Размышления Ильи были прерваны налетевшим шумом, гамом. Из-за деревьев выскочил Гулята:
— Пришли деревенские-то.
— Много ли всего набралось?
— Да с сотня будет.
— Ну вот и ладненько. Отдыхаем, готовимся, а как стемнеет — ударим.
Гулята задумчиво почесал корявой пятерней лохмы.
— Страшно в драку-то лезть. Нас и полторы сотни не наберется супротив трех сотен. Твои-то еще ничего, ратники, а деревенские не сдюжат — непривычные.
— А не будет драки. Я как думаю: степняки сидят, пыжатся, представляют, что много их. А сами только и думают, как бы сбежать поскорее. Ежли сюда какой воинский отряд придет, так всех перебьет. Ночью наскочим, заорем, напугаем, так они без боя улетят. И то еще смекни: степняк силен с луком, с копьем, на коне. А ночью лук — не оружие. И копьем они пешие управляются плохо. Сдюжим. Они коней весь день гоняют туда-сюда, чтоб городские думали, что тут их — сила. А ночью им приходится коней пасти, да и самим отдыхать от дневных бегов. Вот мы их и прижмем на отдыхе.
Илья лежал в двухстах шагах от ханского шатра — настоящего ханского, не обманного, сжимая в руках дубину. Сам днем еще выбрал молодой дубок, пару раз махнул топором по корням, выдернул, ветки срубил. Подобраться к степнякам незаметно — много времени ушло, почитай вся ночь. Да оно и к лучшему. Предутренние часы самые для нападения подходящие. Боится человек ночи-то. Знает, что темнота не несет в себе зла, а все одно боится незнамо почему. Потому в начале ночи тревожится, вслушивается, всматривается. А к исходу устает, да и ночь если прошла без плохого, то кажется что все, пережил страшное время. Вот уже и светлый день близок. Тут его и бери усталого, духом ослабевшего. Все свои уже заняли нужные, еще с вечера определенные места. Осталось только сигнал подать. Вот только озноб какой-то непонятный тело бьет, да и пузырь переполнен — отлить бы. Страх, неужто? Первый бой настоящий, до сего момента только мечталось о лихих поединках, славе, мести. И вот оно на деле как: трясет, как от холода, хотя сам в поту, и отлить позарез хочется. Да нельзя уже. Время! Илья набрал полную грудь воздуха, не заботясь уже о тишине.
— У-а-р-р-р-а! — разорвал ночь страшный медвежий рев.
— У-а-р-р-р-а! — раздался ответ.
Кричали отовсюду. Десятки мужиков, страшных и огромных, в вывернутых мехом наружу тулупах, в высоченных меховых шапках вскочили вдруг как из земли и бросились на степняков. Илья тоже поднялся и устремился к шатру. Смутным силуэтом выкатился навстречу проморгавший нападение часовой. Напрасно он — Илья махнул дубиной, и на лицо его брызнуло теплым. Тело стало легким, бешеный восторг и жар так распирали грудь, что нужно было немедленно выплеснуть их, чтобы не взорваться. У-а-р-р-р-а! А на Илью уже наскочили трое. И ведь как нарочно попали под один гибельный мах тяжелого дерева. Троекратный хряск, толчки в руку — сами напросились! У-а-р-р-р-а! Звона металла не слышно в ночи, одни лишь глухие удары. Почти все мужики вооружились для ночного боя, как и Илья, длинными дубинами. Шатер уже близко. У-а-р-р-а! Тяжелый топот слева — налетают двое на конях, с копьями. Широкий мах — дубина полетела битой в гигантские городки. И тут же безоружный Илья нос к носу столкнулся с выскочившим из шатра ханом. Легкая сабелька жалобно звякнула о броню левого предплечья, принявшего удар, а громадный кулак правой с треском вошел в переносье противника. В шатре пусто. Проскочив дальше, Илья остановился — нет больше никого. Машинально сунув саднящий кулак в рот, с отвращением сплюнул мерзкий вкус чужой крови. Крики, конский топот быстро укатывались прочь. Еще с вечера договорились бегущих не преследовать. Конных не догнать, а пеших в темноте вылавливать — тоже напрасный труд. За спиной уже все стихало, удары стали реже, слышался надсадный вой какого-то раненого. Неужели все? Вроде можно и отлить, а… не хочется уже. Кажется, первый в жизни бой выигран. Хан убит, войско его бежало. Без предводителя они теперь не соберутся, не вернутся назад. Будут стараться не попадаясь на глаза, поодиночке или малыми группами, уйти за валы, что отделяют землепашцев от Дикого поля.
