Равнение на грудь четвертого человека.
А от меня четвертым направо стоит Никита Лозовой. Приятно на такую грудь равняться, какая вся в орденах и медалях.
Рассказывает:
— Снились сегодня спелые груши. Падали с дерева. Бомбить будет…
— Пьешь?
— Только в торжественных случаях.
— Ну, например?
— Ну, например — после бани…
— И сколько же?
— Да немного.
— Сколько все же?
— Да черепушечку.
— Сколько же в нее влазит, в черепушку?
— Ну, с пол-литра.
Добрались наконец-таки до сути!
В колхозе, в станице мне, колхозному писателю, проще жить. Там на меня не смотрят приторно-восхищенными глазами.
Там не находят в моих очерках никаких «измов» и не удивляются им. Хорошо написано про колхоз? Ну, а как же быть иначе. Раз взялся писать — пиши хорошо. Это так же естественно, как хорошо работать на тракторе, как ставить рекорды на комбайне. И со мною встречаются, разговаривают как с равным…
Тикáют из села гитлеры.
Длинный, прямой, проглотивший не один аршин, — Высокосенко.
Иду по обочине степного грейдера. Вперед и назад на километры — ни души. Выпуклость грейдера блестит на солнце, как ручей. В кюветах — мягкая крупитчатая земляная осыпь, хрустящая под сапогами. Иду под шорох собственных шагов, вещмешок за плечами, шинель на руке, и ничего и никого вокруг. Словно — один в мире.
Хорошо думается на степных дорогах.
Хорошо идти так в день рождения.
Вот готовился немец к войне — даже крестов для похорон убитых заготовил целые ярусы.
Из всех возможных вариантов смерти я не нахожу ни одного, который бы мне нравился.
— Стул подставить под ноги?
— Ничего не надо. А то очень удобно разлягусь — долго просплю.
Это хорошо, как зеленый горошек к отбивной, когда есть сама отбивная.
В редакции суматоха.
— Пожар! — труба загорелась.
Корректор Марья Федоровна вскакивает:
— Где ошибка, где ошибка?
— Пожар!
— Тьфу, чтоб тебе, испугал, я думала — ошибка.
Засиженное яйцо — всегда болтун.
Привык иметь возле себя парторга — прочитает газету и расскажет, что напечатано интересного, за что и деньги получает.
Вот этот тип председателя с телячьим уклоном.
1946–1947В любом деле самое страшное — середина.
Хорошую речь произнести — легче всего. А вот долбить изо дня в день так, чтобы все было и сделано именно так, как в твоей речи сказано, — это труднее.
Директор:
— У меня государственная программа.
— А чтобы люди у тебя хорошо жили — это не государственная программа?
Тот самый руководящий товарищ, который не сам ошибается — его аппарат подводит.
Штампованный человек.
Дед, который живет потому, что интересно ему посмотреть, что дальше будет.
Форма романа явно не соответствует содержанию. Динамит в парфюмерной упаковке.
Почему так обидно, так грустно, когда видишь испорченного ребенка? Потому что это только начатая жизнь. Думаешь, это значит, еще на 50–60 лет подлость, туда дальше, вперед.
Тракторист-инвалид говорит о себе: «Ходовая часть подбита».
Фамилия — Переоридорога.
В мещанине гордость вспыхивает всегда не там, где нужно быть ей.
У Горького, у Толстого, у Короленко, Успенского — народ умен, мудр, сердечен, то есть таков, каков он и есть на самом деле.
Не дай нам бог помнить только росписи на рейхстаге и забыть Керчь, Сталинград, немцев под Эльбрусом.
Не человек, а отступитель.
Я подхожу к колхозной теме с сознанием ее мирового значения. Это главное из того, что еще не понято миром у нас. Людей пугают там, главным образом, колхозами.
Что нам удалось сделать с мужиком?
А внутреннее значение темы?
К сожалению, некоторые люди из числа нашей городской интеллигенции знают село не лучше авторов того американского фильма…
Но я никогда не мирюсь с иллюстративной ролью литературы. Я хочу не только рассказать всем, что такое колхозы. Раньше писатели о деревне писали для интеллигенции. Сейчас есть прямой провод к народу. Форма. Мои поиски формы.
