Штамм Закат - Чак Хоган 10 стр.

Вскоре после восстания узников, осенью 1943 года, Тре-блинку действительно ликвидировали, разобрали букваль­но по камушку. Землю перепахали, а на месте лагеря смер­ти построили ферму, с тем чтобы помешать местным жите­лям разгуливать по территории и рыться в мусоре. На стро­ительство фермерского дома пошли кирпичи из старых га­зовых камер, а в обитатели фермы назначили бывшего охранника-украинца по фамилии Штребель и его семью. Украинских охранников для Треблинки вербовали из совет­ских военнопленных. Работа в лагере смерти — эта «работа» была не чем иным, как массовым истреблением людей — сказывалась на психике всех и каждого. Сетракян сам был свидетелем, как эти бывшие военнопленные, особенно украинцы немецкого происхождения, на которых возлага­лись более серьезные обязанности — их назначали взвод­ными или отделенными, — превращались в продажных тва­рей и вовсю использовали возможности, предоставляемые лагерем, как для удовлетворения садистских наклонностей, так и для личного обогащения.

Этот охранник, Штребель... У Сетракяна не получалось вы­звать в памяти его лицо, зато он хорошо помнил черную фор­му украинских охранников, их карабины, а главное — их же­стокость. До Авраама дошел слух, что Штребель и его семей­ство совсем недавно покинули ферму — они пустились в бег­ство, испугавшись приближения Красной Армии. Однако Се-тракяну, как священнику небольшого прихода, расположенно­го в сотне километров отсюда, были известны и другие слу­хи—о том, что в местности, окружающей бывший лагерь смерти, воцарилось само Зло. Люди перешептывались, что как-то ночью семейство Штребель просто исчезло — не ска­зав никому ни слова, не забрав с собой никаких пожитков.

Именно эти россказни больше всего интересовали Се­тракяна.

Авраам давно начал подозревать, что в лагере смерти он тронулся умом — если не полностью, то, во всяком случае, частично. Видел ли он на самом деле то, что, как ему каза­лось, представало перед его глазами? Или, может, гигант­ский вампир, вкушающий крови еврейских узников, — всего лишь плод его воображения? Работа какого-нибудь меха­низма психологического приспособления? Некий голем, за­местивший в его сознании ужасы нацистов, которые мозг просто не в силах был воспринимать?

Только сейчас Сетракян почувствовал в себе достаточно сил, чтобы найти ответы на эти вопросы. Он миновал кир­пичный домик, вышел на поле, где трудились сезонные ра­бочие, и вдруг понял, что это вовсе не рабочие, а местные жители: принеся из домов всевозможные копательные ин­струменты, они перелопачивали землю в поисках еврейских золотых и ювелирных изделий, возможно, оставшихся здесь после страшной бойни. Однако попадались им вовсе не зо­лото и драгоценности, а лишь куски колючей проволоки, перемежаемые время от времени фрагментами костей.

Копатели окинули Сетракяна подозрительными взгляда­ми, словно бы он нарушил какой-то неизвестный ему, но весьма жесткий кодекс мародерского поведения, не говоря уже о том, что вторгся в пределы неясно обозначенного, од­нако же твердо заявленного участка. Даже его пасторское одеяние не возымело никакого эффекта — темп копания остался прежним, а решимость поживиться не дала ни еди­ной трещины. Некоторые, правда, приостановились и даже опустили глаза, но уж точно не от стыда — скорее, в той ма­нере, в которой люди дают понять: «меня не проведешь»; они лишь выжидали, когда пришелец двинется дальше, что­бы можно было продолжить гробокопание.

Сетракян покинул территорию бывшего лагеря, оставил за спиной его незримую границу и направился к лесу, след в след повторяя тот путь, которым прошел во время бегства из лагеря. Несколько раз он свернул не туда, куда надо, но все же вышел к развалинам древней римской усыпальни­цы — по его воспоминаниям, здесь ничего не изменилось. Сетракян спустился в подземелье, туда, где когда-то стол­кнулся с нацистом Зиммером, — столкнулся, а потом уни­чтожил его: несмотря на сломанные руки и все прочее, он выволок ту тварь на свет бела дня и долго смотрел, как она поджаривается в лучах солнца.

Осмотревшись в подземелье, Сетракян вдруг кое-что по­нял. Царапины на полу... Протоптанная дорожка от входа... Явные признаки того, что это место совсем недавно служи­ло кому-то обиталищем.

Сетракян быстро вышел на воздух. Он стоял возле во­нючих развалин и глубоко дышал, его грудь сжимало, слов­но гигантскими тисками. Да, он ощутил здесь присутствие Зла. Солнце уже низко стояло на западе, скоро вся мест­ность погрузится во тьму.

