— Мадам де Ламот дружелюбная женщина?
— Никакой мадам де Ламот не существует. В этом-то всё и дело, Вильерс. Адемар — старый холостяк. Давным-давно была одна попытка, но ничего не вышлю, и та бедная леди смогла в Риме выхлопотать декрет о расторжении брака: увы, труд оказался напрасным, так как её повели на гильотину спустя пять минут после вручения бумаг — логично, ведь дев-мучениц всегда изображают с веточкой пальмы, знаешь ли.[6] Сам он весьма цивилизован. Живёт музыкой и рисованием и влюблён в женщин как в друзей.
Красивых женщин, которые умеют одеваться. Я думаю, он тебе понравится.
— Ну, раз и тебе он нравится... — с сомнением протянула Диана.
— Знакомство с ним сделает твою жизнь интереснее: он, помимо прочего, довольно богат и общается в Париже со всеми, кто обладает хоть каким-то вкусом и чувством стиля.
Кроме всего этого, хотя он сам не занимает никакой официальной должности и не проявляет политической активности в любой форме, люди его пристрастий образовывают что-то типа тайного общества, почти франкмасонство. Они знают друг друга и подчас умеют найти ухо, в которое можно шепнуть нужное словечко, тогда как человек посторонний будет стараться впустую. В девяносто четвёртом именно эти знакомства спасли ему жизнь, тогда когда большая часть семьи взошла на эшафот. Кстати, именно поэтому его дом так пуст. Что бы ни стряслось, его защита может оказаться полезной.
Говорю это тебе, Вильерс, так как знаю, что могу рассчитывать на твоё благоразумие.
Будет неловко выказать хоть какую-то осведомлённость о его наклонностях: пусть в каких-то вопросах он весьма смышлён, но тут слепо верит, что остаётся незамеченным.
Адемар очень боится скандалов, и чтобы ввести в заблуждение свет, играет страсть к жене банкира мадам Дюрок. В чём дело, Вильерс? Почему ты остановилась?
— Прости, Стивен. Просто хотела показать тебе дом, в котором жила в детстве.— Но это же отель д’Арпажон, — сказал Стивен, внимательно разглядывая серое здание с внутренним двором, с трёх сторон защищённым стенами, стоящее довольно далеко от дороги. — Я всегда знал, что ты превосходно говоришь по-французски, но даже не думал, что ты учила его в отеле д’Арпажон — том самом отеле д’Арпажон, клянусь честью.
— К слову не пришлось, а ты не спрашивал. Ты задаёшь не так много) вопросов, Стивен.
— Никогда не считал расспросы либеральной формой беседы.
— Что ж, тогда расскажу без всякого вопроса. Мы жили здесь долгое время — отцу пришлось на несколько лет покинуть Англию из-за долгов. Мне они показались вечностью, хотя кажется, их было всего три: приехали, когда мне было восемь, а когда уехали — одиннадцать. Отец был влюблён в Париж, как и я. Вон моё окно, — указала Диана. — Третье от угла. Мы занимали всё левое крыло. Но Стивен, что необычного в том, что я учила французский в отеле д’Арпажон?
— Лишь то, что мой кузен Фицджеральд тоже тут жил — полковник Фицджеральд с которым мы встретимся завтра, отец Кевина. Конечно, ничего совсем странного тут нет.
Ведь твой отец был военным, как и мой кузен. Солдаты склонны собираться вместе, и что может быть более естественным, чем когда один занимает жилище после другого?
— Интересно, встречалась ли я с ним когда-нибудь? К отцу приходило множество английских офицеров, и как правило, в форме, так что мне были знакомы все мундиры.
— Вполне возможно. Высокий худой человек с одной рукой и шрамом на лице. Шрамом побольше, чем у Джека Обри. Лицо вытянутое, увидишь такое — и подумаешь, что перед тобой лошадь, если исключить отсутствующую руку. Но он бы не стал носить английскую форму, потому что состоял в Ирландской бригаде, на службе французского короля — в полку Диллона.
— Да, я видела кого-то из них. Помню форму. Но все они были двурукими. Что стало с ним дальше?