Я не нигилист. Наоборот.
Я начинал писать, еще будучи председателем коммуны. Хуторская жизнь. Читал то, что попадалось под руку. Белый. Пильняк. Приходил в отчаяние. Они задержали мое вступление в литературу на несколько лет[10].
Форма в театре. Условность. Реализм.
Мне кажется, сейчас должен быть сделан какой-то новый шаг в сторону реализма.
И не только условности могут позволить сдвинуть события, чтобы получить из этого наибольший сценический эффект. Можно взять зрителя за душу и иными средствами.
И еще одно плохое пришло с фронта: приказал, и все, и наплевать, что думает о тебе подчиненный.
Звучная опечатка: обубликовать в печати.
Какое-то окостенение аппарата. Окостенение ненужного. Так, кажется, в природе всякого живого организма бывает — если какой-нибудь орган оставить без движения — усохнет, отомрет.
Какая чудесная фонетика в этих словах: шум, шорох, шелест, шепот, грохот, взрыв, треск, удар, дребезжанье, ураган, крик, говор, волна, весна, солнце, колышет, сон.
Такое спокойствие, как у вас, необходимо только корове — доить удобно.
Отсутствие решения хуже любого решения.
Было у одного рабочего человека три сына. Один стал инженером, другой полковником, третий остался рабочим… Так вот я бы писал о том, который остался рабочим, — он интереснее.
Что такое сейчас — рабочий класс?
Слишком легкое достижение высшего образования тоже в какой-то мере способствует тому, что все стремятся попасть «на должность». А надо, чтобы попадали способные к этому.
Увеличить как-то всемерно государственную помощь способнейшим ученикам.
Ремесленники — какой интересный народ. Будущий рабочий класс.
Пьеса должна звучать как симфония, как хоровая песня. Поют разными голосами, но в одно. А кто-то только одну ноту подает — и это должно помогать общему звучанию. Даже Трохимец — не диссонанс, а какая-то очень нужная для песни октава. Он против идет, но в этом-то как раз его место в песне… Бывает в музыке — звук как будто бы напротив пошел, — нет, оказывается, очень нужен. Поэтому в «Бабьем лете», мне кажется, нет маленьких ролей.
Появился какой-то особенный нигилизм, так сказать, нигилизм в советской форме. И эти люди думают, что они бог весть какую новую вещь творят. Ох, как это старо!
Старая хлеб-соль забывается.
Для пословицы годится, для сказки — нет. Жестокая получилась (бы) сказка.
Литература и искусство понимают, знают человека больше, чем наука.
А интересно было бы, если бы появилась в нашем литературе военная повесть, написанная от лица солдата. И солдатом. Солдат о своих офицерах. И о своем рядовом месте.
Что значит — в наших условиях бездушный человек? Это значит — ходит с партийным билетом, а до партийной программы ему нет дела, как мне до… Стельки нет, идеи нет, не к чему прибивать. Недобрый? Хуже.
Хорошее начало для очерка о секретаре райкома:
«Мне не раз случалось, когда я работал в газетах, — напишешь хорошо о человеке, прославишь его — через некоторое время приезжаешь к нему опять и не узнаешь его: зазнался. Так я уж теперь дам своему персонажу вымышленную фамилию и адреса не буду указывать».
Пишешь, пишешь и — ни хрена, ни на градус не повернулся земной шар.
Мало дать команду, надо и подумать вместе с тем, кому команду даешь.
Отставший боец. Заболел. Сел у обочины. В темноте не видели. Прошла рота — стал уже «не нашей роты», прошел батальон — стал уже «не нашего батальона».
Как форма довлеет, довлеет над содержанием, пока, наконец, совсем вытесняет его. Это бывает у каждого человека, если он не художник в работе, не новатор, не борец именно в своем деле.
Партийный работник должен быть художником? Да. Плотники, сапожники и те должны быть художниками.
Страшная штука — застывшая форма.
Человек приезжает в город или в район — секретарем райкома, полон благих намерений. Мир перевернуть.
И вот форма его давит. Обычная форма проведения бюро. Ломать ее — значит кого-то обидеть. Прокурор не выбран в РК. Но он продолжает приглашать его на бюро — нельзя, обидится, это же привычный участник заседаний.
