Впрочем, мы, кажется, ушли в сторону. Хотя почему бы и нет? Время от времени надо отвлекаться от этого уродского путешествия в мир политики, иначе недолго начать колотить в стены и швырять акустическую систему AR3 в камин.
В этом мире обломы случаются на каждом шагу, но где найти слова, чтобы описать свои чувства, когда, усталый и безумный, вы возвращаетесь после недели, проведенной в дороге, и находите на своем столе 28 толстых газет: семь Washington Post, семь Washington Star, семь New York Times, шесть Wall Street Journal и один Suck… И все их надо прочитать, отметить и вырезать нужное, распределить по папкам, привести в какой-то порядок… А потом изрезать, сжечь, растоптать и, наконец, на радость соседям выбросить на улицу оставшееся.
После двух или трех недель такого безумия вы начинаете как никто понимать человека, сказавшего: «Отсутствие новостей — уже хорошая новость». В 28 газетах только при большой удаче встретится больше двух-трех статей, представляющих какой-либо интерес… Но и тогда все самое интересное обычно бывает похоронено где-то в 16-м абзаце возле слов «Продолжение на стр….».
В Post будет рассказ о выступлении Маски в штате Айова. Star cообщит ровно то же самое, а Journal вообще ничего не расскажет. Но в Times могут где-нибудь в самом низу оставить что-то вроде: «Закончив свою речь, Маски разрыдался и ухватил руководителя своей кампании за шею. Они сцепились, но их стычка была быстро прервана женщиной-азиаткой, которая держала ситуацию под контролем».
Вот это хорошая журналистика. Объективная, активная и бьющая прямо в цель. Но мы должны знать больше. Кто эта женщина? Почему они сцепились? Куда привезли Маски? Что он говорил, когда выключили микрофон?
Господи, какой же еще там должен быть вопрос? Каждый журналист в Америке знает «Пять вопросов на W». Но я могу вспомнить только четыре: who (кто), what (что), why (почему), where (где)… и да, конечно, when (когда)!
Черт возьми! Такие статьи разжигают интерес… Так что пора выдвигаться: собрать чемодан из слоновьей кожи от Abercrombie & Fitch за 419 долларов, отправить отдельным багажом телефоны, сканер и диктофон, загрузить все остальное в бездонный портфель… Затем вызвать сверхскоростное такси в аэропорт; погрузиться на борт и рвануть туда, где, как говорят, что-то происходит.
Общественность этого и ждет. Они хотят человека, который может носиться по всей стране, как чертова метамфетаминовая летучая мышь: гонки от аэропорта до аэропорта, от одного решительного момента к другому — высасывая новости, а затем выдавая их с помощью «пяти W» в упаковке, которая прекрасно донесет смысл происходившего.
Почему нет? Если правда скучна и уныла, все, что остается, — это дикие всплески безумия. Или же надо улететь восвояси и вообще ничего не писать; снять номер на окраине Чикаго и колоться там дней 16 подряд, а потом приползти обратно в Вашингтон с записной книжкой, полной удивительно тонких проникновений в суть «Настроений Среднего Запада».
Будьте осторожны. Прошел слух, что за Маски забронировано выдвижение кандидатом на пост президента от Демократической партии после того, как будут подсчитаны голоса в Висконсине… И не смущайтесь тем, что только 12 процентов потенциальных избирателей пойдут в этом штате на выборы. (Избирательные участки Аризоны — с помощью мегафонов, рекламных щитов и целой вереницы кочующих автобусов для избирателей — смогли вытащить на участки 13 или 14 процентов.)
Эта жестокая правда начинает, наконец, доходить до высокопоставленных демократов. Они на весь вечер захватили целый канал для телевизионной трансляции под названием «Лояльная оппозиция», где показывали Ларри О'Брайена и других представителей верхушки, обсуждающих перспективы партии на 1972 год.
Это было ужасно. Хоть я заплатил за просмотр этих помоев, я едва мог глядеть на экран. Это было похоже на собрание акционеров Woolworth, сетующих, будто все их неприятности связаны с тем, что компания наняла на руководящий пост еврея.
Что бы у О'Брайена и его людей ни было на уме, они этого не показали. Они выглядели и говорили, как кучка угрюмых, спалившихся республиканцев — и до сих пор удивительно, что у Хьюберта Хамфри с его политикой радости ничего не вышло в 1968-м.
