра почитаю, потом в Иркутск с нарочным эту писанину направлю. Если решат, что может принести пользу Советской власти, то могут и помиловать. Я думаю, что он к науке имеет отношение, но в университете не преподавал – язык у него не тот, а я год на юридическом учился, пока в тюрьму не угодил.
– А притоны эти, где педерасты собираются?
– А притоны эти, где педерасты собираются?
– Вот с этой гадостью нужно кончать немедленно и безжалостно. А потому время терять не будем, ибо дорогу в любой день развести может так, что грязь непролазная станет. Возьмешь десяток бойцов своего взвода, еще дюжину из караульного батальона заберешь, и давай этапируй их до Слюдянки. Там сдашь под расписку их бригадному уполномоченному Дядюну. Я бумагу отпишу, чтоб с Родионом прошелся по улицам и все притоны проверил. Да в губчека о подобном безобразии знать должно – содомиты, понимаешь ли, в чекистов поиграть задумали. Я им поиграю! – Либерман со злобой ударил кулаком по столу, но тут же взял себя в руки.
– Снег тает, завтра уже апрель начнется. Так что выезжай немедленно. Конвоя, думаю, хватит, пока атаман Шубин за сто верст отсюда и ни про что не ведает.
– Хватит, товарищ Либерман, бойцы надежные! – Ермолаев кивнул головою. – Я с утра уйду, и в Тибельтях переночую, раз там одна наша караульная рота стоит. Время терять нельзя, мало ли что.
– Нельзя, – согласился чекист и хищно улыбнулся. – Сегодня посыльный из Иркутска был, приказы привез. Я его обратно с донесением отправил, и про офицеров этих отписал, и про их ядовитое оружие. Да, у меня для тебя приятная новость, а раз командир полка в Шимках, то я сам ее тебе скажу. Комбриг Грязнов приказ подписал – так что принимай свой взвод полностью, как командир – хватит тебе в помощниках ходить. И еще одна новость для тебя – списки представленных к ордену Боевого Красного Знамени от нашей дивизии Москва утвердила, отправив телеграфом согласие. Так что с тебя причитается, товарищ Ермолаев.
– Служу трудовому народу! – громким голосом отчеканил бывший помкомвзвода. Его лицо осветилось самой радостной улыбкой – много ли для счастья нужно бойцу Рабоче-Крестьянской Красной Армии…
Часть вторая. «Тункинский волк» (апрель 1920 года)
Глава первая. Александр Пасюк
– Укладывай давай их благородие, да сена хорошо под бок подоткни! А то всего растрясет, а он ить раненый!
Знакомый голос уверенно распоряжался во дворе, пока Александра укладывали в кошевку. Он давно прекратил изображать из себя безвольное тело, ходил, правда, сильно прихрамывая, и время от времени притворно, но негромко постанывал – впрочем, снующие по двору красноармейцы не обращали на это ни малейшего внимания.
Его не стали связывать по рукам и ногам, но в кошевку, запряженную парой сытых коней, рядышком с ним завалились двое охранявших угрюмых мужиков, как он давно понял из подслушанных разговоров, особо проверенных вертухаев из комендантского взвода, еще один красноармеец сел на облучок, разобрав вожжи.
С таким же бдительным и сильным конвоем отправили на другой кошевке и Артемова, которого тоже не стали связывать. И вроде не арестантом повезли, а чуть ли не дорогим гостем. Вчера с допроса парня принесли никакого, вот только не избитого, а пьяного до омерзения, и сегодня Родион жалобно стонал с жуткого похмелья.
Пятеро отборных бойцов сели верхами, при шашках и винтовках. Следом за ними в авангарде отправились двое саней, набитых под завязку пожилыми солдатами в замызганных шинельках без цветных «разговоров» и куцых папахах, бородатых, степенных сибиряков, с грязными и усталыми от службы лицами. Эти мобилизованные крестьяне, служившие в местном караульном батальоне, явно тяготились выпавшей на их долю военной службой в казачьей долине.
«Крепко нас зауважали!»
Пасюк был ошеломлен тем, что их сопровождали две дюжины охранения. Но тут же отогнал эту мысль – он нисколечко не обольщался насчет своих воинских талантов, которых у него отродясь не было, за исключением стрельбы, понятное дело – все же полтора десятка лет работы егерем в заказнике чего-то стоили.
Но тут было совсем иное – не их опасались с Артемовым, а тех, кто мог встретиться по дороге, и, судя по ненавистным взглядам, что кидали бойцы комендантского взвода на лампасы и бекешу, и тем боязливо-уважительным взорам степенных бородачей караульщиков, дело могло идти только о шубинских казаках.
И еще одно понял Пасюк – сейчас на дворе стоит конец марта тысяча девятьсот двадцатого года, ибо отчетливо слышал, как пару раз судачили между собою красные бойцы о расстрелянном месяц назад в Иркутске адмирале Колчаке.
