— Вот в это я не поверю. Ты умная, энергичная…
— Я — избалованная, богатенькая девочка, которая проживает полученное наследство.
— Ты уже не богатенькая, а если бы и была, избалованной тебя не назовешь, — Дани покачала головой. — Я люблю тебя, как сестру, Эми.
Эми кивнула.
— Я тоже.
— Может, когда-нибудь ты откроешься мне, как открылась бы сестра.
— Боюсь, ты узнаешь то же, что тебе известно сейчас. Открываться нечему. — Она поцеловала Дани в щеку. — Я — не книга, а буклет.
— Да, конечно, — Дани подпустила в ответ сарказма.
— Скажи Муки, что я ему очень признательна за Джанет.
Уже открыв водительскую дверцу внедорожника, Дани повернулась к Эми.
— А что это за маленькая девочка?
— Тереза? Не знаю. Она, возможно, страдает аутизмом, а может, это защитная реакция на… обстановку в доме.
— Муки рассказал мне такую странную историю, которая произошла сегодня в его кабинете.
Эми подняла руку к медальону на шее, камее из мыльного камня, только вместо классического профиля женщины на нем вырезали голову золотистого ретривера. Она никогда не носила других украшений.
— Девочка подходит прямо к Бойко, садится рядом на пол, гладит его.
Прошлой ночью, когда Эми на руках заносила девочку в дом Лотти Августин, Тереза протянула ручку и коснулась медальона.
— Потом, когда они собрались уходить, она говорит Муки: «Рака больше не будет».
«Ветер, — сказала Тереза, вертя в пальчиках медальон. — Ветер… колокольчики».
— Муки не говорил, что Бойко недавно прошел курс химеотерапии. Вообще не упоминал о раке.
— Может, им сказала Лотти, — предположила Эми.
— Маловероятно, не так ли?
Двадцатью годами раньше единственный ребенок Лотти умер от рака. Еще через пять лет та же болезнь свела в могилу ее мужа. Лотти никогда не говорила о раке, будто слово это было тайным именем дьявола, и, стоило его произнести, гость из ада появлялся, окутанный серным облаком.
— Девочка говорит Муки: «Рака больше не будет». Потом добавляет: «Он не вернется».
«Ветер… колокольчики».
— Эми?
— Она странная девочка, — услышала Эми свой голос.
— Муки говорит, что у нее тревожные глаза.
— Я думала, прекрасные.
— Сама я ее не видела.
— Прекрасные, но грустные, — уточнила Эми.
— Будем надеяться, что она права.
— Насчет чего?
— Насчет рака Бойко.
— Подозреваю, что права, — ответила Эми и тут же поправилась: — Уверена, что права.
Она стояла у дверцы «Экспедишн», наблюдая, как Дани уезжает с еще двумя спасенными собаками.
По-прежнему светило солнце, но тепла уже не чувствовалось.
Движущаяся тень отсекла от «Экспедишн» солнечный свет.
Эми подняла голову. Бегущие на восток облака были слишком высоко, чтобы отбросить такую тень.
Надвигались перемены. Эми не знала, какие именно, но чувствовала: если что-то и изменится, го не к лучшему.
Она не любила перемен. Хотела постоянства и связанного с ним покоя: день переходит в ночь,
ночь — в день, собак спасают, передают в хорошие руки, снова спасают.
Но надвигались перемены, и Эми боялась.
Глава 29
Клиент ждал их к востоку от озера Элсинор, там, где безжалостная пустыня встретила достойного противника — не менее безжалостных строителей новых жилых кварталов.
Бобби Онионс вез их на встречу в своем крутом «Лендровере», потому что наотрез отказался ехать в «Шеви» Вернона Лесли. Эту развалюху он называл «лузермобилем»[14].
Берн не стал упоминать о том, что Бобби всегда говорил «да», если его просили помочь, из чего следовал однозначный вывод: клиенты у дверей «Онионс инвестигейшнс» не толпились.
К удивлению Верна, машин на автостраде было немного. И чем бы ни объяснялся такой феномен, Берн знал, что вознесения не произошло, спасенные не отправились прямиком на небеса.
Миссис Боннавентура, она жила в соседней с Верном квартире, верила в неминуемость вознесения. Страдающая эмфиземой, из дома она не выходила и всегда держала при себе установленный на колесиках баллон с кислородом, который подавался в легкие через носовую трубочку, и еще маленький саквояж. В него она запаковала все необходимое для внезапного подъема на небеса: Библию, смену нижнего белья, фотографии умерших дорогих ей людей, родственников и друзей (их розыск миссис
Боннавентура намеревалась начать сразу же по прибытии в рай), и мятные пастилки.