Сетракян закрыл глаза, словно и впрямь был священни­ком, готовящимся к молитве. Но он не взывал к высшим си­лам. Он старался сосредоточиться, усмирить страх и во всем объеме оценить задачу, которая перед ним возникла.

К тому времени, как он вновь оказался у сельского до­мика, местные уже разошлись по домам. Перед ним лежало пустынное поле, тихое и серое, словно кладбище, — да, в сущности, оно кладбищем и было.

Сетракян зашел в домик. Он решил побродить немного по комнатам — просто так, дабы удостовериться, что в доме ни­кого нет. Зайдя в гостиную, Сетракян испытал приступ ужаса. На маленьком столике, стоявшем возле лучшего стула в ком­нате, лежала на боку деревянная курительная трубка велико­лепной резьбы. Сетракян потянулся к трубке, взял ее своими искалеченными пальцами — и мгновенно узнал изделие.

Эта резьба была творением его рук. Он смастерил четы­ре такие трубки — вырезал их под Рождество 1942 года по приказу украинского вахмана: они предназначались для по­дарков.

Трубка затряслась в руках Сетракяна, когда он вообра­зил, как охранник Штребель сидит в этой самой комнате, окруженный кирпичами, взятыми из дома смерти, как он на­слаждается табаком, и к потолку возносится тонкая струйка дыма, — и все это происходит именно в том месте, где ре­вело пламя в пылающей яме и смрад человеческих жертво­приношений так же устремлялся вверх, как вопль, обращен­ный к утратившим слух небесам.

Сетракян сжал трубку так, что она треснула, разломил ее пополам, бросил обломки на пол и принялся давить их ка­блуком, дрожа от ярости, подобной которой он не испыты­вал много месяцев.

А затем — также внезапно, как он обрушился, — приступ прошел. Сетракян снова обрел спокойствие.

Он вернулся в скромную кухоньку, где уже побывал ра­нее, зажег стоявшую там на столе одну-единственную свечу и разместил ее у окна, обращенного к лесу. Затем устроил­ся у стола на стуле.

Сидя в одиночестве в этом доме, ожидая то, что неминуе­мо должно было произойти, он разминал свои искалеченные пальцы и вспоминал тот день, когда пришел в деревенскую церковь. Он, беглец из лагеря смерти, был страшно голоден; он искал хоть какую-нибудь еду. Увидев этот храм, он загля­нул туда и обнаружил, что церковь совершенно пуста. Всех служителей арестовали и увезли. В домике приходского свя­щенника, стоявшем рядом с храмом, он нашел церковное облачение, еще хранившее человеческое тепло, и, побуж­даемый скорее крайней нуждой, чем каким-нибудь обдуман­ным планом, быстро переоделся: его собственная одежда истрепалась так, что ни о какой починке не могло быть речи, к тому же она за версту выдавала в нем беженца, притом очень подозрительного толка, да и ночи были крайне холод­ные. Здесь же, в храме, Авраам придумал уловку в виде по­вязки на горле, — в военное время она не должна была вы­зывать много вопросов. Даже при том, что он не произносил ни слова, прихожане восприняли его как нового священника, присланного свыше, — возможно, потому, что жажда веры и покаяния особенно сильна в самые темные времена, — и потянулись к нему на исповедь. Они истово оглашали свои грехи перед этим молодым человеком в пасторском одея­нии, хотя все, что он мог предложить взамен, — это жест от­пущения, сотворенный искалеченной рукой.

Сетракян не стал раввином, как того хотела его семья. И вот теперь он оказался в роли священника — это была со­всем другая роль, но все же какую-то странную схожесть можно было усмотреть.

Именно там, в покинутой церкви, Сетракян начал борьбу со своими воспоминаниями, с теми картинами, что запечат­лелись в его памяти, картинами настолько чудовищными, что временами он поражался: неужели все это — от садизма нацистов до гротескной фигуры огромного вампира — име­ло место в реальности? Единственным доказательством, которым он располагал, были его искалеченные руки. К тому времени сам лагерь смерти, как ему рассказывали другие беглецы, которым он предоставлял «свою» церковь в каче­стве пристанища, — крестьяне, спасавшиеся от Армии Крайова, дезертиры из вермахта или даже из гестапо, — был уже стерт с лица земли.

После захода солнца, когда глухая ночь полностью овла­дела округой, над фермой воцарилась жуткая тишина. Сель­ская местность по ночам может быть какой угодно, вот толь­ко безмолвной ее не назовешь, однако в зоне, окружающей бывший лагерь смерти, не разносилось ни звука. Здесь было пугающе и даже как-то величественно тихо, словно сама ночь затаила свое дыхание.