Господи, каким это было потрясением! Хьюб всегда казался подходящей кандидатурой. Но что-то пошло не так… Что же это было? Демократы, похоже, не знают или, даже если знают, не хотят говорить об этом.
На другой вечер у них состоялся большой ужин по сбору средств для кандидатов в танцевальном зале в центре Вашингтона, но люди, которые пошли туда, сказали, что это был отстой. Там не появился ни один из кандидатов, кроме Хамфри, да и тот не смог остаться на ужин. Джин Маккарти был представлен, но не был расположен говорить. Тед Кеннеди остался на ужин, но никто не упомянул его имя… А когда незадолго до полуночи вечеринка закончилась, председатель все еще искал кого-то, кто мог бы сказать что-то значимое. Но никто не был готов — по крайней мере, ни один из преданных сторонников, а ведь когда речь идет о партийных мероприятиях, именно преданные сторонники в основном и говорят.
Люди, которые пошли на вечеринку, — по 500 долларов с носа — рассказывали, что к концу вечера, когда наконец стало ясно, что никто ничего говорить не собирается, толпа начала маяться.
«Это было очень тревожно, — рассказывали они, — то же самое, что идти на собрание болельщиков без девчонок-чирлидеров».
В одном сообщении говорилось, что Тед Кеннеди «просто сидел там и выглядел так, как будто ему очень некомфортно».
Бывает! Одной из моих последних политических акций в Колорадо была перерегистрация с демократа на независимого. В соответствии с законодательством Колорадо я могу голосовать на любых предварительных выборах, но сомневаюсь, что найду для этого время — и сейчас трудно сказать, в каком настроении я буду 7 ноября.
Между тем я застрял в Вашингтоне в ожидании следующего самолета куда-либо и удивляясь, что же, во имя всего святого, привело меня сюда. Это не то, что мы, журналисты, называем «удачным попаданием».
Сначала я думал, что причина во мне, что я пропускаю всю движуху, потому что не включен в процесс. Но потом я начал читать журналистов, которые включены в него, и мне очень быстро стало ясно, что большинство из них просто заполняют место на полосе, потому что в их контрактах сказано, что они должны писать определенное количество слов каждую неделю.
Тогда я попытался поговорить с некоторыми людьми, о которых говорят, что «они находятся в самой гуще событий». Но все они смотрели на вещи очень мрачно, и не только на предстоящие выборы-72, но и на будущее американской политики и демократии в целом.
Однако это точно не тот вопрос, который мы должны сейчас обсуждать. Суть проблемы в том, что освещать эту предвыборную гонку настолько скучно, что это едва можно переносить… И единственное, что может быть хуже, чем участвовать во всем этом и таскаться в алкогольном безумии с одного выступления на другое, — это вернуться в Вашингтон и написать об этом.
Мaрт
Призрак прошлого Кеннеди нависает над этой тоскливой президентской кампанией, так что даже самые циничные журналисты-ветераны кампаний Джека и Бобби начинают высказываться по этому поводу. Несколько дней назад в Джексонвилле[38], прорвавшись через утренний поток транспорта от отеля «Хилтон» до железнодорожного депо, я полуживой рухнул на свое место и угрюмо уставился на первую страницу Jacksonville Times-Union, и тут до моего правого уха долетело откуда-то сзади: «…немного устал от этой проклятой эрзац-кампании Кеннеди… теперь они заставят Рози Гриера петь для нас “Пусть солнце светит”… Похоже, они сбиты с толку…»
Мы спустились в депо, чтобы сесть на «Саншайн спешиал» — поезд Эда Маски, который отправляется в путешествие от Джексонвилла до Майами — по всей Флориде — и будет делать остановки для выступлений в таких городах, как Диленд, Винтерхэвен и Себринг.
Мы спустились в депо, чтобы сесть на «Саншайн спешиал» — поезд Эда Маски, который отправляется в путешествие от Джексонвилла до Майами — по всей Флориде — и будет делать остановки для выступлений в таких городах, как Диленд, Винтерхэвен и Себринг.
Один из сенатских помощников Маски сказал мне, когда мы поджидали на углу улицы кортеж кандидата, чтобы сесть в автобус для прессы, что «никто не проводил подобных туров со времен Гарри Трумэна в 1948 году».
