– Сталинский бункер в ресторан переделали, оказался выгодный бизнес. Народу лом.
– А зря ты там не был. Тебе бы понравилось.
– Не там ли ты звезданулась? – я постучал себя по щеке, напоминая про синяк.
– Ты разве не слышал? В «Горжетке» человека грохнули.
– Да? – только и смог произнести я.
– Ага, прямо на танцплощадке. Зарезали, говорят. Крик-шум, прибежали охранники, «бобики» понаехали. Меня с другими вместе и замели. Паспорт я с собой не ношу – административное нарушение. Ору и матерюсь – оскорбление людей при исполнении. Дерусь, если меня без моего согласия лапают – а это хулиганство. А уж если из сумки вдруг мобильник исчезает, так я запросто и убить могу, – она вытерла заляпанные в майонезе пальцы об оберточную бумагу и, показывая степень ярости, обеими руками взлохматила свои черные кудряшки.
– Задержали, да еще и ограбили, – подытожил я, – Печальная история.
– Ничего не печальная. Старик все равно бы насильственно помер, с огнем играл, а меня отпустили скоро.
– Прямо так? Взяли и отпустили?
– Ну, не прямо, – она чуть приблизила ко мне лицо, показывая свой подбитый глаз, – Я еще поскандалила, конечно, а дальше позвонила Ашоту и пообещала, что буду ему чаровницей.
– Как же ты звонила, если телефон украли?
– А он нашелся. Чудесным образом – в сумке, в кармашке, которым я отродясь не пользуюсь. Я и давай звонить поскорей, пока мне новую конфискацию не придумали. Знаешь, Ашота?
– Нет, не знаю.
– У него папаша – настоящий князь. С Кавказа. Бывает же такое, да?
– Да, бывает, – сказал я, ни капли не интересуясь. Какое мне дело до неподдельных князей?
Я покончил с едой быстро, пора было возвращаться, но бросать толстуху было неловко, а она не торопилась, жевала вяло, без охоты.
– Вот же ужас, – сказала она, смяв, наконец, в комок оберточную бумагу, – Раньше хоть за дуру могла сойти. А теперь только на криворылую алкоголичку тяну.
– Ничего страшного. Через день-другой пройдет.
– А мне завтра надо. Ты зря в «Горжетку» не ходишь. Хорошее местечко.
– Хорошее, конечно. То убьют кого, то ограбят. Что ни день, то аттракцион.
– Ай, прямо целка-невидимка, – Манечка издала смешок, розовый наряд ее пошел тяжелой волной, – Никуда она не ходит, себя блюдет. Иногда только, как прижмет, совершенно случайно, в три часа ночи является в непотребном месте. Шла, понимаешь, интеллигенция за полным собранием сочинений Левонида Левонова фон Шапокляк, да заблудилась, – она поглядела на меня, синяк ее задорно посверкивал, – Пугливый вы народ. Сидите по своим клетушкам, – все мечтаете о вечной любви.
– Кто это мечтает?
– Вы, кто ж еще, – она шумно и коротко вздохнула, – Не люблю несчастливых. А счастливых люблю. Ты со своим давно вместе?
– Это что, допрос?
– Я тут тебе про убийства рассказываю, а ты не хочешь сообщить даже, когда ты начал совать в своего бойфренда свой грязный двадцатипятисантиметровый член. Какая дикая несправедливость!
– А я тебя просил рассказывать?
– А я, типа, хочу сделать из тебя друга.
– Зачем? – я удивился, – Какая тебе от меня выгода?
– Балда ты, балда. Тебе работу менять надо. У тебя уже профессиональная деформация личности начинается.
– А ты что же на сцену не идешь? Ты же «певица», – последнее слово я особенно подчеркнул, – Образование получала.
– Просвистела я свое образование. Раньше надо было думать. Сейчас для дебютанток уже старая, а в самодеятельность мне мой гонор не позволяет.