Вокруг Ильи рождались из мрака светлые фигуры — собирающиеся к предводителю мужики скидывали тулупы и исходили паром от взмокших рубах. А темнота уже становилась серо-прозрачной, восток из черного стал синим.
— Осмотреть стан, искать своих раненых, чужих добивать — нам полон не нужен. Добычу собирайте, тащите к шатру.
К рассвету Илья уже знал результаты первого своего столкновения с кочевниками. За хана и три десятка мертвых степняков заплатили малую плату — двое из мужиков напоролись на копья насмерть, да десяток легко порезанных. Толстую зимнюю одежку не так просто легкой сабелькой прорубить, хотя запарили эти тулупы мужиков смертельно. Но пар — не меч, костей не ломит. Из своего отряда никто не был даже ранен, если не считать раной поцарапанного о ханскую мисюрку кулака Ильи. Своих броня спасала и выучка, а мужикам немало помогло выиграть бой необычное оружие. В ночном бою, когда противник выскакивает неожиданно из темноты, копье несподручно — его рожном нужно повертывать. А дубиной-то из любого положения да любым концом изумить можно. Днем, конечно, да против настоящего витязя, дубина — не оружие. Но для ночного разбойного нападения в самый раз.
Добычу взяли малую. Кони почти все разбежались, когда лучшие вои из отряда Ильи ударили на табунщиков. Немного золота с серебром в ханском шатре, провиант, одежда с убитых, разбросанное оружие. Илья самолично выделил особые доли семьям погибших да раненым, а остаток почти весь разделил между мужиками. Своим взял лишь лучшие луки и кой-какое другое оружие.
Солнце уже подошло к полудню, когда сторожа Черниговские увидели неспешно подъезжающего к воротам могучего витязя на огромном коне. Оказавшись у ворот, витязь гулко застучал рукоятью булавы:
— Эй, открывай, засони Черниговские!
— А кто ты таков, чтобы тебе ворота открывать? Посол, что-ли, от ханов?
— Да можешь и послом назвать, пока я сам тебя не послал далеко. А хана я вам везу на разговоры. — всадник махнул рукой.
За стеной раздался металлический звяк. Ишь, камнем мощеная у них улица — отметил Илья. А старший караула с изумлением увидел на городской мостовой голову в мисюрке с разбитым усатым лицом.
— Эй, да открывай же! — снова раздался крик из-за стены — Нет уже степняков, разбежались все!
— А кто их прогнал? Ты один, что-ли?
— Зачем один? У меня двадцать воев, да еще по окрестным весям сотню пахарей собрали.
— И с такой силой все тридцать тыщ побили?
— Да не было там тридцать тыщ. Три сотни едва набралось. Мы на них ночью ударили — они подумали, что ваш князь вернулся, и побежали. А хан ихний бежать не захотел — вот к вам и пришел. Поклониться только не может — вишь, шея-то отвалилась у него.
Конечно, сразу ворота не открыли — пришлось посылать за сотником. Да Илья другого и не ждал, а открыли бы — сам бы их простофилями постыдил. Но сотник разобрался мигом, убедившись, что подошедшие уже к воротам бойцы опасности не представляют. Большинство из них были хлебопашцы из пригородных сел, знакомые горожанам в лицо. Заскрипели вороты, загремел отодвигаемый засов, радостно завопили, приветствуя освободителей, черниговцы, уже прослышавшие, что незнакомый витязь с малым отрядом прогнал постылых степняков. И Илья, гордо подбоченившись на своем громадном Бурушке, въехал в город принимать свой первый в жизни воинский триумф. Потом, днем, отпевали в церквях Черниговских почивших героев, а в вечеру задал город в честь освободителей честен пир.