Но сильнее всего беспокоило Пасюка их с Артемовым будущее. Он понимал, что местный чекист принял их за каких-то важных шпионов да еще вооруженных неизвестным оружием – благо в Шимках эти идиоты вздумали проверить газовый револьвер в комнате, а с «черемухой» такие эксперименты проводить не рекомендуется.
«Отконвоируют меня с Артемовым в Иркутск, в местное ВЧК, тут все ясно. А там все, полный капец настанет. Запытают, как кулаки Павлика Морозова, наизнанку вывернут. Это местные чекисты в гуманизм играют, а те такой дуростью задаваться не будут!»
А потому остается для них двоих только один спасительный вариант – сбежать по дороге, что под такой охраной и с его повреждениями организма практически исключено.
«Вернее, есть еще один вариант, – мысленно усмехнулся Александр, – и на него стоит питать надежду. Если казаки нападут на конвой по дороге. Тогда мы будем спасены!»
– Мало ли что, – тихо прошептал Пасюк и прикрыл глаза…
Родион Артемов
«Господи, это что ж такое деется!»
По лицу Родиона текли слезы – только сейчас он понял, куда их с Пасюком занесло. Те же горы, знакомые ему по приезде в Аршан, совсем не изменились, все так же вытянувшись цепью. Для них и столетия как минуты, имя им – вечность.
Тунку, старинную казачью станицу, он узнал сразу – еще каких-то несколько дней назад, в той жизни… И в церковь, мимо которой сейчас проезжали сани, заходил. Вот только это была в этой реальности действительно станица, а не то село, которое он видел тогда, раньше, вернее, намного позже, отдаленный сейчас от нее чуть ли не целым прошедшим веком.
Солнышко пригревало, с крыш капала вода, весело щебетали птички и мычали коровы. Весна пришла в горы, пусть только днем, но пришла, хотя все в округе было пока заткано снежным покрывалом.
Пустынные прежде улицы сейчас были полны народа, одетого в старую одежду, вот только не было это маскарадом или съемками фильма про Гражданскую войну.
Старики, сидевшие на завалинках, с окладистыми бородами, в каких-то армяках (Родион не знал, как эта одежда называется), но в шароварах с желтыми лампасами, провожали его внимательным и вроде как одобрительным взглядом.
Статные казачки смотрели с сочувствием, отложив какие-то свои непонятные дела и теребя чуть дрожащими пальцами концы накинутых на плечи платков. Так же цветасто были одеты и пригожие девицы, вот только ему казалось, что у них в глазах стояли слезы.
Даже ребятня, смешная, стояла притихшая, и, как у взрослых, желтели у них полоски на шароварах.
«Жалеют нас, понимают, что на казнь увозят!»
Мысль промелькнула настолько горестная, что в горле моментально встал комок, и Родиону захотелось взвыть по-волчьи. Но он сдержался, продолжая глотать соленые слезы.
Те, кого он принял за ряженых психопатов, оказались самыми натуральными красноармейцами. И чекист, напоивший его вчера водкой до жуткого похмельного страдания, тоже самый настоящий, но за двух бойцов, что он случайно убил, почему-то карать не стал. Вроде даже жалел, а ведь в ЧК, как писали, одни только звери и душегубы служили.
«Мать моя женщина! Это ж что ж получается – те люди, которых мы убили, должны были жить, растить детей, сделать много полезного. А теперь что, история измениться может?!»
Мысль пришла, поразила его, и тут же исчезла. Он совсем другими глазами посмотрел на казачат – казалось, что с каждого дома их высыпало по доброму вороху.
Большой четырехэтажной кирпичной школы, что высилась над усадьбами в той современной Тунке, здесь не стояло, ее построят в последние годы СССР – на семь сотен учеников.
Правда, когда они были в школьном музее на экскурсии, куда его потащил зачем-то Пасюк, то выяснилось, что детей в нее ходят едва две сотни. А тут только тех, что он увидел, на небольшом отрезке улицы, едва ли не вдвое больше.
«А ведь их всех расказачат, и будут бежать они отсюда, сломя голову и бросая хозяйства…»
Он вспомнил рассказы стариков, что иногда приходили на праздники в станичную управу, маленькую комнату в воскресной школе при церкви, и тут же себя одернул:
«Ты чего их жалеешь, их судьба предопределена! Ты себя лучше пожалей – через пару дней привезут в Иркутск, а там чекисты могут и настоящими кровопийцами оказаться. И будут резать тебя по мелким кусочкам. И хотя ты наизнанку вывернешься, все равно не поверят, что из будущего! А потом расстреляют как Колчака, и в прорубь скинут. Бедная моя мама, что с тобою будет?!»
Теперь он плакал по-настоящему – ему стало действительно страшно. Он проклинал тот день и час, когда решил поверстаться в казаки. И на хрена его понесло к этим ряженым клоунам – так он о них впервые подумал. Вот они – настоящие казаки, на улицах везде стоят – в лампасах от мала до велика, все вместе живут, жизнь сообща вершат.