Пошутил ли он? Я был уверен в этом, но он выглядел абсолютно серьезным. «Ну… — протянул я. — Забавно, что вы это сказали… Потому что я только что слышал, как некоторые люди в автобусе рассказывали о поездах предвыборной кампании Бобби Кеннеди в Индиане и Калифорнии в 1968 году. — Я приятно улыбнулся. — Они даже написали об этом песню: только не говорите мне, что вы никогда не слышали “Безжалостное пушечное ядро”!»
Человек Маски покачал головой, не глядя на меня, — он так внимательно смотрел на проезжую часть, будто внезапно уловил первые отдаленные вибрации черного «кадиллака» Большого Эда, надвигавшегося на нас. Я тоже посмотрел в ту сторону, но единственным автомобилем в поле зрения оказался ржавый пикап «Сантехнические работы и сварка от Ларри», ждущий зеленого сигнала светофора. На водителе, который потягивал из банки пиво, была надета желтая пластмассовая каска. Он с любопытством взглянул на большой красно-бело-синий автобус Маски, а когда зажегся зеленый, с ревом промчался мимо нас. На заднем стекле кабины виднелась наклейка с небольшим американским флагом, а на стикере на заднем бампере значилось «Президент Уоллес».
Эд Маски умело использует призрак Кеннеди. Рузвельт Гриер, бывший тэкл[39] «Лос-Анджелес Рэмс», одно время служивший телохранителем Роберта Кеннеди, поет для него песни, и один из его главных стратегов — бывший друг Бобби по имени Джон Инглиш… Но гораздо больше Маски заботит призрак Кеннеди существующего.
Мы сидели в вагоне-гостиной поезда Маски, который катил мимо сосен Северной Флориды, когда всплыл этот вопрос. Я разговаривал со щеголеватым джентльменом из Атланты, который находился здесь в качестве специального гостя Эда Маски и сказал, что его пиар-компания, вероятно, будет «обрабатывать Джорджию» для кандидата от демократов, кто бы им ни стал.
— А кого бы вы предпочли? — спросил я.
— Что вы имеете в виду? — переспросил он.
Было видно, что мой вопрос заставил его занервничать.
— Ничего личного, — объяснил я. — Но с профессиональной точки зрения, сугубо объективно, кого из кандидатов-демократов было бы легче продать в Джорджии?
Он на мгновение задумался, затем пожал плечами.
— Без сомнения, Теда Кеннеди.
— Но он не является кандидатом, — сказал я.
Он улыбнулся.
— Я знаю. Я просто ответил на ваш вопрос.
— Понимаю, — проговорил я. — Но почему Тедди? По-моему, все то, что он недавно говорил, немного чересчур для Джорджии?
— Но не для Атланты, — ответил он. — Там Тедди смог бы победить. Разумеется, он бы потерял оставшуюся часть штата, но голоса черных смогли бы покрыть разницу.
Он отхлебнул свой виски и наклонился в сторону, пытаясь скорректировать крен вагона на запад по ходу поезда.
— В этом-то вся суть, — заметил он. — Только с Кеннеди можно гарантировать железобетонную явку черных избирателей.
— А как насчет Линдси? — спросил я.
— Пока нет, — ответил он. — Но, правда, он только начинает. Если ему удастся получить такую же политическую поддержку, какая была у Бобби в 68-м, — вот тогда и Тедди вступит в гонку.
Такие рассуждения нередки в вашингтонских гостиных, где кандидаты, руководители их кампаний, а также рейтинговые журналисты собираются, чтобы «поговорить о серьезной политике», в отличие от того тщательно выверенного бреда, который они публикуют в печатных изданиях. Сценарий Нового Кеннеди начинает пузыриться на поверхности. Джон Линдси даже сказал это для печати: несколько недель назад он согласился с репортером, который предположил — на одной из тех полусерьезных питейных вечеринок после окончания рабочего дня участников предвыборной гонки, — что «кампания Линдси должна быть просто достаточно успешной для того, чтобы добиться избрания Теда Кеннеди».
Это мало похоже на шутку, если учесть, что она прозвучала из уст имеющего мало шансов на победу кандидата в президенты, который тратит на избирательную кампанию по 10 000 долларов в день. Но Линдси время от времени кажется почти самоубийственно откровенным. Он проводит по два часа на сцене, воспламеняя толпу речами, которые подготовили для него спичрайтеры, а полчаса спустя садится за стол с кружкой пива и начинает говорить такое, чего ни один политик в здравом уме не осмелится сказать в присутствии журналистов.
