О повести Т. Журавлева «Комбайнеры» мне пришлось уже писать. Это очень своеобразный автор, умеющий рассказать тонко и поэтично о весьма прозаических вещах. Грохот комбайнов в его повести нисколько не заглушает человеческие голоса. И деревню он знает не с налету. Уже после некоторого литературного успеха с первой военной повестью «Рядовой Антипов» он пошел в МТС, поработал год помощником комбайнера. А потом опять принялся за литературу. Это не «хождение в народ», это просто очень серьезное желание изучить среду и людей, о которых пишешь. Так изучал материал для своих произведений и Джек Лондон, писатель, далеко стоявший от русского народничества. Очень жаль только, что Журавлев, художник оригинальный, с богатым набором красок на палитре, хороший психолог, одаренный и юмором, мало пишет. Редко видим мы в печати его вещи. Пора бы ему написать новую повесть, читатели заждались. Слишком уж долго вынашивает он новые темы, месяцами ходит вокруг письменного стола, прежде чем сесть за него.
Приятная, своеобразная вещь — повесть кабардинского писателя А. Шогенцукова «Весна Софият», о девушке-трактористке, идущей работать на трактор погибшего в Отечественную войну брата-тракториста. Повесть была бы еще лучше, если бы автор удержался от ненужной сентиментальности и не злоупотреблял местами излишней, даже с учетом национальных особенностей быта кабардинских колхозников, цветистостью. Вряд ли надо было так уж сгущать переживания Софият (до нервной горячки) по случаю того, что ее трактор ночью наскочил на вросшую в землю старую автомобильную раму. В этом же нет вины Софият. В местах, где проходили бои, немудрено напороться плугом и на неразорвавшийся снаряд, не только на автомобильную раму.
Повесть молодого украинского писателя Василия Земляка «Родная сторона», о полесских колхозниках, вероятно, еще неизвестна читателям в переводе на русский язык. Читал ее в переводе, сделанном для ознакомления, из журнала «Днипро». Повесть оставляет впечатление несомненной талантливости автора, много в ней хорошего, свежего, оригинального. Но, видимо, все же в редакции оказали автору недостаточную помощь.
Повесть напоминает большой новый дом, только что заселенный людьми, но заселенный в беспорядке — кто по ордеру пришел, кто самовольно. И дом настоящий, и люди настоящие, живые, но вот они как-то бродят по комнатам в неустройстве: и номера комнат не сходятся с ордерами, и люди есть лишние. Нет коменданта здания, чтобы навел порядок. Таким «комендантом» для повести мог быть хороший редактор.
В номере 10 журнала «Знамя» за 1955 год напечатано начало повести молодой писательницы Лидии Обуховой «Глубынь-Городок». Читал в рукописи всю вещь, поэтому могу высказать свое мнение о ней. Хорошо вступает в литературу этот молодой, свежий талант. С большой любовью к жизни, к людям, с широким взглядом на их дела, со светлой мечтой о завтрашних днях, с пытливостью и зоркостью художника написала Обухова свою повесть о западнобелорусской деревне. В повести никакой лакировки, а все люди — хорошие. Образ настоящего партийного руководителя, «инженера человеческих душ» в применении к партийной работе, секретаря райкома Ключарева, по-моему, дан превосходно. Редко кому из писателей удавалось показать хороший дуэт в работе секретаря райкома и председателя райисполкома, — обязательно один «положительный», другой «отрицательный», кто-то из двух «дерет козла». У Обуховой и председатель райисполкома Якушонок прекрасный работник, на своем месте. У них с Ключаревым серьезные споры, они отнюдь не целуются друг с другом, но в работе дуэт приятно послушать. Много написано у нас книг о том, как хороший человек становится бюрократом. У Обуховой в повести есть персонаж Пинчук, на судьбе которого можно проследить обратный процесс — как бюрократ под здоровым влиянием постепенно становится хорошим человеком. И все это без натяжки, художественно убедительно. По-моему, образ такого Пинчука полезен для бюрократов в воспитательном смысле: действует на совесть.
Но в повести «Глубынь-Городок», конечно, не только районные руководители. Она густо населена и рядовыми колхозниками, интересными типами председателей колхозов, стариками, молодежью. И написана она в хорошей, свободной манере задушевного, взволнованного разговора с читателем-другом о жизни глухих полесских деревень, о людях, недавно, лишь перед второй мировой войной, вступивших в братскую семью народов Советского Союза. А некоторая композиционная несобранность и рыхлость повести объясняются недостатком литературного опыта у молодого автора.
Когда заходит разговор о колхозном рассказе последних лет, то в первую очередь вспоминаются всем рассказы Г. Троепольского.