— Когда бригаду расформировали, он был уже слишком стар и болен для того, чтобы отправиться в Кобленц вместе с другими, — ирландцы не воевали против короля, как ты помнишь, так что он уехал в Нормандию. Он всё ещё там живёт, разводит лошадей. Тебе он тоже понравится.
По улице Гренель провозили батарею полевой артиллерии.
— Надеюсь, это не из его лошадей, — сказал Стивен на ухо Диане, заглушая грохот колёс.
— Полковник ненавидит проклятого тирана не меньше моего.
Пара отправилась дальше.
— Он тебе тоже понравится, — повторил Стивен. — Прости, но я спланировал твоё пребывание здесь, даже не посоветовавшись: жизнь в городе, в отеле де Ламот — кроме друзей, которые у тебя уже есть, там всегда что-то происходит: Адемар каждую неделю даёт концерты. А когда тебе надоест город, есть полковник со своей сельской фермой, зелёными просторами, реками и пастухами. Что до твоих родов, я консультировался сБоделоком, несомненно, лучшим акушером в Европе. Мы давние друзья, и он будет ждать когда ты будешь готова — лучших рук не стоит и желать. Я ужасно несведущ в акушерстве и часто волнуюсь, когда для этого нет никаких причин.
Тема оказалась не слишком приятной, так что блеск в глазах угас, а лицо Дианы, излучавшее счастье от вновь обретённой свободы, восхищения от возвращения в Париж и нового наряда, несколько помрачнело.
— Это было любопытное совпадение — я про отель д’Арпажон, ведь так? — произнесла она.
— Удивительное, — кивнул доктор. — Всё же можно сказать, что жизнь — это хитросплетение удивительных совпадений: к примеру, только мы решим перейти дорогу, тут же появляется редкий экипаж, запряжённый шестёркой. Хотя и кажется невероятным, но факт остаётся фактом. А эта лысая голова принадлежит месье де Талейран-Перигор, — Стивен снял шляпу и лысый мужчина повторил этот жест. — Совпадения бывают просто невероятные — в тот самый миг, когда мы будем входить во двор усадьбы Ламота, это здесь недалеко справа — не вляпайся в ту кучу, Вильерс, — какой-то купец может заходить в свою контору в Стокгольме, а Джек Обри — седлать лошадь для охоты на лис.
Хотя если поразмыслить, Джек вряд ли бы стал охотиться на бедняжку лису в это время года, но общая идея должна быть понятна. Ты можешь возразить, что абсолютное большинство совпадений остаётся незамеченным, и это конечно же правда. Но они происходят постоянно, и в то мгновенье, когда я собираюсь постучать в дверь, какой-то бедняга в Китае испускает последний вздох.
***
Джек конечно же не охотился на лису, но и вправду седлал лошадь — принадлежащую отцу могучую серую кобылу, — намереваясь доехать до Блэндфорда и сесть там на почтовый дилижанс до дома. Генерал Обри показался лишь украдкой, поддерживаемый под руки парой краснолицых пузатых парней. Остальные безучастно наблюдали за сценой прощания из бильярдной.
— Ты ещё здесь, Джек? — спросил генерал. — Стоит поспешить. Счастливого пути и не порань кобылу удилами.
Обри-старший никогда не был большого мнения о способностях сына в обращении с лошадьми.
— Давай же, Джонс, давай, Браун, — прокричал он своим товарищам. — Мы должны вернуться к работе. Передавай привет жене и отпрыскам, — добавил он, коротко бросив через плечо, словно вдруг вспомнив.