Живые люди, творцы, подлинные художники своего дела никогда не преклонялись перед формой.
Живые люди, творцы, подлинные художники своего дела никогда не преклонялись перед формой.
Суворов ломал форму военного искусства. Пушкин — старую форму русского языка…
Отстающие — передовые колхозы. Так где ж оно, равенство? Все — равно, и раньше так было: кто умел — жил хорошо, кто не умел — бедствовал.
Так ли? Но передовой колхоз не наживается ведь за счет другого? Его укрепление не грозит никому разорением.
Герцен:
«Опасно не то, когда зверь остается зверем, а когда он от образования становится скотиной…»
(«Доктор, умирающий и мертвые»)
Мать с двухгодовалым сыном. У обоих меховые пальто, из одного меха — какая-то длинная бурая шерсть. Как медведица с медвежонком.
«Золотая задница». Типизировать.
Вокзальная дикторша с милицейскими интонациями в голосе.
1948–1953В нашей жизни, в воспитании наших людей, начиная, может быть, со школы, с комсомола, надо объявить жестокую войну болтливости, многословию.
Два слова вместо десяти!
Высмеивать болтливость как порок, постыдную болезнь. Надо вспомнить Спарту.
То, что происходит сейчас в литературе, выдвижении новых имен (Казакевич и другие), это можно назвать пехота подошла.
В первое время подвизались ловкачи с собственными «виллисами». Они, естественно, вырвались вперед, все обсмотрят, всего коснутся понемногу, обо всем наскоро напишут.
А пехота в это время свои 20–30 км в сутки с боями — «чап-чап». Естественно, она отставала, пехота, от «виллисов». Но она должна была подойти, закрепиться и сказать свое слово.
И вот она подошла. Она еще не развернулась полностью, не приняла правильный боевой порядок, но уже подошла. Царица полей, надо полагать, она станет и царицей литературы. Как и на поле боя — первое слово за ней.
В этом искусство — уметь единым словом, намеком вызвать у читателя (зрителя) много воспоминаний, ассоциаций, бурю чувств.
Пессимист может самый лучший пейзаж Тургенева разделать вдребезги. Что такое куст в росе? Мокро, неприятно, ноги промочишь, раздвинешь ветки — за шею капает. Есть чем восхищаться! Гроза? Треск, гром пугает, ветер в уши надует и т. д.
В каждой пьесе, прозаическом произведении сюжет, столкновения, драматические конфликты должны определяться характерами. Ведь отсюда начало. К столкновению ведут острые, сильные характеры.
«Жизнь будет всегда достаточно плоха для того, чтобы желание лучшего не угасало в человеке».
(М. Горький)
Я всегда чувствовал себя лучше на том месте, где надо начинать все сначала, чем там, где много пищи для воспоминаний о прошлом. Вот, может быть, потому я человек без родины. Мне тяжело на родине. И без прошлого. Хотя больше думается о будущем.
Вот почему, может быть, и не люблю копаться в старине.
Еще много таких унылых сел, где и традиции не было деревья сажать. Острее чувствуется здесь необходимость широко шагать вперед.
Колхозники сняли с собственных мотоциклов моторчики и приспособили к сортировкам.
Вот чего многие не понимают в нас — как нам интересно жить. Как интересно делать историю, направлять ее бег, а не болтаться щепкой в ее мутных волнах.
У нас колхозницы-старухи следят за выборами в Италии и за гражданской войной в Китае, все их касается, все им болит, а многое в нашей политике и без слов понимают (почему, например, мы против расчленения Германии, почему заключили торговые договоры со странами, с которыми вчера воевали), потому и политика нашей партии ясна и мудра, политика партии — думы народа.
Молодежь, по природе своей, не хочет тихих заводей, она хочет борьбы. Она еще не устала. Вот в чем наша сила.
Бывает, человек получает высокий пост не за то, что у него есть, а за то, чего у него нет, — за отсутствие резкости, принципиальности и т. п. не всем приятных качеств.
Проглотить-то хочется, да разжевать лень…
Бывают люди — поднимутся выше, отрываются от массы. А другие — поднимутся и массу за собой тянут.
