Думается, что читатели, особенно сельские, будут благодарны издательству за выпуск книги очерков Г. Радова.
5/XII 1960
О сценарии «Люди и звери»
Главный недостаток сценария, написанного в общем профессионально, умело, занимательно, — неясность авторской мысли. Для чего написана эта вещь? Что хотели сказать ею авторы либретто и сценария Т. Макарова и С. Герасимов?
В рассказах о заграничных мытарствах Павлова есть пробелы, допускающие подозрения, что он мог быть и власовцем, и завербованным американцами уже после войны. Если так, то это — продолжение наметившейся было у нас «всепрощенческой» линии в литературе — рассказ С. Воронина и др. Если же не так — то надо выписать Павлова яснее. Нельзя такие вещи оставлять в «подтексте».
Причины, побудившие Павлова остаться за границей, наиболее полно изложены им на стр. 116–117. Но что там сказано? «Почему же вы думаете, дорогая Анна Андреевна, я не вернулся тогда, когда вернулись другие? Да потому, что, сколько ни били меня там, сколько ни калечили, совесть у меня не вышибли до конца. И эта совесть говорила мне, что в нашей битве середины нет: или победи, или умри… Победить я не сумел, а умереть не захотел». Потому, оказывается, не вернулся Павлов в Советский Союз, когда возвращались другие бывшие пленные, что «совесть у него не вышибли до конца». Явная психологическая натяжка. И — неправда. Возвращались как раз те, у которых было больше и совести, и ненависти к капиталистическому миру, и любви к родине. И ведь Павлов не такой уж дремучий (офицер, не малограмотный волынский или дрогобычский крестьянский парень), чтобы поверить вражеской пропаганде об издевательствах в Советском Союзе над вернувшимися пленными. А если все-таки поверил и это было главной причиной того, что он оставался там, — так и надо было говорить.
При чтении сценария возникает ощущение, что Павлов хуже, нежели авторы его показывают, что они еще что-то знают о нем, но не договаривают до конца. А всячески пытаются разжалобить читателя, нажимают на «слезу». Поэтому особого сожаления Павлов не вызывает.
Что связывало его раньше с явными подонками Клячко и Анкудиновым, настолько связывало, что он даже называл их друзьями?
Что заставило его уйти от Марии Николаевны Хеддингер? Похоже, что она просто физически его не привлекала. А привлекала бы — возможно, не ушел бы от нее, стал бы ее мужем и хозяином гациенды.
На чаше добродетелей Павлова главным грузом лежит то, что он подобрал в Ленинграде на улице умиравшую от голода женщину и накормил ее. Но не мало ли этого для оправдания человека, пятнадцать лет раздумывавшего, возвращаться или не возвращаться в Советский Союз?
В жизни сейчас происходит и такое — мы прощаем старые грехи… Но это не значит, что надо в литературе морально оправдывать изменников родины и делать из них чуть ли не положительных героев. А ведь пятнадцатилетние колебания Павлова ничем иным, как изменой родине, не назовешь.
Было немало таких фактов: американцы не давали возможности нашим людям, рвавшимся домой, вернуться в Советский Союз, перегоняли их из лагеря в лагерь, прятали от советской администрации, пускали в ход всякие провокации и даже насилие. Но в сценарии не говорится, что перед Павловым стояли именно такого рода препятствия.
Я против напечатания сценария «Люди и звери» в «Новом мире».
17/II 1961
О рассказе С. Славича «На морской дороге»
Этот небольшой рассказ — картинка из жизни моряков-рыбаков, весело и с добрым юмором написанная. Как будто и нет особенных событий, и рыбу моряки не ловят, не попадается, «плавает по дну», и штормы не налетали, не тонул сейнер, и в Болгарии не побывали (после уж побывали, за пределами рассказа), и вообще ничего «существенного» не происходит, а — сейнер плывет, и люди на нем живут, и каждый из них — на свое лицо, всех видишь, и познакомиться с ними, пожить вместе несколько дней на корабле — интересно.
Вызывают возражение несколько строчек на стр. 4, где говорится, что жена капитана сейнера — спекулянтка, перекупка. Что перекупки в Одессе, как и в других городах, еще водятся, это сомнений не вызывает, но зачем наделять капитана такой супругой? По делу это никак не относится ни к образу самого капитана, ни к его капитанше, так как она в рассказе, в действии не появляется, просто это ненужная, лишняя деталь, и лучше бы ее убрать.