Одним из главных условий успеха в карьере политика является закоренелое недоверие к прессе — и на это большинство репортеров крупных изданий, как правило, отвечают взаимностью. Еще 50 лет назад Генри Луис Менкен сказал, что «единственный способ, каким репортер должен смотреть на политика, — это сверху вниз».
Это по-прежнему в значительной степени определяет отношения между политиками и заправилами прессы. На более низком уровне — среди редакторов газет Питтсбурга и Омахи — есть тенденция относиться к успешным политикам с определенной долей благоговения и уважения. Но среди журналистов, достигших такого уровня, чтобы работать на президентских кампаниях, принято считать, что все политики — прирожденные воры и лжецы.
Обычно так и есть. Или, по крайней мере, это верно настолько же, насколько верно сложившееся среди политиков мнение, что представители прессы — это банда свиней. Обе стороны готовы согласиться, что из правил бывают исключения, но в целом отношение друг к другу именно таково… И побывав в свое время по обе стороны этого уродливого забора, я склонен согласиться и с теми и с другими…
Похоже, мы снова отошли от темы, и на этот раз я не могу позволить себе роскошь рассуждать обо всем, что придет мне в голову. Вместо того чтобы в очередной раз пропустить срок сдачи работы, я хочу быстренько закрутить гайки, уложившись в 500 слов… Именно такой объем от меня ждут, а уже через два часа я должен на своем пропитанном ромом красном кабриолете промчаться через дамбу Рикенбакер в центр Майами, а затем — в аэропорт, чтобы встретиться с Джоном Линдси либо в Таллахасси, либо в Атланте, в зависимости от того, какие связи я смогу подключить. На этой неделе почти невозможно ни попасть в Майами, ни вырваться из него. Все рейсы забронированы, а места в отелях проплачены втридорога, так что толпы разъяренных туристов «устраивают беспорядки», согласно Miami Herald, в вестибюлях гостиниц, в которые их отказываются заселять.
К счастью, у меня есть свой просторный номер, закрепленный за новым отделом национальной политики в отеле «Роял Бискейн».
Когда в Вашингтоне стало невыносимо, у меня не осталось иного выбора, кроме как переместить отдел национальной политики в место с лучшими условиями труда. Все согласились с тем, что так надо было поступить уже давно. После трех месяцев, проведенных в Вашингтоне, я чувствовал себя так, будто три года вкалывал на шахте под Баттом, штат Монтана. Мои отношения с Белым домом с самого начала складывались из рук вон плохо: моя заявка на пресс-аккредитацию была немедленно отклонена. Они сказали, что мне она не нужна, потому что Rolling Stone — «музыкальный журнал», а в Белом доме сейчас не до музыки. Да, по-видимому, и в целом на Капитолийском холме. Когда я позвонил в отдел по работе с прессой конгресса, чтобы спросить о заявке на получение удостоверения представителя прессы, которую я подал в начале ноября 1971-го, мне ответили, что они еще не приняли по ней решения, но мне, вероятно, это удостоверение в любом случае не потребуется. И как, черт возьми, мне получать статус «представителя прессы» на национальных съездах Демократической и Республиканской партий этим летом?
Как?! Они взяли меня с поличным. Я пытался спасти лицо, утверждая, что политическая наука никогда не могла убедительно доказать, будто музыка и политика не имеют ничего общего, но, когда они потребовали от меня подтверждений, я сказал:
— Чепуха, вы, наверное, правы. Зачем гадить в собственном гнезде, ведь так?
— Что?
— Не берите в голову, — сказал я. — Так или иначе я на самом деле не хотел получать эти чертовы удостоверения.
Что было правдой. Быть отлученным от Белого дома — это все равно что попасть в черный список в клубе Playboy. В этом есть свои преимущества.
Переезд в Ки-Бискейн здорово повлиял на мое чувство юмора. Мои апартаменты в «Роял Бискейн» располагаются в большой пальмовой роще на пляже — менее чем в полутора километрах от флоридского Белого дома. Никсон проживает не в самой привлекательной части острова, а я — у самого океана. Сидя здесь за пишущей машинкой на просторной веранде под навесом, я слышу, как океанские волны бьются о дамбу примерно в 200 м от меня.