Еще днем состоялся у Ильи непростой разговор с боярином Могутом, самым богатым из бояр и торговых гостей Черниговских. Неожиданный разговор получился: предложил боярин стать Илье князем городским. В том предложении был великий соблазн и великая ловушка. Конечно, было такое в прежние времена, что племя на вече избирало князем простого воина. Так то ведь вече, а не боярская верхушка, от которой говорил Могут. Правда, где верхушка, там и вече. Да только времена теперь не прежние — не потерпит Киев на столе Черниговском простого мужика. И что тогда? Междуусобица и братоубийство опять? Нет, ни князем, ни воеводой городским Илье не бывать. Хотя и бояр понять можно: не пустое то предложение. Им действительно карманный князь нужен, как сокол на цепочке. Чтобы колпак на глазах, ел из рук, а бил лишь тех, на кого натравят. И ведь то, что недолго продержался бы Илья на княжестве, им тоже не в помеху. Зато князь настоящий понял бы, что ему сказать бояре желают — мол, будешь нашими интересами пренебрегать, смотри — и тебе замена найдется. А и прямо отказаться от такой великой чести — нанести обиду немалую. После такой обиды живым бы остаться.
— Великую честь предлагаешь ты мне, боярин, — сказал тогда Илья, — только прости меня, не могу я стать князем Черниговским. Дал я обет Богородице за чудесное исцеление после долгой болезни: отслужить князю Киевскому на дальней заставе со степью. Потому в Киев и направляюсь.
— Великую честь предлагаешь ты мне, боярин, — сказал тогда Илья, — только прости меня, не могу я стать князем Черниговским. Дал я обет Богородице за чудесное исцеление после долгой болезни: отслужить князю Киевскому на дальней заставе со степью. Потому в Киев и направляюсь.
Боярин пожевал губами и промолчал. Такой отказ за обиду не сочтешь — Пречистая выше всех бояр и князей. Обет ей — дело серьезное, особенно обет за чудесное исцеление. Ведь может милосердная, но строгая и отобрать назад чудом данное здоровье и силу. Нет, не зря уговорил он других бояр предложить Илье честь давно небывалую. Очень даже непрост мужик-деревенщина оказался, не пошел на соблазн как глупый селезень на манок охотника. Такой и князем настоящим достоин бы быть, не то что это киевское отродье, что только о своей корысти и печется. Жаль, конечно, сорвавшейся задумки, да ничего — пусть едет с честью. Городу он услугу немалую оказал.
— Слышь ты, Илья, — промолвил боярин — не езди на Киев прямой дорогой. В обход езжай — короче будет.
— А пошто так, боярин?
— Да сел на киевской дороге Соловей — Одихмантьев сын. Мужиков он не трогает — корысти мало. Княжьих людей тоже. С торговых гостей дань берет за проезд по дороге. А тебя не пропустит ни за что.
— А много ли людей у того Соловья?
— Да с сотню будет. Твои бойцы, конечно, соловьевых посильнее, так ведь мало вас. Не пройдете.
— И у князя не найдется людей тому разбойнику укорот дать?
— Так княжьим людям красные одежки по кустам рвать не с руки. Их не трогает Соловей — и ладно. Торговые гости жалятся, а князю не до того. Я и сам не раз Соловью откуп плачивал — с каждым товаром войско пускать накладно больно. А у самого сил не хватит Соловья по лесам искать.
Илья подумал немного.
— Так ты, боярин, хотел бы от Соловья избавиться?
— Я торг с Киевом веду — как не хотеть!
— Ну тогда поеду я на Киев прямой дорогой. А вы позвольте мне в Чернигове людишек охочих к себе набрать. И всем говорите, что взял я у степняков великую добычу. Чтобы мне того Соловья по кустам не искать, а он сам ко мне вышел. Побью я его — вам выгода. Он меня побьет — все одно многих своих людей лишится. Вот тут и вы сможете его сами добить. Все одно вам не в убыток будет.