11/VII 1964
Об очерке А. Побожего «Мертвая дорога»
Эти воспоминания изыскателя представляют большой интерес для читателя, особенно читателя, не знакомого с Севером. Рассказывается о Севере с большим знанием материала, достоверно, убедительно. Интерес к очерку увеличивается фактической стороной дела, поводом к его написанию — тем, что строительство дороги Салехард — Игарка, в которое было вложено столько денег и труда человеческого в таких неимоверно трудных условиях, не завершено, заброшено. И вот тут-то, после чтения очерка, возникает вопрос: для чего это сейчас написано и зачем журналу нужно печатать этот очерк? В смысле литературной формы очерк хорош, не вызывает возражений, люди и их жизнь на Севере, их дела на изыскании трассы, характеры, поступки описаны ярко, художественно, повторяю — очень интересно описаны. Но — зачем?..
И действительно ли «на ветер» выброшены миллиарды? Может быть, строительство дороги Салехард — Игарка и дальше на восток было просто преждевременно начато, когда оно стране было еще не под силу, а вообще эта дорога, сухопутный вариант Великого Северного морского пути, нам очень нужна?
В очерке совершенно отсутствует полемика. Странно, что автор, живой участник, и крупный участник, изыскательских работ на дороге, не имеет определенного мнения о целесообразности ее строительства. А он обязан его иметь, не имеет права не иметь! Для человека, столько сил вложившего в эту дорогу, такое вялое, бесстрастное, безразличное к делу окончание очерка просто не к лицу.
Я за то, чтобы очерк Побожего был напечатан в «Новом мире», но с совершенно другим окончанием. То, что бегло и равнодушно сказано автором в последнем абзаце, должно быть развито в целый раздел. Нужно очень серьезно и деловито подвести итоги этого тяжелого «происшествия» с дорогой Салехард — Игарка, обстоятельно разобрать все доводы за и против продолжения и окончания строительства. И надо автору и редакции определенно стать на чью-то сторону.
Заключительный раздел очерка (хорошо было бы подкрепить его письмами специалистов-знатоков) непременно должен вызвать дискуссию, если не в печати, то в определенных кругах, от которых зависит деловое решение вопроса. В этом, и только в этом, я вижу смысл напечатания очерка.
А с таким окончанием, как сейчас, куцым и невнятным, очерк бесполезен.
11/VIII 1964
О рассказах А. Богомолова
Из четырех маленьких рассказов А. Богомолова мне понравился только один — «Сосед по палате». Хотя он и самый короткий, но сказано в нем много, «обиженный», получивший отставку на двадцать четвертом году службы в «органах», рассказчик — это целый тип. И за скупыми строчками писателя читатель многое сам дорисовывает, таких людей повидал он немало.
«Второй сорт» — не рассказ, а застольный анекдот «к случаю», с примитивной моралью: вот, мол, какие бывают сволочи люди, а еще писатель! «Кругом люди» — слащаво изложенная и не очень достоверная история. Слишком уж много нужно добрых контролеров, чтобы старушка проехала из Иркутска в Москву и обратно без билета, таких чудес на железных дорогах не бывает. «Кладбище под Белостоком» и «День рождения» не новы и не глубоки по мысли, в газетах много появлялось подобных зарисовок и очерков к разным военным датам.
Так как одного «Соседа по палате» маловато для напечатания, а подборка в целом не получилась, слаба, то стоит ли ее давать в журнале?
11/VIII 1964
«Первый день войны» Максима Бухова
Вероятно, это начало не дописанных автором, к сожалению, воспоминаний о войне крепко отредактировано. Но сделано это так бережно и умело, что вещь не потеряла своеобразия, осталась солдатским (именно солдатским, а не писательским) рассказом о том, что пережил человек и его однокашники за первый, всего лишь за один первый день войны.
Может быть, читателям, не служившим в армии, покажется скучноватой дотошность и пунктуальность, с какой М. Бухов описывает шаг за шагом все действия подразделения, в котором он был, когда началась война, воспроизводит в точности, как на разборе военного занятия, все приказы и распоряжения комбата, рисует обстановку, течение боя, маневры противника и пр., но для фронтовиков именно в этом, в подлинной фактичности записок, — главный их интерес. Это пишет не «сочинитель», а живой участник первых боев на границе. И жаль, очень жаль, что на этом и прервал записки М. Бухов.
Но литератор, предложивший «Новому миру» эти главы, С. С. Смирнов, знает свое дело. Может быть, М. Бухов написал не только начальные главы воспоминаний, но и еще что-нибудь, и его рукописи, если они у кого-то сохранились, можно разыскать?