Рассказы у Троепольского разные. Есть у него рассказы особого рода, сатирические, и есть не сатирические, так сказать, обыкновенные. Грешным делом, мне его обыкновенные рассказы нравятся больше, чем сатирические. В сатире у Троепольского есть пережимы, смехачество. А это тонкое искусство: смешить людей, не указывая пальцем на смешное. И не по очень крупным мишеням бьет иногда автор. Можно бить, конечно, по всяким мишеням, но нужно соответственно рассчитывать калибр оружия и заряд. Порою он не по-хозяйски тратит порох. Это тем более странно, что Троепольский сам охотник и должен бы знать, что на перепела надо класть заряд поменьше, на гуся, на дрофу — побольше. Неэкономно и даже, так сказать, «неэстетично» на охоте палить тяжелыми зарядами по бекасам, куликам, даже ухо как-то режет чрезмерно громкий выстрел на такой охоте. А Троепольский иной раз всей силой своей сатирической издевки обрушивается на рядового колхозника, как будто он-то и есть главный виновник всех наших неполадок. Если бы всюду было хорошо с материальной заинтересованностью и воспитанием людей, у нас Гришки Хваты давно бы уже повывелись. Я знаю много таких колхозов, где нет уже ни одного лодыря. Один, конечно, лучше работает, другой хуже, но отлынивающих от работы — ни одного. Невыгодно отлынивать, слишком много потеряешь при распределении доходов. Гришки Хваты и Никиты Болтушки водятся в изобилии там, где в колхозах заправляют делами Прохоры Семнадцатые. А Прохоры Семнадцатые, в свою очередь, процветают там, где районами руководят… и т. д. Вот тут-то и давай заряд покрупнее!
Опять же оговариваюсь: может быть, я плохо разбираюсь в искусстве смешного, но мне кажется, что в сатирических рассказах Троепольского не все ладно в смысле соответствия формы содержанию. Прошу понять: я не против стрельбы по разным мишеням, не беру Гришку Хвата под защиту, надо и таких высмеивать. Я — за художническое чувство меры и такта. И еще за то, чтобы автор никогда не терял масштаба трибуны, с которой выступает. Центральная печать требует иного уровня сатиры, чем, скажем, пресс-клише для районных газет. Тут нужны более сильные сюжеты и обобщения.
При всех своих недостатках сатирические рассказы Троепольского все же значительное явление в нашей литературе. Рассказы приняты в читательских кругах положительно, читаются, делают свое полезное дело.
Но вот мне попался в руки совсем другого сорта рассказ Троепольского — «У крутого яра», и прочитал я его мало сказать с удовольствием — с наслаждением. Отбросил автор в сторону тяжкую обязанность во что бы то ни стало смешить людей, стал писать просто, как пишется, — и полились из души и чудесные пейзажи, и живая человеческая речь, и хорошие, светлые чувства. И все это в нехитром по замыслу рассказе — об охоте на волков. Рассказ «Соседи» у Троепольского, так сказать, полусатирический, просто с юмором, кое-что в нем высмеивается, но мягко, без нажима, и рассказ хорош. Если эти рассказы Троепольского — проба сил в другом жанре, то надо ему сказать, что пробу он сдал на высокий разряд. Видимо, сатира не единственный его «кусок хлеба».
Живет Троепольский на плодородном воронежском черноземе, в Москву переезжать как будто не спешит; не юноша, в таком уже возрасте, когда слава голову не кружит; много повидал в жизни, сам агроном, имеет большие знакомства в своем Острогожском районе среди колхозников; писатель он безусловно талантливый — надежды на него большие, ждем от него новых рассказов, хороших и побольше.
У украинского писателя Остапа Вишни с колхозными сатирическими рассказами получается, конечно, лучше. Это старый, опытный мастер юмора и сатиры: он знает, где нажать, чем и как рассмешить и рассердить читателя. Но пишет он мало. И недостаточно глубок в выборе тематики для своих сатирических рассказов.
Писал одно время неплохие лирические колхозные рассказы Сергей Антонов. Его «Поддубенские частушки» надолго запомнились читателям, и деревенским и городским. Но вот уже давно что-то не видим мы новых произведений С. Антонова. Может быть, он не ко времени, «под руку», так сказать, сам себе опубликовал эти подвалы в «Литературной газете» о том, как писать рассказы, или засел на долгие годы за какую-то большую вещь, возможно, на другую, не деревенскую тему, но жаль в общем, что в такое боевое для сельского хозяйства время Сергей Антонов выпал из рядов колхозных писателей. Непрочной, непостоянной оказалась его любовь к деревне. Впрочем, симптомы непостоянства, возможной будущей измены деревенской теме у Сергея Антонова можно было уже заметить и раньше, когда мы еще встречали часто в печати его рассказы. Он с легкой душой переносил свою влюбленную пару из колхоза на канал, с канала на высотное здание. Видимо, он из тех «деревенских» авторов, которым колхоз нужен лишь как фон для поцелуя. А если сегодня по обстановке выгоднее, чтобы этот поцелуй совершился на фоне внедрения в промышленность новой техники, то можно и туда перебазировать сюжет, персонажей, всю лирику и романтику.