Миссис Обри, мачеха Джека, не показалась вовсе: когда генерал нашёл её на маслобойне и женился, эта энергичная юная особа поклялась, что став леди, никогда не станет подниматься раньше полудня. И уж этой-то клятве она была верна очень строго.Джек уехал не оглядываясь. На душе скребли кошки, и вовсе не из-за здоровья отца, так как старик оправился от болезни столь же стремительно, как и слёг, а его энергия не пострадала вовсе, но скорее из-за странного, хитрого и коварного выражения лица родителя, как и лиц его товарищей. Это были политики или люди из Сити, а может быть и всё вместе. Джек точно не знал их взглядов, хотя было очевидно, что главный интерес составляли деньги: основные темы разговоров — консоли, омниумы[7] да индийские акции. Но даже не будь у него недавнего опыта общения с финансистами, он бы не поверил им ни на грош. Вулкомб-хауз никогда не отличался тем, что под его крышей безукоризненно следовали нормам поведения и морали, особенно после смерти первой миссис Обри, матери Джека. Генерал водил знакомства с множеством мотов, выпивох и игроков, так что заботливые деревенские матери не стремились отправить своих дочерей в этот дом на работу. Но Джек не мог припомнить, чтобы когда-то на порог пускали таких как эти Джонс и Браун. Их радикальные взгляды были ненавистны Джеку, а сами парни казались вульгарны, крикливы и нахальны. У них не было представления о родине. Их уверенный и нахрапистый подход был совсем не тем, что он ожидал увидеть дома. Иные из политиков вроде и ценят гуманность, но грубы и жестоки со своими лошадьми и собаками, а также оскорбительно обращаются с прислугой. В манере этих типов говорить и одеваться сквозило нечто большее, что сложно было описать словами. Конечно, для генерала союз с ними был выгоден. Много воды утекло с тех пор, когда он в последний раз занимал у Джека деньги, а недавно начал расширять Вулкомб до весьма амбициозных масштабов. Вероятно, именно это печалило Джека больше всего. Двести лет назад, только построенный, его родной дом, от души украшенный красным кирпичом с большим числом фронтонов, пролётов и высоких спиральных каминных труб, без сомнений был вульгарным и бросающимся в глаза строением. Но ни один Обри со времён Джеймса не был отмечен особым вкусом по части палладианизма,[8] как впрочем любым вкусом относительно архитектуры вообще, так что местечко чудесным образом расцвело. Теперь, с декоративными башенками и нелепыми подъёмными окнами, оно снова начало привлекать взгляды, будто пошлость новых товарищей заразила разум и самого генерала.
Внутри оказалось ещё хуже. Панельная обивка, старая, тёмная и конечно же, очень неудобная, но прослужившая ни одно десятилетие, была содрана, а её место заняли обои и позолоченные зеркала. Комната Джека уже исчезла и лишь неиспользуемая библиотека, с производящими большое впечатление ни разу не открывавшимися книгами и благородным отштукатуренным резным потолком, смогла избежать этой участи. Он провёл там несколько часов, полюбовавшись, кроме всего прочего, на первое ин-фолио Шекспира, позаимствованное Джеком Обри-предком в 1623 году у кого-то, но так никогда не прочитанное и не возвращенное владельцу. Но даже библиотека была обречена. Казалось, из дома вознамерились сделать фальшивку — древний фасад и никчёмное модерновое нутро: на вершине холма, где он обычно в последний раз оглядывался назад (так как Вулкомб располагался в промозглой низине, вытянутой на север), Джек направил свой взгляд прямо в противоположную сторону, на Вулхэмптон.
Но и там радоваться было нечему. Спустившись в деревню, он проехал мимо школы, которую посещал ребёнком и где впервые узнал, что такое влюблённость, если не сказать больше: в то время учительнице помогала племянница, весьма милая цветущая девочка, хотя и веснушчатая как дрозд, и юный Джек сразу потерял голову — таскался за ней как щенок и угощал ворованными фруктами. Наследница своей тётки, в окружении учеников,она и сейчас была здесь: притворно улыбающаяся старая дева, все такая же веснушчатая, нелепая и покрытая морщинами, но отчаянно молодящаяся, с плохо покрашенными волосами и в видавшем виды платье. Она спросила о самочувствии генерала и сказала, что капитан Обри — скверный мальчишка, раз не зашёл выпить с ней чаю. С её слов, Джек поступил чудовищно, но в этот раз прощён — она бы простила нашим морским волкам всё что угодно.