Она знала, что на небесах кислородный баллон ей не понадобится, поскольку не сомневалась, что там к ней вернется молодость, и не могла объяснить Вернону, почему упаковала нижнее белье и мятные пастилки. «На всякий случай, — только и услышал он от нее. — Чтобы не попасть впросак».
Когда миссис Боннавентура говорила о встрече с Богом, ее лицо начинало светиться изнутри, так радовала ее перспектива сказать «Добрый день» кому-то божественному.
Верн в вознесение не верил, к существованию Бога относился безразлично. Но одно знал наверняка: если Бог таки существует, встреча с ним после смерти ужаснула бы до такой степени, что человек мог бы умереть и второй раз, уже от страха.
Даже добродетельная миссис Боннавентура, которая за всю жизнь никому не причинила вреда, представ перед очами Создателя не только бесконечной Вселенной, но и каждой бабочки, наверняка открыла бы для себя десять тысяч наводящих страх значений слова «смиренность».
Миссис Боннавентура говорила, что Бог — это чистая любовь, а потому встреча с ним — не такое леденящее душу событие, скорее она будет напоминать встречу с Опрой Уинфри.
Верн полагал, что существование Бога чистой любви подразумевает и существование чистилища. Человеку, конечно же, следовало очиститься, прежде чем он решился бы подняться наверх и встретиться с этой самой чистой любовью. Даже такая добродетельная женщина, как миссис Боннавентура, прямым путем попав из жизни пред очи Господа, взорвалась бы от наполняющей ее грязи, как антиматерия взрывается при контакте с материей, совсем как в одной из серий «Звездного пути».
— Так что это за история с телкой? — прервал теологические размышления Верна голос Бобби Онионса. Он вел «Лендровер» одной рукой, второй потирая шею.
— Телкой?
— Женщиной.
— Какой женщиной? — переспросил Берн.
— Что значит, какой женщиной? — фыркнул Онионс. — Редуинг.
— Ты говорил, что человека, которого берут в разработку, называют обезьяной.
— Обезьяной может быть и мужчина, и женщина. А кроме того, я больше ею не занимаюсь.
— Тогда почему ты называешь ее телкой?
— Когда у женщины есть все, что нужно, и в положенных местах, она сексуальна. Телка — сексуальная женщина.
— А как ты называешь сексуального парня? — спросил Верн.
— Я не нахожу парней сексуальными, — Бобби нахмурился. Положил обе руки на руль, выпрямился. — Ты находишь парней сексуальными?
— Нет. Черт, нет. Что ты несешь?
— А кто этот Вон Лонгвуд? — спросил Бобби.
— Это не человек. Мой аватар. Во «Второй жизни».
— Я ничего об этом не знаю.
— Я же тебе рассказывал. Или ты не слушал?
— Ты постоянно о нем говоришь.
— А ты никогда не слушаешь. Он — аватар, мой виртуальный двойник, моя вторая личность. Он — это я, я — это он.
Щурясь от яркого пустынного солнца, они свернули с трассы.
— Мне кажется, это извращение.
— Никакое не извращение, — возразил Верн. — Скорее перевоплощение, игра, как в театре.
— Я слышал о тех двух геях. Один переодевался медсестрой, другой — нацистом, а потом они начинали игру.
— Тут другое. Круче. Зайди в Интернет, на сайт «Вторая жизнь», разберись, что к чему.
— Не нужен мне Интернет. У меня уже есть жизнь, и она забита до предела. Не нужна мне выдуманная жизнь.
Верн усмехнулся.
— На следующей развилке налево.
Вдоль сухого русла реки росли тополя и кусты дикого олеандра, но на холмах из камня и песка они видели только хилые мескитовые деревья, шалфей и выгоревшую траву.
— И сколько ты заплатил за свой волшебный летающий автомобиль? — вопрос Бобби сопроводил ухмылкой.
— Сто пятьдесят тысяч линденских долларов, — с гордостью ответил Верн, пусть и чувствовал, что над ним насмехаются.
— А что такое линденский доллар?
— Это деньги, которые ты покупаешь, чтобы тратить во «Второй жизни». «Линден лабс» — компания, создавшая сайт «Вторая жизнь».
— И сколько это в настоящих деньгах?
— Шестьсот долларов.
— Ты заплатил шестьсот баксов за мультяшную тачку? Неудивительно, что в реальной жизни ты ездишь на лузермобиле.
У Верна едва не вырвалось: «Моя вторая жизнь и есть реальная», но он знал, что такому филистимлянину, как Бобби, этого не понять.