– Понятно. А могла бы залы собирать.
– А тебе твои катакомбы не мешают?
– Да нет, вроде.
– Ага, а в школе твоей любимой сказкой был «Премудрый пескарь» Салтыкова-Щедрина.
– Какие начитанные пошли бухгалтерши! – рассмеялся я.
– Какие рассчетливые пошли писаки! – рассмеялась в ответ она.
Мы покидали мусор в ближайшую корзину, вдохнули напоследок воздуха – не такого мучительного, как в офисе, и вернулись в служебную хмурь.
А там нас ждал сюрприз – по офису дули ледяные ветры. Сотрудники авторитетного издания спешно утеплялись в пиджаки и кофты
– Из огня, да полымя, – я поежился, застряв у двери.
– На тебя не угодишь, – сказала Манечка, – жарко – тебе плохо, холодно – тоже непорядок. Говорю ж, «премудрый пескарь».
– А у тебя все всегда окей, – тоже с издевкой сказал я, – В кутузку уволокли – прекрасно, по морде дали – замечательно. А какая ты будешь счастливая, когда тебе за убийство Пироговны дадут пожизненное, – я прикусил язык.
– А-ах! – Манечка вскрикнула, только что в ладоши не захлопав, – Слушай-ка, а не ты ли потыкал старичка ножичком тринадцать раз?
– Нет. Не я. А ты не тыкала?
– Нет. Я как раз занята была. Николашке-сожителю один тип приглянулся. А когда всех мести начали, пропал куда-то. Николя – в слезы. Я решила, что загребли ухажера, полезла выручать – ну, и довыручалась… Видишь, полморды набекрень.
– Пройдет, говорю же, – сказал я участливо. Нехорошо ведь, когда людей по мордам бьют.
Нехорошо.
– В общем, встречаемся завтра в семь, – сказала она вдруг, -Княгиню будем глядеть.
– Кошку что ли? – я оторопел.
– Сашулик! Где ты, Сашулик, вонючка моя немытая! – загремела она на весь офис, – Обдай же тетю теплом души своей! Согрей же поскорей! Тетя уже синеть начала, как на витрине камбала! Как тете жить в атмосфере бездуховного гомосексуализма?! Как?!
Мне снова стало жарко.
Прекрасная жизнь
– А-ах.
Видом толстухи я был впечатлен, но куда больше я впечатлился ее словами. Как и было уговорено, мы с Манечкой встретились у подъезда ее дома.
– Короче, объясняю задачу, – сказала она, пока мы ждали такси, – Однажды я пошла в ресторан есть рыбу. Рыба была хреновая, лучше бы я утку взяла. Зато недалеко сидел хорошенький красавчик и делал тете глазки.
– А тетя – это ты?
– Ну, не девушка, да. Поделал глазки, на выпивон пригласил – и вот закружилось. Теперь он водит тетю в кино, ужинает в дорогих ресторанах и выгуливает по набережным, тетя млеет, тете нравится.
– Такой же красивый, как Сашулик? – поддел я, напоминая.
– И это еще полбеды, – не повела она и ухом, – Он еще богатый. Мог бы и не работать, да хочет доказать своему папаше, что тоже чего-то стоит. Понимаешь?
– Хороший парень.
– Внимание – вопрос! Что делать такому, как он, с такой, как я?
– Ты это у меня спрашиваешь?
– А мне непонятно. А теперь второй «вниманиевопрос». Спала ли тетя с дядей?
– Не спала, – довольно уверенно ответил я.
– Именно. Кавалер кружит даму, ужинает, а сорвать цвет любви не спешит, ему подавай платонические отношения. И как это понимать?
– Романтик, наверное.
– А вот на лице у тебя написано совсем другое.
– Что у меня там написано?
– Я б себе на лице такое же написала. И третий «вниманиевопрос». Что имеет в виду наш платонический кавалер, когда вдруг зовет свою жирную свинью на ужин с родителями?