У украинского писателя Остапа Вишни с колхозными сатирическими рассказами получается, конечно, лучше. Это старый, опытный мастер юмора и сатиры: он знает, где нажать, чем и как рассмешить и рассердить читателя. Но пишет он мало. И недостаточно глубок в выборе тематики для своих сатирических рассказов.
Писал одно время неплохие лирические колхозные рассказы Сергей Антонов. Его «Поддубенские частушки» надолго запомнились читателям, и деревенским и городским. Но вот уже давно что-то не видим мы новых произведений С. Антонова. Может быть, он не ко времени, «под руку», так сказать, сам себе опубликовал эти подвалы в «Литературной газете» о том, как писать рассказы, или засел на долгие годы за какую-то большую вещь, возможно, на другую, не деревенскую тему, но жаль в общем, что в такое боевое для сельского хозяйства время Сергей Антонов выпал из рядов колхозных писателей. Непрочной, непостоянной оказалась его любовь к деревне. Впрочем, симптомы непостоянства, возможной будущей измены деревенской теме у Сергея Антонова можно было уже заметить и раньше, когда мы еще встречали часто в печати его рассказы. Он с легкой душой переносил свою влюбленную пару из колхоза на канал, с канала на высотное здание. Видимо, он из тех «деревенских» авторов, которым колхоз нужен лишь как фон для поцелуя. А если сегодня по обстановке выгоднее, чтобы этот поцелуй совершился на фоне внедрения в промышленность новой техники, то можно и туда перебазировать сюжет, персонажей, всю лирику и романтику.
Что-то очень уж долго молчит в Ростове-на-Дону, несколько лет молчит, талантливый очеркист и рассказчик на колхозные темы Владимир Фоменко. Этого писателя в измене деревенским темам мы не подозреваем. Фоменко человек не ветреный, «однолюб». Тут, видимо, что-то другое. Говорят, он пишет роман. Если это верно, если это переход писателя из одного качества в другое, что ж, подождем, не к спеху. Правда, отряд рассказчиков наших понесет некоторые потери, но зато выиграет, если книга будет хорошей, отряд романистов. Как говорили в старину в деревне, когда выдавали девушку замуж: «Девкой меньше, бабой больше».
Ефим Дорош давно и добросовестно трудится над колхозной темой в жанре рассказа. Есть у него в сборнике очень хорошие вещи вроде «На свадьбе», «Катериновские девчата», «Иван Федосеевич». Пером он владеет, писатель опытный, деревню изучает основательно. Один товарищ из литераторов говорил мне, возмущаясь: «Я не понимаю тех писателей, которые, бывая в колхозе, не интересуются заглянуть в годовые отчеты, производственный план, табели. В этих цифрах, при внимательном изучении, столько проблем, столько сюжетов!» Так вот, Ефим Дорош, видимо, не в пример иным писателям, бывая в колхозе, все изучает досконально. Рассказы его носят следы добротной работы. Но некоторым вещам не хватает какой-то внутренней силы, костистости, что ли, угловатости. Это не бесконфликтность и не лакировка, хотя кое-где налет благостности. Тут что-то идет от самой натуры автора. Видимо, будучи человеком очень мягким и деликатным, Дорош, когда слышит где-то в кучке народа слишком крепкие выражения, смущенно поднимает воротник пальто, поворачивается и отходит прочь. И тут он многое теряет. Не в смысле обогащения своего лексикона, а в смысле проникновения в жизнь. Надо бы остаться до конца, дослушать: по какому случаю шум? Слушать писатель должен все, не жалея ушей. Вообще профессия у нас вредная, жалеть себя не приходится. Чтобы взволновать читателя, надо самому очень переволноваться тем, что пишешь. Достается всему — ушам, нервам, сердцу. И ничего тут нельзя порекомендовать писателю для сбережения здоровья. Чтобы писать, надо идти навстречу острейшим конфликтам, тяжелым драмам, запутанным противоречиям жизни. Будешь избегать их — станешь писать хуже.
В сборниках С. Жураховича и С. Залыгина рассказы значительно слабее очерков. Почему? Возможно, это более ранние их произведения? Или, может быть, потому, что в рассказах — сочинительство, а в очерках — жизнь? Очерки этих авторов, по-моему, представляют большой интерес для обсуждения.