Поэтому он задал вопрос:
— А какой ты настоящий, Бобби Онионс или Барни Смолбург?
Правые колеса цапанули гравийную обочину, но тут же вернулись на асфальт.
— Сукин ты сын, — процедил Барни-Бобби. — Ты меня вычислил.
— Перед тем как предложить кому-то работу, я узнаю о нем все. Ты изменил имя и фамилию за два года до того, как получил лицензию частного детектива. Я знал об этом, прежде чем предложить тебе наше первое дело.
— Это военизированная профессия, — повторил Барни-Бобби. — Имя и фамилия имеют значение.
— Может, ты и прав. Барни Смолбург — это не для крутого парня.
— В сравнении с Верноном Лесли звучит хоть куда.
— Примерно через полмили поверни направо.
Кактусы цеплялись за засыпанный песком каменистый склон. Игольчатые тени все удлинялись, по мере того как солнце скатывалось к океану на западе.
— Давай договоримся, — нарушил затянувшуюся паузу Барни-Бобби. — Ты никому не говоришь, что я сменил имя, а я перестаю подначивать тебя насчет Вона Лонгвуда.
— Звучит неплохо.
— Ты принадлежишь к старой школе, я — к новой, — продолжил Бобби, — но я очень тебя уважаю, Верн.
Конечно, Бобби врал насчет уважения, но Верна это не волновало. Теперь плевать он хотел на то, что думали люди о его первой жизни. Он знал, где от нее укрыться, и там у него были крылья.
— Так что за история с этой телкой? — вернулся Бобби к интересующей его теме.
— До этой жизни у нее была другая. Она скрывается под фамилией Редуинг.
— Скрывается от кого?
— Не знаю. Но они вышли на нее. И наняли меня, чтобы я нашел все доказательства прошлой жизни, которые она хранила у себя, и забрал их.
— Какие доказательства?
— Документы, фотографии.
— Зачем их забирать?
— Ты задаешь слишком много вопросов.
— Тебе, мне, любому хорошему детективу просто свойственно любопытство.
— Меня интересует лишь одно — хорошая оплата.
Следуя указаниям Верна, Бобби свернул на узкую, когда-то асфальтированную дорогу. Соответствующие службы, похоже, про нее и думать забыли, потому что сквозь трещины уже проросла трава.
— Оружие взял? — спросил Бобби.
— Мы же не в кино, Бобби. В реальной жизни ты слышал хоть об одном частном детективе, которого застрелил клиент?
— Такое всегда может случиться.
— Скажи лучше, случалось хотя бы один раз?
— Одного раза достаточно, чтобы отправиться на тот свет, — Бобби похлопал себя по левому боку. — Я вот прихватил с собой пушку.
— Я не хотел спрашивать. Подумал, а вдруг у тебя здоровенная опухоль или что-то в этом роде.
— Ерунда. Пистолета не видно. Он в плечевой кобуре, и я попросил портного поработать с пиджаком.
Дорога взобралась на вершину холма. Перед ними лежала огромная равнина.
Внизу, в четверти мили от них, стояли куонсетские ангары[15] различного размера, некоторые очень большие. Многолетнее абразивное воздействие песка не прошло даром: под лучами солнца металл ангаров не сверкал, стал тускло-серым.
— Что это? — спросил Бобби, снимая ногу с педали газа.
— Раньше было что-то военное. Теперь все заброшено. Слева бункеры для оружия. Казармы, склады. Земля здесь ровная и очень твердая. Идеальный природный аэродром. Не пришлось даже заливать бетоном взлетно-посадочную полосу.
За зданиями стояла двухмоторная «Сессна».
Сухая трава терлась о днище теряющего скорость «Лендровера».
Мужчина вышел из открытых ворот одного из ангаров.
— Должно быть, он, — сказал Верной Лесли.
Глава 30
Харроу открывает врезной замок, распахивает дверь, отступает назад и в сторону, давая возможность пройти Лунной девушке с подносом, следом за ней перешагивает порог.
Все три окна закрыты ставнями, которые обычно используются при сильных грозах и ураганах. Ставни старые, потрескались и рассохлись, так что кое-где свет пропускают.
Полоска золотого света режет тень надвое. Другая падает на граненую хрустальную вазу. В гранях свет меняется на красный, и кажется, что ваза утыкана окровавленными шипами.
Но, главным образом, комната освещена бронзовой лампой, которая стоит на большом столе. За ним и сидит ребенок.