– Так сама у него и спроси.
– А что делает тетя, которая не хочет выглядеть дурой в этом пошлом пасьянсе?
– Что она делает? – я был сбит с толку.
– Она берет с собой дворюдного брата, как представителя семьи и живую опору слабой, хрупкой девушке.
– Чего?!
– Ты будешь мой родственник. Тебя дома оставить не с кем. Ну, или что-то типа того. Я хочу, чтобы ты на него посмотрел, – Манечка поглядела на меня в упор, – Мне нужно знать твое мнение. Его зовут Ашот. Он – красавец.
– Я понял.
– Настоящий принц.
– И что?
Я не знаю, почему согласился. За синяк ее что ли пожалел? Она его, кстати, умело законопатила. Зато все остальное….
А-ах!
Откуда-то издалека пела иностранная певица. На неизвестном языке она гортанно повествовала о высоких чувствах и неподдельных страданиях. Мука была в ее голосе. Высокая, как небо, мука
Огромный овальный стол был покрыт тяжелой белой скатертью, похожей на стеганое покрывало. Узор на скатерти в точности повторял орнамент белых тарелок – тонких, почти прозрачных, которые, вроде, из последних сил удерживали свое содержимое.
Мы ели суп. Это был очень изысканный суп – густой, почти как пюре, в котором плавали морщинистые грибные кусочки.
– Это не мухоморы случайно? – вылавливая ложкой темную загогулину, спросила Манечка.
– Трюфели, – обронила хозяйка дома, красивая худая женщина с высокой черной прической и прозрачными глазами, особой сдвинутостью узкого личика напоминающая лань.
– Очень вкусно, – сказал я.
– Объедение, – признала и Манечка, с хлюпаньем заглотав, – Дорогие-поди. Почем нынче грибы на фондовом рынке?
Женщина-лань вопросительно посмотрела на грузного лысого мужчину, тоже сидевшего за столом. Бывший жгучий брюнет с густыми черными бровями, головы своей блестящей не поднял – он был супом занят. Хлебал громко, с чувством.
– Если вам интересно, я могу поинтересоваться у нашего повара, – нежно и нервно произнесла женщина-лань.
– Не надо, мама, – сказал последний участник этого ужина, в просторном, обильно позолоченном зале.
Трапезничали впятером. Ашот пригласил Манечку. Манечка притащила меня. А еще были мама и папа презрительного красавчика.
Ашот был в папу темен, в маму зеленоглаз. Он взял у родителей лучшее и непонятно было, зачем ему сдалась жирная Манечка.
Мне тоже было непонятно.
По правде говоря, хозяева гулкого дома, расположенного близ небезызвестного шоссе, выглядели здесь простовато – они стеснялись будто золоченых ручек у белых дверей и витой темной мебели вдоль бескрайних светлых стен, тяготились они, вроде, и тяжелыми пурпурными портьерами, что массивно обрамяли высокие окна. На светлоглазой женщине-лани было монашеское черное платье, а лысый грузный мужчина в бровях был ряжен в охламонистый свитер цвета пыли. Ашот в своем тусклом твиде тоже не особенно бросался в глаза.
Про себя я молчу – не было на мне ничего достойного упоминания. Так что Манечка была единственной, кто в пышности наряда не уступал роскоши зала.
К своим мелким черным кудряшкам она приделала чернильного цвета волосяной ком, из тех, которые в прежние времена любили кассирши в продуктовых магазинах. Грудь и плечи она втиснула в жесткую декольтированную парчу яичного цвета, которая при каждом движении похрустывала, готовая будто пойти по швам.
– Вообще, мне нравится называться «Манечкой», – сказала она, хлюпая супом дальше, – Не потому, что «Мария», конечно, а потому, что страдаю маникальным синдромом.
Тихо охнула женщина-лань, еще ниже склонился бровастый лысый князь над своим супом.