После захода солнца, когда глухая ночь полностью овла­дела округой, над фермой воцарилась жуткая тишина. Сель­ская местность по ночам может быть какой угодно, вот толь­ко безмолвной ее не назовешь, однако в зоне, окружающей бывший лагерь смерти, не разносилось ни звука. Здесь было пугающе и даже как-то величественно тихо, словно сама ночь затаила свое дыхание.

Гость появился довольно скоро. Сначала в окне возникло его бледное — цвета мучного червя — лицо, подсвеченное сквозь тонкое, неровное стекло мерцающим пламенем све­чи. Сетракян оставил дверь незапертой, и гость вошел внутрь. Он двигался скованно, как если бы приходил в себя после тяжелой изнурительной болезни.

Сетракян повернулся, чтобы встретить гостя лицом к лицу, и от изумления его охватила дрожь. Перед ним стоял штурм-шарфюрерСС Хауптманн, его бывший лагерный «заказчик».

Этому человеку были подведомственны как плотницкая ма­стерская, так и все так называемые «придворные евреи», которые обслуживали своими умениями и мастерством раз­нообразные прихоти эсэсовцев и украинских вахманов. Его черный шутцштаффелевский1 мундир, столь хорошо знако­мый Сетракяну, мундир, всегда выглядевший словно с иго­лочки, сейчас превратился в лохмотья; рукава свисали рва­ными лоскутами, обнажая предплечья, полностью лишив­шиеся волос, и на обеих руках хорошо были видны эсэсов­ские татуировки — сдвоенные зигзаги молний. Отполиро­ванные пуговицы исчезли напрочь, ремень и фуражка тоже отсутствовали. На потертом черном воротнике сохранилась эмблема в виде черепа на скрещенных костях, характерная для подразделений СС «Мертвая голова». Черные кожаные сапоги, всегда начищенные до нестерпимого блеска, давно растрескались, к тому же сейчас их покрывала корка грязи. Руки, рот и шею штурмшарфюрера усеивали черные пятна — то была спекшаяся кровь недавних жертв. Над его головой тучей вились мухи, создавая нечто вроде черного нимба.

В своих длинных руках штурмшарфюрер держал два боль­ших джутовых мешка. С какой такой стати, подивился Сетра­кян, бывший офицер СС принялся собирать землю на терри­тории, которая когда-то была лагерем Треблинка? Зачем ему эта жирная глина, удобренная газом и пеплом геноцида?

С высоты своего роста вампир уставился на Сетракяна отсутствующим взглядом; глаза его были красными, даже скорее ржавыми, чем красными.

Авраам Сетракян.

Голос шел откуда-то извне, явно не изо рта вампира. Окровавленные губы даже не шевельнулись. Ты избежал пылающей ямы.

Голос, звучавший теперь уже внутри Сетракяна, был глу­боким и мощным, он резонировал во всем организме, слов­но позвоночник Авраама превратился в камертон. Это был тот самый многоязыкий голос.

Голос гигантского вампира, с которым Сетракян стол­кнулся в лагере. Этот вампир и говорил с ним сейчас — че­рез посредника в виде Хауптманна.

— Сарду, — произнес Сетракян, обращаясь к вампиру по имени оболочки, которую он избрал своим обиталищем, — оболочки Юсефа Сарду, легендарного благородного вели­кана.

Я вижу, ты одет как человек сана. Ты когда-то говорил о своем Боге. Ты и вправду веришь, что это Он спас тебя от пылающей ямы?

—Нет, — ответил Сетракян.

Ты по-прежнему хочешь уничтожить меня?

Сетракян промолчал. Но ответом было — «да».

Тварь, казалось, прочитала его мысли, — в ее голосе за­бурлило нечто, что можно было бы назвать удовольствием.

Ты цепок, Авраам Сетракян. Как осенний лист, который отказывается упасть с дерева.

—И что теперь? Почему ты все еще здесь?

Ты имеешь в виду Хауптманна? Его задачей было облег­чить мои дела в лагере. В конечном итоге я обратил его. И тог­да он стал кормиться молодыми офицерами, к которым ранее благоволил. У него объявился вкус к чистой арийской крови.

— Тогда... Тогда есть и другие? Комендант. И лагерный врач.

«Айххорст, — подумал Сетракян. — И доктор Древерха-вен. Да, пожалуй». Он слишком хорошо помнил обоих.

— А Штребель и его семейство?