Девочка в одной из двух униформ: кроссовки, серые тренировочные штаны и спортивный свитер. Если погода очень жаркая, ей разрешается сменить свитер на футболку.
Она так занята шитьем, что даже не поднимает головы.
Лунная девушка ставит поднос на стол.
Хотя девочке всего десять лет, ведет она себя сак, словно гораздо старше. Ей свойственна выдержка, которой большинство детей не обладает.
Девочка с головой ушла в работу: она расшила подол маленького белого платья простым, но изящным узором: цветы и розы. И теперь шьет предназначенное для куклы платье.
Толстый язык, торчащий между губами, — не просто свидетельство предельной концентрации, но и признак болезни девочки.
На стуле у стола сидит другая кукла, тоже в сшитом девочкой наряде. Лунная девушка кладет эту куклу на пол, садится за стол, наблюдая за своей дочерью.
У юной швеи короткие, толстые пальцы, и управляться с иглой ей непросто. Однако вышивка очень красивая, и платье получается лучше некуда.
Уже зная, как проходят такие встречи, Харроу устраивается на подлокотнике кресла, достаточно низко, чтобы все видеть, но и не впритык к столу.
— Как поживаешь? — спрашивает Лунная девушка.
— Хорошо, — отвечает швея.
— Ты не собираешься спросить, как поживаю я?
Продолжая шить, девочка говорит:
— Конечно. Как поживаешь?
Голос у нее низкий, и понятно почему: язык не просто увеличен, но и лишен борозд, как и у многих, страдающих такой же болезнью.
— Это прекрасная кукла, — говорит Лунная девушка.
— Она мне нравится.
— У нее такой милый рот.
— Мне нравятся ее глаза.
— Если бы она могла говорить, у нее был бы такой мелодичный голос.
— Я зову ее Моник.
— Где ты услышала это имя?
— По телевизору.
— Ты сможешь разобрать это слово по буквам?[16]
— Наверное.
— Скорее не сможешь, так?
— Так, — соглашается девочка.
— Что ж, это правильно.
В свете лампы черты лица девочки смягченные, тяжелые, что обычно говорит об умственной отсталости.
— Если бы ее звали Джейн[17], — говорит Лунная девушка, — ты бы все равно не смогла произнести имя по буквам, не так ли?
— Может, я смогу научиться.
Низкий лоб, брови, нависающие над глазами, уши, очень низкие, непропорционально маленькие в сравнении с головой и телом, также указывают на синдром Дауна.
— Думаешь, ты сможешь научиться? — спрашивает Лунная девушка.
— Чему-то смогу.
— Читать и писать?
— Возможно.
После нескольких недель Харроу уже может разглядеть кротость и доброту на лице дочери Лунной девушки, и она кажется не такой отталкивающей, как поначалу.
— И как ты сможешь этому научиться?
— В школе.
— Ох, детка, — Лунная девушка изображает грусть.
— Я буду стараться.
— Но ты им не нужна.
— Я буду хорошей.
— Хорошей, но тупой, так?
Девочка молчит.
— Тупые им не нужны.
К тому времени, когда девочка вместе с матерью вошла в его жизнь, она, похоже, уже отучилась искренне плакать. Вот и сейчас глаза ее остаются сухими.
— Это несправедливо, знаешь ли, — добавляет Лунная девушка.
— Да.
— Ты же не хотела быть тупой.
В последнее время в несчастном лице девочки Харроу отмечает для себя если не красоту, то что-то близкое к этому. Он не может подобрать точного слова, описывающего увиденное, но видит определенно.
— Никто не хочет быть тупой и уродливой.
Девочка не прекращает шить платье для куклы, игла с белой ниткой сцепляет белую ткань ровными, одинаковыми стежками, и в голове Харроу возникает слово «чистота», хотя он и не знает почему.
Он вновь смотрит на лицо девочки, но слово «чистота» не подходит для того, чтобы охарактеризовать то, что он видит.
— Время поесть, — говорит Лунная девушка.
— Чуть позже, — отвечает ее дочь.
— Нет, бэби. Сейчас.
Харроу заинтригован отношениями матери и дочери, потому что в них могут лежать ответы, с помощью которых ему удастся докопаться до корней безумия Лунной девушки.
Она продолжает стальным тоном, обращается к дочери по имени, единственному, каким ее называет:
— Пора есть, Пигги.
С неохотой ребенок откладывает куклу, кладет на стол нитку с иголкой, пододвигает к себе поднос.
Впервые с того момента, когда они вошли в комнату, Лунная девушка смотрит на Харроу. В ее зеленом взгляде он видит и триумф, и злобу, и ледяную удовлетворенность.