Ему стало грустно, и он повернул лошадь направо, на редко используемую узкую дорожку недалеко от зерносушилки и шедшую дальше через поля по горной тропе прямо в Блэндфорд, типичную деревушку, где непременно увидишь колосящиеся поля, прячущихся в стогах сена зайцев и куропаток и леса, знакомые с самого детства. При всём желании, Джека нельзя было назвать интровертом, да и жизнь складывалась так, что особого времени для самокопания не оставалось, но, неспешные и грустные мысли о возрасте, смерти, тлене, переменах, немощи и увядании преследовали его даже в экипаже на пути по большой дороге. «Вероятно, я и сам старею», — размышлял он, по диагонали вытянув ноги. — «Должно быть, ведь я определённо чувствовал себя молодым с той девицей в Галифаксе, а это исключение, которое подтверждает правило». Джек не думал о ней уже давно и какое-то время не мог вспомнить её имя. Но прекрасно помнил взаимную страсть, пять раз охватывавшую их, и хотя умом не одобрял собственного поведения — делить постель с незамужней женщиной чертовски глупо и, надо полагать, аморально, но из раза в раз отходил ко сну с самодовольной ухмылкой, которую на лице другого мужчины счёл бы просто гнусной.
К тому времени, как Джек добрался до Эшгроу-коттедж, даже мимолётное воспоминание о той ухмылке совершенно испарилось. Его ждала приличная пачка бумаг, и повинуясь долгу, первыми он вскрыл письма из Адмиралтейства.
— Полагаю, намерения были добрые и слова подобраны весьма корректно, — сказал он, сидя за столом напротив Софи, — но на самом деле толку от этого мало. Принимая во внимание мою рану — которая тоже немногого стоит, честно говоря, устроит ли меня «Орион» в качестве временного варианта — вот главный вопрос.
— Что это за судно?
— Старый семидесятичетырёхпушечник, брандвахта в Плимуте. Неподвижная, конечно же. Я мог бы ночевать на берегу и набираться сил. И само собой, подразумевается полное жалование.
— Что может быть лучше? — прошептала Софи.
Но её муж, глубоко погружённый в собственные мысли продолжил:
— Мне не нравится отказываться от назначения во время войны — я никогда раньше так не делал и конечно же не отказался бы и сейчас, иди речь о боевом назначении — ухватился бы за любой тяжёлый фрегат на Североамериканской станции, к примеру. Но в этот раз, похоже, стоит молить его лордство о понижении с огромной благодарностью к любезному вознаграждению и твёрдым обещанием, что я полностью поправлюсь к тому времени, когда найдётся любой военный корабль, а это почти наверняка будет линейныйкорабль, знаешь ли. «Орион» не подойдёт: я буду веки вечные мотаться между Плимутом и Лондоном, встречаясь со Скиннером по вопросам тяжбы. Нет. Стоит решить наши проблемы без проволочек, а уже потом ждать подходящего назначения, вряд ли они смогут мне в этом отказать. — Джек замолчал, задумавшись, а после заговорил снова. — Не люблю жаловаться, Софи, но боюсь, что они могли бы оказаться и пощедрее: в конце концов, не каждый день человек, командующий дряхлым корытом четвёртого ранга, топит такое судно как «Ваакзамхейд». Ты скажешь, что хватило лишь одного удачного выстрела, а суровая морская стихия сделала остальное, но даже так...
— Я бы никогда не сказала ничего подобного! — воскликнула Софи. — Конечно им следовало сделать тебя баронетом, если не пэром, и немедленно наградить морской медалью, как милого сэра Майкла Сеймура. Возможно, так и случится, они вечно запаздывают.
— Что до этого, милая, ты знаешь, как я отношусь к титулам — по большей части на плечах мужчины они лежат бременем, особенно те из них, что достаются по наследству.
Приходится прыгать выше головы, а если только ты не Нельсон, Худ, Сент-Винсент или хотя бы Кейт, день за днём это делать просто невозможно, разве что улыбнётся удача и всё в таком духе. Тем не менее, я и правда рассчитывал, что у меня есть шанс получить корпус морской пехоты — там была вакансия.
— Морская пехота, капитан Обри?