— Ну зачем тебе это, Илья? Много ты у нас не наберешь — лучшие вои с князем ушли. Едва с Соловьем сравняешься в силах. А он те леса до деревца знает, побьет вас ни за что. Конечно нам, в Чернигове, в любом случае корысть. А только люб ты мне — потому и говорю. Вижу — муж ты честный, непустой славы ищешь. А сгинешь без славы понапрасну.
— То моя печаль, боярин. А только корысть и для меня тут есть. Кто я для князя Киевского? Еще примет ли он меня к себе в службу — мало я за собой людей веду. А больше набрать трудно. Эти со мной побратимами пошли, сами себе снаряд справили, коней, вся казна у нас общая. А коли других возьму, так им придется оружьишко, коней купить, да и в Киеве кормить придется. Со степняков-то мы почитай ничего и не взяли. А жалование когда еще князь нам заплатит — у него прежде выслужить надо. А вот сейчас наберу себе охотников — пойдем на Соловья. Ты говоришь — он торговых гостей грабит. Значит у него можно и златом-серебром разжиться, одежкой, оружием хорошим. Ну и новых в деле проверим заодно — своих я уже проверил.
— Может и разживешься златом-серебром, а может и свою голову на тыне Соловьевом оставишь. Сказывают — у него вокруг терема лесного тын, а на каждом столбе по голове понасажено. Тех, кто ему не угодил, головы-то.
— Может и пойдет моя голова на тын. Так это-ж моя голова болеть будет. Коли с Соловьем не сдюжу — битого горшка моя голова не стоит. Куда мне тогда Русь от Степи охранять-то! А тебе все одно прибыток — даром мы свои головы у Соловья все одно не сложим. Вот тут ты его и бери, пока не опомнился. Ну, а сдюжим, так и слава нам будет за дело.
— Ладно, Илья, помех тебе никаких чинить не будем, скликай людишек. А мы еще поможем тебе оружием. И коней дадим. Много не дадим — не обессудь. Но с дубинами воевать Соловья не пойдете.
— Спасибо тебе на том, боярин. — Илья встал и степенно поклонился.
— А ответь мне на один вопрос, Илья. Удивительный ты для меня человек: вроде мужик деревенский, сказывают, что ты всю жизнь на печи пролежал, а разумом князьям и боярам не уступишь. Трудно то уразуметь. Скажи: правда то, что про чудо твои люди сказывают? Да ты не бось, правду говори, я никому не скажу. Ты городу одну службу сослужил и другую собираешься, так мне до прочего дела нету.
— То все правда, боярин. Не всю жизнь, а с детства раннего, и не совсем уж на печи, а еле ходить мог. Но и вправду болел, и исцелился в один миг. Только болел я телом, а не разумом. Чем убогому скуку развеять? Книги читал, какие найти мог, со странниками говорил — их в нашем доме привечали. Вот людской мудростью и научился понемногу. Коли дух вольный, так и на печи лежа, можно во всем мире побывать.
— Выходит, чудо было все же, и Пречистую видел?
— Врать не буду, никого не видел. Похмельный я был в тот день, не в себе, а тут пришли побродяжки, глумиться начали, ну я и осерчал сверх меры. Через то и исцелился. А кто там помог мне — ангелы ли, Пречистая — того не ведаю.
— А чего-ж обет тогда дал?
— А о чем, по твоему, может парень молодой, убогий, на печи лежащий, мечтать? О самом несбыточном, конечно! А как исцелился, так я и понял, что могу свою мечту, самую несбыточную, исполнить.
— Значит, ты исцелился и сразу чудесную силу получил. А умение?
— Не, боярин, я так смекаю: сила у меня и при болезни была, да только руки-ноги меня не слушались. Я при болезни ведь ходил еле-еле, а на вид был молодец хоть куда. Только при малом усилии мои руки-ноги как каменели — ни согнуть, ни разогнуть. А по исцелении сразу слушаться меня стали, тут сила моя и явилась. Только сначала у меня умения не было, ловкости. Три года я учился — выучился, однако. И пусть в дружине моей есть мужи и половчее меня, а только сильнее никого нету. Тем и беру.