Штребель вовсе не интересовал меня. Разве что как еда в чистом виде. Такие тела мы уничтожаем сразу после кор­межки, прежде чем они начнут оборачиваться. Видишь ли, с пищей здесь стало скудновато. Ваша война — большое неудобство. Зачем мне создавать лишние рты, которым требуется пропитание?

— В таком случае... Чего тебе надобно здесь?

Голова Хауптманна неестественно запрокинулась, в его раздутом горле что-то квакнуло, словно там сидела огром­ная лягушка.

Почему бы нам не назвать это ностальгией? Я скучаю по эффективности лагерной машины. Меня испортило удоб­ство в виде нескончаемого человеческого буфета. А те­перь. .. Я устал отвечать на твои вопросы.

— Тогда еще один, последний. — Сетракян снова взгля­нул на мешки с землей в руках Хауптманна. — За месяц до восстания Хауптманн приказал мне смастерить шкаф. Очень большой шкаф. Он даже раздобыл для него материал — тол­стенные доски черного дерева особой текстуры, ясное дело, привозные. Мне дали рисунок — я должен был скопировать его и вырезать на дверцах шкафа.

Все правильно. Ты хорошо сделал свою работу, еврей.

Хауптманн называл это «спецпроектом». У Сетракяна тог­да не было выбора, он лишь боялся, что делает шкаф для какого-нибудь высокопоставленного эсэсовца в Берлине. А может быть, для самого Гитлера.

Ан нет. Все было гораздо хуже.

Опыт истории говорил мне, что дни лагеря сочтены. Ни один великий эксперимент не может длиться вечно. Я знал, что пир скоро закончится и мне придется переезжать. Одна из бомб союзников угодила в неплановую цель — мое лежбище. Поэтому мне потребовалось новое. Теперь я уверен, что ни­когда не расстанусь с ним, какие бы времена ни наступили.

Сетракяна трясло — но не от страха: от ярости.

Он построил гроб для гигантского вампира.

А теперь Хауптманн должен покормиться. Я вовсе не удивлен, что ты вернулся сюда, Авраам Сетракян. Кажется, нас обоих связывают с этим местом особые сантименты.

Хауптманн уронил мешки с землей и двинулся к столу. Сетракян, поднявшись, попятился к стене.

Не беспокойся, Авраам Сетракян. После того, что прои­зойдет, я не брошу тебя животным. Полагаю, ты должен присоединиться к нам. У тебя сильный характер. Твои кости исцелятся, и твои руки снова будут служить нам.

Хауптманн навис над ним. Сетракян ощутил сверхъесте­ственное тепло, исходящее от монстра. Он излучал лихора­дочный жар, и при этом от него несло смрадом собранной им земли. Безгубый рот раздвинулся, и в глубине этой пасти Сетракян увидел кончик жала, изготовленного к удару.

Авраам вперил свой взор в красные глаза вампира Хаупт­манна, от всей души надеясь, что оттуда, из неведомой глу­бины, на него смотрит эта Тварь Сарду.

Грязные руки Хауптманна сомкнулись на повязке, при­крывавшей шею Сетракяна. Вампир зацепил бинты и, со­рвав их, обнаружил, что под ними таилось яркое серебряное оплечье, надежно защищающее пищевод и главные шейные артерии. Глаза Хауптманна расширились; спотыкаясь, он отступил на несколько шагов, отброшенный неодолимой для него силой этого защитного серебряного доспеха, кото­рый выковал нанятый Сетракяном местный кузнец.

Хауптманн почувствовал, что его спина уперлась в стену. Он застонал, изображая слабость и смятение, но Сетракян видел, что на самом деле вампир готовится к новой атаке.

Ты цепок, Авраам Сетракян, и стоишь до конца.

Едва только Хауптманн бросился на Сетракяна, Авраам извлек из-под складок своей сутаны серебряное распятие, основание которого было заточено и заканчивалось смерто­носным острием, и тоже сделал несколько шагов, встретив вампира точно посередине разделявшего их пространства.

В конечном итоге убийство вампира-нациста было актом избавления в его самом чистом виде. Для Сетракяна же оно олицетворяло возможность мести непосредственно на оскверненной земле Треблинки, и к тому же это был удар, нанесенный по гигантскому вампиру и его таинственным делам. А еще — и это было самое важное, важнее всего про­чего — убийство Хауптманна служило подтверждением того, что Сетракян не съехал с катушек, не тронулся умом. Что он сохранил рассудок.

Да, он действительно видел все то, что видел в лагере.

Да, миф оказался реальностью.

И... да, эта реальность была ужасна.

Убийство Хауптманна словно скрепило печатью всю дальнейшую судьбу Сетракяна. С того момента он посвятил свою жизнь изучению стригоев и охоте на них.