– Но вы не волнуйтесь, – все разливалась Манечка, – это временное имя – не думаю, что оно подойдет в новых моих обстоятельствах.
Она поглядела на женщину-лань, ожидая от нее уточняющего вопроса. Но та, глядя впереди себя, все прилежно подносила ко рту ложку, после каждого глотка аккуратно обтирая бескровные губы накрахмаленной белой салфеткой.
– У меня будет очень особое имя. Я буду Трианоновая тетя.
– Интересно, – сказал Ашот. Он, как и его отец, упорно глядел в тарелку.
– Какой у тебя богатый вокабуляр, – сказал я, изо всех сил стараясь не злиться.
– А как ты думал, братик. Когда Ашот возьмет меня в жены, я должна буду иметь статус и вид. Закручу себе колоколенку этажа примерно на два. Лосины яркие надену.
– Черное стройнит, – сказала женщина-лань.
– Я ж не в трауре. Зачем мне черное? Лосины у меня будут цвета бордо, а кофточку пошью желтую в цветах зеленовых. Можно бы и шляпу с лентой, как у одной патологической сексологини. Жалко, что нельзя иметь сразу все – и шляпу, и башню. Это уже точно будет патология.
Ненадолго воцарилась тишина. Как раз и певица, поющая неизвестно где, приумолкла. Мне поазалось, что можно расслышать, как на изысканные поверхности изысканного дома садятся невидимые пылинки, взвихренные бойкой гостьей.
– Недавно я была на вернисаже, – вымолвила наконец хозяйка дома.
– Какой вернисаж? – поспешил ей на помощь я.
– Тематически экспозиция была сгруппирована по….
– Я тоже была на вернисаже, – перебила нас Манечка, – Два раза. В третьем и седьмом классе.
– Мастера живописи, – сказала женщина-лань, – Скульптуры, картины…
– Правильно, – покивала Манечка, – У меня один приятель, он – фондовый магнат, купил себе завалящего китайца. На пять копеек китаец, а картина и не картина вовсе, а так себе, каляка-маляка. Рожа чья-то. Недавно позвонил ему дядечка, который картину продал. Назад рожу просил. За большие деньги, представляете?! Китаец-то в моду вошел. Его теперь в галереях Токио и Парижа за большие деньги берут.
– Вы разбираетесь в искусствах? – спросила хозяйка дома.
– Не-а, – протянула толстуха весело, – Некогда мне, я веду бурную ночную жизнь. Прожигаю молодость и красоту. Вы читали про убийство в клубе? Я там тоже была.
– Как ужасно, – сказала женщина-лань.
– Ерунда. Завалящий был старикашка. Противный. Его «Пироговной» звали. Илюша подтвердит. Есть подозрения, что кровная месть. Ашотик, котик мой, скажи, где ты был в прошлую пятницу вечером?
– Дома.
– А свидетели есть? – не отставала толстуха, – Для алиби обязательно нужны свидетели. Лучше не родственники, а те, кому покрывать тебя резону нет.
– Какая грамотная девочка, – вмешался хозяин дома. Лысый мужчина говорил, не поднимая глаз от опустевшей тарелки, не дрожали даже густые черные брови, отчего казалось, что вещает его полированное темя, – Много знает девочка. Молодец-девочка.
– Ага, точно, – ничуть не смутившись, сказала Манечка, – Странно, что меня еще не вызвали в главные давательницы показаний. Вот сколько раз сидела в кутузке – за пьянство там или за наркоманию, а свидетелем не была еще ни разу. Обидно даже, будто мои слова не имеют никакого веса.
– Шла бы ты, а? – сказал князь, – Девочка.
– Вы, князь, очень вовремя со своим замечанием, – запросто согласилась Манечка, – Я как раз спросить хотела, где тут у вас уборная?
Неверной рукой хозяйка дома указала на одну из бело-золотых дверей.
– Туда? Все время прямо? – уточнила Манечка.