— Для того, кто дружину ведет, сила — не главное, Илья. Ум — сильнее.
— Знаю я про то, боярин. Не скажу, что я всех умнее, но стараюсь. А кто мне умный совет подаст, того я всегда послушаю.
— Ох и люб ты мне, Илья! — боярин расчувствовался — Жаль, что не будешь ты князем Черниговским. Да только прав ты — не для тебя это, ты на большее способен. Дай-ка я тебе подарок сделаю.
Боярин отошел к стене, открыл большой ларь и долго копался в нем.
— Вот, прими-ка, тебе, думаю, по руке будет. — Боярин протянул Илье лук и тулу со стрелами.
Илья стал внимательно осматривать подарок. Это неправильно говорят, что дареному коню в зубы не смотрят. Коли хочешь дарителя уважить, так осмотри дар внимательно, найди в нем достоинства, похвали с видом знатока. То дарителю приятно будет. Однако с этим подарком и кривить душой не требовалось — лук был хорош. Не простой, а из нескольких слоев разного дерева, да еще бычьи жилы понаклеены. И спонаружи обернут тонкой медью от сырости и промасленной кожей покрыт, чтобы медь не порвалась. Небольшой лук, едва Илье по плечо, а сила в нем большая. Видно, что сработан он где-то далеко, за Диким Полем, в южных краях. Больших денег такие луки стоят. На Руси редко они встречаются, хотя могут новгородские умельцы и не хуже делать. Да только северяне предпочитают простые деревянные луки. Простой лук клееного хуже тем лишь, что большой — с коня стрелять несподручно. Зато с клееным луком на севере хлопот не оберешься, а промасленному да закопченному дереву и мороз не страшен, и сырость не во вред — хоть в речке искупай. А вот для степной заставы, куда Илья хочет служить пойти, такой лук в самый раз.
— Ну-ка, натяни — проверь, по руке ли.
Илья выгнул лук и набросил на рог необычно толстую тетиву. Потом вынул из тулы стрелу, поставил и, натягивая лук, ажно закряхтел. Силен лук, силен. Пожалуй, не зря боярин его в подарок дает — на такой лук и покупателя не найти. Видать, на особый заказ тот лук делался для какого степного или горского богатыря — мало кто из живущих на земле такую силищу натянуть может. Предупреждая окрик боярина, Илья плавно расслабил лук. В бревенчатую стену из такого лука стрелу вогнать — сломается стрела. Да и наконечник потом не достанешь, ежли с хвостом в дерево уйдет. Стрелу Илья взял потому лишь, что коли сорвались бы пальцы, то уж лучше одной стрелой пожертвовать, чем тетиву рвать. А стрелы тоже внимания заслуживали — тоже, видать, специально делались. Дерево незнакомое, тяжелое и твердое. И толсты необычно. А и понятно: обычную стрелу такой лук и сломать может. Дерево вощеное — от сырости защита, чтоб не покоробилось. А за вырезом хвостика маленькое металлическое колечко одето — не расщепила бы тетива. Необычно старательно те стрелы сделаны. Это ведь только тупые стрелы для учения и охотничьи для мелкого зверя и птицы можно много раз использовать. А боевой стрелой один раз попал — сломается. А коли за молоком пойдет — не сыщешь потом. Наконечники у этих стрел тоже не широкие, перястые, с которыми рана шире и стрела не вынимается, а граненые, узкие, едва за древко выступают. Илья царапнул сталь своим ножом — ни следа. Потом царапнул нож острым кончиком — ого! Да, стрелок конечно из Ильи неважнецкий — этому делу с детства учиться надо, а Илья три года всего, как лук в руки взял. Но на пятидесяти шагах в человека попадет. На пятидести шагах с таким луком, да такую стрелу ни броня кожаная, ни кольчуга не сдержит. Да что кольчуга — такой стрелой пожалуй и кованую панцирную пластину просадить можно.