22/VIII 1964
О рассказах Виктора Лихоносова
Первый рассказ Виктора Лихоносова «Домохозяйки» несколько приземлен точным бытописательством, лишен поэтической и философской приподнятости. Язык — хороший, особенно в диалогах, женщины и вся обстановка их жизни выписаны ярко, характеры всех персонажей запоминаются.
Во втором рассказе «И хорошо и грустно» действительно много и хорошего, и грустного, и светлого. И такого, над чем читатель призадумается. Рассказ умный, сердечный, тонко, музыкально написан.
Оба рассказа, думается, будут приняты читателями журнала хорошо.
27/VIII 1964
О мемуарах О. Морозовой
Автору не следовало бы, думается, предпосылать мемуарам эпиграф из А. Франса с такими словами: «…очень интересно, когда это делают простые смертные». О. Морозова заранее как бы, посредством эпиграфа, объявляет, что ее мемуары будут «очень интересные». Нескромно звучит. Хотя они действительно интересны, но не дело автора самой их хвалить.
Написаны мемуары в отличной литературной форме и, я бы сказал даже, опытной писательской рукой, хотя не знаю, первая ли это работа О. Морозовой или она действительно не новичок в литературе. Если новичок в печати, то, вероятно, немало потрудилась над рукописями. Портреты ее родных и знакомых (в том числе собственный портрет) выписаны искусно, психологические обоснования действий и поступков людей убедительны, и время, эпоха даны хотя и с ограниченной весьма точки зрения, но все же достаточно ярко (для такого рода воспоминаний).
А вот относительно глубины этих воспоминаний-мемуаров приходится сказать, что, несмотря на чисто литературную их высококачественность, они, вследствие узости взгляда автора на «людей и события» времен первой мировой войны, Февральской и Октябрьской революций, гражданской войны и последующих лет, являются как бы семейными мемуарами, для домашнего потребления, или, во всяком случае, для такого читателя, который способен сам за автора «дописать» их, дополнить собственными воззрениями на жизнь и оценками представленных ему «людей и событий», то есть для читателя почтенного возраста, много пережившего и видевшего, который будет размышлять не столько над вычитанным у Морозовой, сколько над вызванными ее мемуарами ассоциациями.
В самом начале воспоминаний, на первой же странице, О. Морозова дает серьезные обещания: «Книга эта появилась из потребности общения с людьми и необходимости подвести итоги…», «Раздумья о жизни — одна из обязанностей человека, потребность и право наравне с правом жить». Но обещания эти не выполнены. Ни итогов, ни извлечения из горьких ошибок уроков, для себя и для других, ни большого раздумья о жизни в мемуарах не видно.
Досадно, что особенно бедна мыслями и так скомкана последняя, уже «советская» (о годах после гражданской войны) часть мемуаров, которую автору, безусловно, следовало бы развернуть пошире. В этом даже — моральная обязанность автора.
И очень жаль, что так мало говорит она о практической и научной деятельности ее знаменитого отца, создателя каменно-степского леса Г. Ф. Морозова. Общественная значимость ее мемуаров возросла бы во много раз, если бы она больше и с большим сочувствием его делу рассказала об отце.
6/IX 1964
О повести Т. Борисова «Тимофей Тимофеевич»
Самим названием повести автор выдвигает Тимофея Лунина, председателя колхоза, на первый план, в главные герои. Однако Лунин, такой, каким он изображен в повести, негож в герои, ни в «положительные», ни в «отрицательные». Он слишком бледен и немощен, из тех людей, о которых говорят: ни рыба ни мясо. Не то что он не удался автору, плохо, мол, выписан, — нет, таким он и задуман, таким его, видимо, и любит автор и возводит в герои.
Не знаю, как у кого, а у меня Тимофей Тимофеевич Лунин симпатий не вызывает. И жалости — также. Он, по всем его поступкам, мыслям, словам, какой-то беззубый, безрукий, необоротистый, глуповатый и трусливый, просто — тряпка бесхарактерная. Даже когда в колхоз прибыла большая комиссия, и тут он боится доложить ей, как на него ни нажимал Дубилов. За что Лунина жалует автор — непонятно. Хороший председатель именно тем и хорош, что не боится каждодневно идти на личные неприятности, споры с искажающими линию партии начальниками и даже зачастую на большой риск — ради блага своего колхоза. Лунин ничего подобного не делает, только и знает — трясется перед каждым человеком с портфелем. И скот отдал Лисичкину, и корма отдаст ему же — лишь бы усидеть в председательском кресле. Когда на стр. 56 Дубилов говорит, что райком будет проводить «не луниновскую политику», слова эти ничего не выражают, так как никакой «луниновской политики» читатель в повести и не видел. Такой человек, как Лунин, не может быть хорошим председателем колхоза во всякие времена, при любых ситуациях, и при культе, и после культа. Так что, как бы ни переменилась обстановка в районе, кто бы ни стал секретарем райкома, — не верится, что у Лунина в колхозе дела под его руководством пойдут хорошо.
Дубилов и Лисичкин несут по замыслу автора, по сюжету большую нагрузку в повести, но типизировать их образы или просто сделать их значительными Борисову не удалось. Что у них за душой, почему они такие, каково их кредо, если оно есть у них — это не вскрыто автором… Автор, кстати сказать, вообще зря прибегает к карикатурно — «выразительным» фамилиям вроде «Дубилов», «Пеньков», «Лисичкин», полагаясь, видимо, на то, что сами фамилии дорисуют в образах людей то, чего он не сумел изобразить иными средствами.
Если говорить еще об отдельных персонажах, то оказывается — в повести почти нет колхозников. Чуть мельтешат лежебока Федор, жена Лунина, весьма скупо представлены секретарь комсомола Андрей и Даша Золотова, в самом конце появляются вдруг совсем незнакомые читателю люди, вроде Фаддея, — вот и весь колхоз. Для повести о колхозной жизни, написанной как бы снизу, изнутри, этого мало. Колхозную жизнь без рядовых колхозников не покажешь.
Серьезное замечание вызывает случай на заготовках леса (задержка отправки леса колхозу). Случай возведен автором чуть ли не в основной сюжетный конфликт, и места и внимания отведено ему непомерно много. А сам конфликт-то это, собственно, — не для повести, и для газетной статьи или фельетона. Для широких обобщений он не годится. К тому же и разрешается он в конце концов очень легко и просто. Достаточно было поехать на место заготовок леса бойкому человеку, а не растяпе Лунину — и лес нашелся, и вопрос о его доставке благополучно улажен.
Повесть хотя в общем-то и не велика по количеству страниц, но сильно растянута. В ней много совершенно ненужных для развития действия и неинтересных читателю подробностей делового дня председателя колхоза: куда поехал, зачем поехал, на чем поехал, с кем повстречался, что сделал, что купил и т. д. Сокращение таких мест пошло бы повести на пользу.
В нескольких местах названа МТС. Это, видимо, понадобилось автору только для того, чтобы подчеркнуть дату — 1955 год? А сами по себе упоминания об МТС совершенно не нужны, так как ни тематически, ни сюжетно МТС в повести не участвует, и все упоминания о ней можно безболезненно вычеркнуть.
Есть много замечаний и относительно языка повести, но надо полагать, что рукопись еще не подвергалась редактированию. Так ли?
Я пишу главным образом о недостатках в общем-то неплохой повести, но не знаю, смогут ли автор и редакция устранить эти недостатки, есть ли для этого время (и силы — у автора).
11/IX 1964
Об очерке Л. Иванова «Снова о родных местах»
Автор настойчиво, с горячим желанием помочь делу, продолжает и расширяет разговор о хороших и плохих колхозах в его родных местах, в Калининской области, начатый им в № 3 «Нового мира» за прошлый год. При этом он обнаруживает такое же глубокое и детальное знание материала, как и в тех очерках, когда пишет о сибирской деревне. Если, может быть, очерк Л. Иванова будет интересен не для всех читателей, потому что несколько суховат, не сдобрен всякими «беллетристическими» украшательствами, это не беда. Своих читателей он найдет. Пусть даже круг этих читателей будет ограничен только практиками сельского хозяйства Калининской и схожих с нею областей — и это не малый круг.
По существу проблем, затронутых Л. Ивановым в очерке, и его выводов возражений у меня нет. Возражения вызывает начало очерка. Если бы не было поздно, если бы речь шла о рукописи, а не о верстке, я решительно советовал бы автору исключить из очерка главы «В местах, где жил изобретатель радио» и «Землячество». Они не связаны органически с последующими главами, пристегнуты, это особая тема, для других очерков. Они лишь замедляют и загромождают подступ к главному. Лучше бы автор сразу брал быка за рога и начинал прямо с рассказа о передовом колхозе «Молдино».