— В таком случае я бы стал полковником Обри. Разве я никогда не говорил тебе о морской пехоте, милая? Это леденец, который тебе дают, если отличишься. Начиная со звания пост-капитана повышение вне очереди невозможно, и даже король не даст адмирала через головы капитанов, которые выше по списку — если он так сделает, половина старших офицеров просто уйдёт в отставку. А раз повышение невозможно, титул баронета или медаль не светят, взамен ты становишься полковником морской пехоты, и, не ударяя пальцем о палец, получаешь соответствующее жалование.
— Разве это не смахивает на взятку, Джек? Ты всегда выступал против коррупции, когда был молод. То есть, я хотела сказать, когда был моложе.
— Я всё ещё придерживаюсь этого мнения: коррупция мне ненавистна. Но ты едва ли поверишь до какого позора способен я опуститься ради тысячи в год. А жалование полковника даже выше. Дай подумать: 80 фунтов, четыре шиллинга и 4 пенса, умножить на 13, ведь они считают по лунным месяцам, знаешь ли... 1043, 3 шиллинга и 4 пенса, а это уже кое-что получше синицы в руках. Нет, дорогая, это вовсе не коррупция, речь идет об обычной награде за заслуги, а это вещь вполне всем понятная. Но я не считаю себя достаточно отличившимся или выслужившимся для неё — в конце концов, пока я лишь приблизился к середине списка капитанов.
Затем, вернувшись к остальным письмам, Джек продолжил более серьёзным тоном.
— Нет, настоящая коррупция — на верфях. Тёмные делишки с подрядчиками и частными судостроителями, вот подлинный бич флота... Здесь письмо от человека Стивена, мистера Скиннера. — Он стал читать, одобрительно кивая после каждого абзаца. — Очень имдоволен. Превосходный человек дела, ясная голова, и проворный как лис. Он разжигает войну в лагере этих мерзких псов, а это мне и хотелось бы увидеть. Пишет, что duces tecum — повестка в суд, вынудит их предъявить ту бумагу, что я подписал и положит конец этой неопределённости. И одну повестку он уже выписал. Duces tecum, то, что надо.
— Что это значит? — спросила Софи.
— Никогда не хватал звёзд с неба в латыни, — ответил Джек. — Не то, что Филип Броук.
Но помню, что «dux» значит «лидер», можно сказать «адмирал», а «duces» это во множественном числе. Так что «duces tecum» можно истолковать как «адмиралы с тобой», лучше не скажу. Великолепный мистер Скиннер.
Капитан отложил бумаги и занялся оставшимися письмами.
— Это от Гранта, — нахмурившись сказал он.
— Ненавижу его, — выпалила Софи.
Услышать от неё подобное было практически невозможно. Но мистер Грант, озлобленный стареющий лейтенант, оставил Джека на «Леопарде», когда это несчастное судно врезалось в айсберг в высоких южных широтах и казалось, вот-вот затонет. Грант добрался до Кейптауна на баркасе, а затем прибыл в Англию на военном корабле и написал Софи, чтобы повторить то, что он уже сообщил старшим по званию — что у капитана Обри не было никакой надежды спастись, а его упрямое нежелание покинуть тонущее судно должно было иметь фатальные последствия.
— Да он сошёл с ума, — сказал Джек. — Пишет, что я распускаю слухи, будто он поступил дурно. Это полная чушь, Софи, я прямо сказал адмиралу Друри, что Грант отбыл с моего согласия, и что в то время я был удовлетворён его поведением. Мне было непросто сказать такое. Этот парень никогда не был мне по душе, хоть он и хороший моряк, но заявив такое, я сделал над собой усилие, потому как считал, что должен был так поступить. Теперь Грант без работы, чему я вовсе не удивляюсь — это дело вызвало немало пересудов на флоте — и винит во всём меня. По его словам, если только я немедленно не возьму свои высказывания обратно и не отдам ему должное, заявив, что сам отдал приказ уехать — а дело обстояло совсем не так: я лишь разрешил ему это сделать — он будет считать делом чести выложить голые факты на всеобщее обозрение и в Адмиралтействе, включая такие обстоятельства, как моя недееспособность после боя и приверженность к ложным идеалам. Бедняга! Боюсь, он совершенно запутался. Не буду ему писать, на такого рода письмо нельзя дать подходящего ответа. Он никогда бы не написал подобное, будь в здравом уме: возможно, был пьян.