– И никуда не сворачивай, – посоветовал князь, – Далеко иди, девочка.
– Илюша, ты не проводишь бедную родственницу?
Я испуганно замер.
– Проводи сестру, проводи, – сказал лысый князь, блеснув в мою сторону черным глазом, – А мы пока по-семейному поговорим. Проводи, а? – он положил на стол свою крупную руку в жестких черных волосах. Лицо его лани-жены скукожилось, сделавшись похожим на козье.
– Илюш, и сумку сеструхину не забудь, – уходя к двери, сказала Манечка, – Будем пудрить носик высококачественными химикатами.
Обтянутый сверху-донизу шоколадно-коричневой тканью, коридор напоминал нору, и был украшен портретами: как живая, сидела в прямоугольниках портретов, вся небольшая семья – князь, не лысый еще, а с облаком черных волос, княгиня-красавица, в темном кружеве, сынок их – он и маленький пухлый светлоглазый барчук на лошадке-пони, он и подросток, с вытянутой длинной шейкой сидящий в высоком кресле, он и светлоглазый юноша в свитере для гольфа, глядящий прищуренно и упрямо.
Очутившись в ванной, – большой, уделанной зеленым мрамором комнате, – Манечка огляделась.
– А тут миленько. Почти, как в «Горжетке». Только бурятки со шваброй не хватает, – встав у большого зеркала возле раковины с позолоченным краником, Манечка легонько похлопала кончиками пальцев особенно розовое место под глазом, где прятался синяк, – А я в свои сто семнадцать неплохо сохранилась.
Я постарался придать своему лицу выражение крайней укоризны.
– Зачем ты меня в это втянула? – глядя на нее в зеркало, спросил я, – Ты со своим мужиком без меня не могла разобраться?
И она посмотрела на меня в зеркало. Глаза ее блестели ярким, чернильно-черным.
– Ты как думаешь, он тоже – из ваших?
– В каком смысле?
– Ну, что такому парню делать со мной? – она не сводила с меня глаз, – Скажи, что?! Ясно же, что ему нужна алиби-жена, баба, которая будет покрывать его делишки.
– А я-то при чем?
– Ты приметливый.
– С чего ты взяла?
– Я знаю. Не спорь. Ты не знаешь, что я знаю. Скажи, зачем ему такая, как я? – лицо ее, в общем-то, было похоже на маску. И шиш волосяной впечатления не портил. Кукла. А глаза живые, жгучие.
Я покачал головой.
– Твой суп, сама и жри.
– Вот видишь, – ничего не прописалось на лице толстухи, но я был уверен, что что-то рухнуло, – Какого черта я у него на поводу пошла? Какое-то наваждение. Знаю же, не моего поля ягода, а все равно мыслишка ерзает – а вдруг не права? Вот же он – принц…. Ага, принц….
Рванулась дверь – в ванную влетел Ашот.
– Наконец-то, – проговорила Манечка своим прежним легкомысленным голосом, – Я тут чуть с горя не лопнула, пока тебя ждала, чтобы обсудить наш свадебный торт, – наклонившись через раковину к зеркалу, она принялась постукивать по лицу пальцами, – Представь, у меня морщины собираются даже в тех местах, где ни за что не подумаешь. Четырнадцать штук накопилось.
С клекотом почти птичьим Ашот зашагал из одного конца громадной ванной в другой и обратно.
– Ты еще руки заломи, – посоветовала она, – так красивее.
– К чему ты устроила этот балаган? – взвыл он, – Мама таблетки пьет, папа….
– Тише, малыш, тише, – Манечка осклабилась, – Все идет по плану.
По какому плану? – подумал я.
Манечка взялась за свою сумку:
– Где-то тут у меня порошочек был….
Побелев, с урчанием совсем животным Ашот вырвал у нее сумку и одним сильным движением вывалил на мраморную крышку умывальника разновеликое дамское барахло.