Хочется несколько слов сказать еще о рассказах Г. Радова. Читатели встречали их в журнале «Огонек». Г. Радов, в прошлом журналист, начал, можно сказать, «вторую жизнь» в тридцать пять лет с ученика слесаря, работал на заводе несколько лет и, познакомившись с жизнью рабочего класса, стал писать рассказы на заводские темы. Автор он из тех, которым не дай острого конфликта, так они и писать не станут. Потом его все же потянуло в деревню, и именно к кубанской станице, которая ему знакома с детства. Я считаю себя тоже наполовину кубанцем, долго жил и работал там, поэтому я с особым интересом присматривался к кубанским рассказам Г. Радова. Надо сказать, масштабы, размах кубанской жизни схвачены Радовым верно. И специфически кубанские проблемы тоже поставлены верно. Такие его кубанские рассказы, как «Звезды», «На улице Казачьей», — это уже вполне художественные произведения. Но бывают у этого автора и срывы. Иногда он начинает стилизовать свои вещи под «сказы», и получается хуже. Иногда не соразмеряет содержание с формой. Тема — для хорошей деловой статьи, и публицистическое обнажение пойдет ей лишь на пользу в смысле остроты и убедительности. Но Г. Радов, с тех пор как стал «настоящим писателем», видимо, относится с пренебрежением к «низшим» формам литературы и старается каждую тему обязательно облечь в «беллетристику». Но всему свое. Не каждая тема удобоварима в беллетристике. И получается ни рассказ, ни статья. Вещь потеряла жизненную деловитость, присущую хорошей статье, и художественности не приобрела. Пейзажики в начале и конце лишь придали ей вид сочинительства. А ведь и публицистика может быть художественной. И лучше написать статью, с характерами, типами, вставными сценами, которая бы походила на рассказ, нежели рассказ, смахивающий на статью. Напрасно Г. Радов пренебрегает «простейшими» формами. Ему есть что сказать читателям, он много видит, наблюдает в жизни — всего в рассказы не уложишь. Видимо, он переживает тот начальный, волнующий период приобщения к большой литературе, когда автор, как Плюшкин, дрожит над каждой записью в блокноте: все только в роман или рассказы, ничего не тратить «по пустякам»! Он не умудрен еще как следует писательским опытом, не сделал еще такого открытия, что у настоящего, большого писателя его блокнот — это чудесный, сказочный неразменный рубль. Чем больше записей из этого блокнота идет в дело — в рассказы, очерки, статьи, тем больше новых записей появляется.
Общий итог этому жанру неутешительный. Надо прямо сказать — немного у нас хороших рассказов на деревенские темы за последние годы.
Более плодотворно поработали писатели над деревенскими темами в жанре очерка. Здесь, пожалуй, больше всего появилось у нас значительных произведений, заслуживающих пространного разговора.
Но, прежде чем начать говорить о конкретных произведениях, надо выяснить некоторые вопросы об очерке вообще. Многие товарищи у нас — писатели и литературоведы — в достаточной мере запутали понятие об очерке. Тут надо кое-что распутать.
Некоторым нашим литературоведам удалось найти то, чего до сих пор никому найти не удавалось, — открытие, равновеликое изобретению перпетуум-мобиле, — удалось найти четкую, совершенно определенную грань между повестью и рассказом, с одной стороны, и очерком — с другой. Рассказ, мол, это «высокое искусство» потому, что здесь есть место для свободного полета фантазии художника, в рассказе и повести все вымышлено, все создано, «сочинено» самим автором, его воображением. А в очерке «все документально», это простая фактография, второй сорт литературы; тут, собственно, таланту и делать нечего — знай себе списывай точно с натуры, копируй жизнь.
Литературовед, профессор Л. Тимофеев, например, в своей книге «Краткий словарь литературоведческих терминов» (в соавторстве с Н. Венгровым), изданной как пособие для учащихся средней школы, категорически утверждает, что очерк обязательно должен быть документальным. Вот что пишет он в этой книге об очерке:
«Очерк — один из видов эпической, повествовательной литературы, который отличается от других видов (роман, повесть, рассказ) тем, что в очерке точно изображаются события, происходившие в реальной жизни, участники которых существовали в действительности, в то время как в рассказе, например, писатель, изучая ряд жизненных фактов и отбирая из них существенное и характерное, создает при помощи вымысла и творческого воображения обобщенную картину, то есть изображает события, которые в действительности могли и вовсе не происходить или могли не происходить так, как он их изобразил.
Очеркист, автор очерка, изображая жизненные факты, так же как и каждый художник, отбирает в жизни лишь самые существенные из них, отмечает в событии и поведении человека лишь характерные его черты, то есть то, что выражает мысль автора, его отношение к жизни. Однако он не вправе их изменять, прибегать к сколько-нибудь значительным элементам вымысла».