Сейчас мы на кулаков и бедняков не делимся. На честных людей и на жуликов. Один человек все силы для государства отдает, хоть молчит про политику и не может доклада сделать. Другой — языком пашет, настрижет сколько хочешь, а сам — жулик, тянет и тянет, совесть потерял. А может, не совсем потерял совесть, потому что шапку на глаза надвигает.
Книга толстая, а мысли тощие.
Рослая девушка:
— Всю жизнь мечтала, чтобы кто-нибудь назвал меня: моя маленькая.
В тракторной бригаде сочетается и поэзия деревенской степной жизни, и красота разумного, организованного, поставленного на высокую ступень производительности человеческого труда. Главное в повести — раскрыть, отчего слезы выступают, когда слышишь мощный гул «челябинцев».
В любом деле — быстрота половина красоты. Надо уметь окончить вещь прежде, чем она тебе надоест (кроме писательства).
Статья культурно написана. Благоустроенная статья как хороший дом — с парадным входом и черным выходом, на всякий случай.
Партийная работа — это душевная работа, так я понимаю.
Есть счастливые характеры — всегда всем довольны, всем восхищаются. Однажды я видел, как автомашина «скорой помощи» переехала человека и тут же его и подобрала. Одна дама стояла на тротуаре и радовалась:
— Какое счастье человеку! «Скорая помощь» его переехала. Не пришлось ждать ни минуты.
— Дуб в желудь обратно не вгонишь.
— Работай, работай! Работа все убьет!
Пьеса — это вырванный из жизни кусок. А ведь до нас, до прихода зрителей в театр, эти люди жили вместе, общались, спорили, дружили 30–40 лет. Зачем же — предисловия, эпилоги?
Вот так и дать — кусок, вырванный из жизни, и пусть зрители разбираются, если у них головы на плечах. А нет головы — пусть в театр не ходят, это не танцульки.
— Овечкин этой пьесой создает опасность, выпад против нас, уполномоченных: «Вот приедет какой-нибудь безголовый уполномоченный…»
— Да, придется вам, братцы, позаботиться, чтоб была голова на плечах. А нет ее — откажитесь от командировки в колхоз.
Драматург, пьесы которого не ставят, подобен старой деве. Он проводит бессонные ночи за столом в мечтах, любит, обливаясь слезами, пишет кому-то что-то, а ему никто не отвечает взаимностью.
Люди обо мне думают всяко. Но верится, никто не подумает, что я — формалист. На самом деле я — страшный формалист! Если хочешь сказать что-то, так сумей же сказать как следует!
— А! С горем лучше жить, чем без горя. Там, где горе, там и радость. А где ни горя, ни радости, там почти ничего!
— Не от бога, от черта, но все же — талант.
Рассказ «Пепельница».
Пепельницы в мягких вагонах — вверх тормашками. Кто-то высказал предположение: для железнодорожных крушений. И начали рассказывать примеры непонятных глупостей…
И какое бы учреждение создать для надзора над глупостями?
Происходит процесс замены дураков на умных. Хороший процесс!
Но дураки сопротивляются. И — умно сопротивляются…
Дачник в колхозной теме. Раннюю ягоду соберут — две недели сезон продолжается, продадут ее на базаре, и — до следующего года. А о заготовке кормов для лошадей в зиму не думают.
Казым Хикмет — это не стихи, но это — поэзия. Не всякие стихи — поэзия.
Десять лекторов приезжали в колхоз и все читали лекции «О происхождении Земли». И никто не рассказал, как порядок на этой земле навести.
Кровно обидели человека — послали директором завода безалкогольных напитков.
Зина[11]:
— Положите меня в гроб с накрашенными ресницами!
Она в них черпает вдохновение. Без них она как голая на улице.
«Крокодил». Очень большие потуги на остроумие, с очень малыми целями.
— Эх вы, агроломы! Поломали мне севооборот.
Родить или убить человека не так уж тяжело. Воспитать человека куда труднее.
— Окольцевали председателя плохие люди.
Иван Иванович Отсебятина.
— Эх, приятно со своей властью поругаться! (Кто-то на бюро, в присутствии секретаря, на председателя райисполкома). Когда бы это я раньше мог вот так волостного старшину обложить?..
Секретарь РК (бывший столяр) говорит о ком-то: