Одна серьезная опасность грозила Билли-Бену: что его, несмотря на загар и густую бороду, узнает кто-либо из его товарищей по команде. И, несмотря на его старания, один из пиратов не только остается жив, но и вновь присоединяется к экспедиции — самый опасный его противник, одноногий Джон Сильвер.
Теперь уже поздно, но вскоре я напишу тебе, как хитроумный Билли Бонс вышел из этого положения.
Письмо девятое, и последнее, в котором всё еще остаются вопросы…
Дорогой сын! Нынче утром я понял важную вещь — что, собственно, бояться Бену Ганну было нечего. Смерть Билли Бонса засвидетельствована уважаемыми людьми, в том числе и доктором Ливси, и Гокинсом. Кто будет слушать Джона Сильвера, показавшего уже себя лжецом и клятвопреступником? Да и самому Сильверу ни к чему лишнее внимание к его персоне и к мрачным страницам прошлого. Надо, однако же, чтобы всё прошло гладко, дать ему знать, с каким вымышленным персонажем он имеет дело.
Вспомни, как наступает развязка, и участники экспедиции бегут к лодкам:
Мы помчались вперед, пробираясь через кусты, порой доходившие нам до груди.
Сильвер из сил выбивался, чтобы не отстать от нас. Он так работал своим костылем, что, казалось, мускулы у него на груди вот-вот разорвутся на части. По словам доктора, и здоровый не выдержал бы подобной работы. Когда мы добежали до откоса, он отстал от нас на целых тридцать ярдов и совершенно выбился из сил.
Где был в этот момент Бен Ганн? Автор умалчивает — а уж, верно, хитроумный пират не упустил возможности шепнуть Сильверу пару слов. Добежав до откоса, Сильвер немедленно включается в игру:
— А, так это ты, Бен Ганн? — прибавил он. — Ты, я вижу, молодчина.
— Да, я Бен Ганн, — смущенно ответил бывший пират, извиваясь перед Сильвером, как угорь. — Как вы поживаете, мистер Сильвер? — спросил он после долгого молчания. — Кажется, неплохо?
— Бен, Бен, — пробормотал Сильвер, — подумать только, какую штуку сыграл ты со мной!
Всё бы хорошо, но сердце у Бена Ганна не на месте. Когда корабль вернется в Англию, Джон Сильвер получит возможность безнаказанно шантажировать его, а если его выдадут правосудию — не преминет утащить на виселицу и своего старого товарища по разбою. Недолго размышляет Бен Ганн, что ему делать, и решает задачу при первой же возможности:
На палубе был только один человек — Бен Ганн, и, как только мы взошли на корабль, он принялся каяться и обвинять себя в ужасном проступке, делая самые дикие жесты. Оказалось, что Сильвер удрал. Бен признался, что сам помог ему сесть в лодку, так как был убежден, что нам всем угрожает опасность, "пока на борту остается этот одноногий дьявол".
Бен Ганн идет на риск, но риск рассчитанный — он сознает, что его новые товарищи, вырвавшись из лап смерти и разбогатев, не будут особо сожалеть об убежавшем пирате. Ты знаешь англичан лучше меня, и согласишься — как бы ни было велико в сердце англичанина уважение к закону, однако мысль о том, чтобы отдать человека на казнь, претит этим благородным людям, так что в глубине души все останутся довольны.
Итак, корабль вернулся в Англию, участники экспедиции наслаждаются покоем и богатством, и лишь Бен Ганн, он же Билли Бонс, пропил за три недели тысячу гиней и устроился привратником в парке у сквайра Трелони.
Думаю, тебя может смутить такая скромность Билли Бонса — для того ли он затевал свою грандиозную мистификацию, чтобы удовлетвориться столь скромным местом? Да и как это можно пропить за три недели тысячу гиней, более 10 тысяч золотых рублей?
И вправду, объяснить это было бы трудно, если бы не одна небольшая деталь, которая бросается в глаза при сколько-нибудь внимательном прочтении книги.
Вспомни описание сокровищ Флинта, данное неизменно наблюдательным и дотошным Джимом Гокинсом:
А в дальнем углу тускло сияла громадная груда золотых монет и слитков. Это были сокровища Флинта — те самые, ради которых мы проделали такой длинный, утомительный путь, ради которых погибли семнадцать человек из экипажа "Испаньолы".
<…>
Как и в сундуке Билли Бонса, здесь находились монеты самой разнообразной чеканки, но, разумеется, их было гораздо больше. Мне очень нравилось сортировать их. Английские, французские, испанские, португальские монеты, гинеи и луидоры, дублоны и двойные гинеи, муадоры и цехины, монеты с изображениями всех европейских королей за последние сто лет, странные восточные монеты, на которых изображен не то пучок веревок, не то клок паутины, круглые монеты, квадратные монеты, монеты с дыркой посередине, чтобы их можно было носить на шее, — в этой коллекции были собраны деньги всего мира. Их было больше, чем осенних листьев.
<…>
Остальная часть клада — серебро в слитках и оружие — все еще лежит там, где ее зарыл покойный Флинт.
Ты не обратил внимания ни на что? Перечти еще раз, мой дорогой друг, внимательно. Чего не хватает в этом подробном описании?
Не буду более дразнить тебя вопросами. Подумай — а где же драгоценные камни?
Это и была подлинная доля Билли Бонса. Не сомневаюсь, что, отдохнув и придя в себя после пережитых опасностей, он исчез и объявился вновь — возможно, уже в других, более благодатных частях света — весьма обеспеченным человеком. Не исключено, что ему при прощании пришлось поделиться и с одноногим поваром — не на триста же украденных гиней основал тот известную всему миру компанию "Лонг Джон"? Следовало расплатиться за услуги и с Черным Псом, и, думается мне, Билли не скупился — почему-то я верю в его порядочность.
А еще мне представляется, что Билли Бонс выкупил поместье и парк у сквайра Трелони и занялся разведением экзотических деревьев и животных. Вспомни, что в сундучке его лежали пять или шесть раковин из Вест-Индии — может быть, чудеса матери-природы и были истинной страстью этого незаурядного человека?
Письмо последнее, совсем от другого человека
Последним в стопке лежало письмо в конверте необычной формы, потемневшем от времени, испещренном странными штемпелями. Письмо было написано по-английски, адресовано To Dr. Atanasius К***. Дочитав до подписи, я долго сидел, откинувшись в кресле и пытаясь проникнуть взглядом сквозь прошедшее бесконечное столетие…
Вот мой перевод:
“Мой дорогой далекий друг,
Ваше письмо застало меня в необычном месте — на острове Самоа. Хотел бы я, чтобы и Вы увидели дивную красоту этого острова и вдохнули его воздух.
Я восхищен тем, что нашелся человек, разгадавший тайну моей главной книги — хотя и поражен, что это случилось только сейчас. Мне казалось, что я разбросал достаточное количество намеков по страницам, и вообразите мое удивление и досаду, когда год за годом никто не подозревал неладного, и всю историю принимали за чистую монету. В конце концов, я решил написать о том же — что в каждом человеке добро и зло причудливо перемешаны, но так, чтобы это понял и самый простодушный читатель. Не знаю, попадалась ли Вам на глаза моя небольшая повесть о докторе Джекиле и мистере Хайде, прочтите при случае.
Есть и еще одно обстоятельство, которым хочу я поделиться с Вами. Как Вы знаете, я писал "Остров Сокровищ" для моего любимого пасынка, и сказал этому любознательному мальчику, что главная тайна романа пока скрыта от него. Ему еще совсем немного лет, и я надеюсь, что он вернется к моему скромному труду, пройдет стопами Вашего отца и поймет то главное, что я хотел ему сказать: счастье не в деньгах, и даже не в хитрости и остром уме, а в крепкой дружбе и в умении следовать своей мечте. Пусть он поймет, кем был на самом деле Билли Бонс, и научится видеть в человеке большую душу за грубой и даже страшной оболочкой. Об одном прошу — пусть он поймет это сам и еще раз испытает будоражащую радость открытия. Попросите Вашего отца, если возможно, не рассказывать никому о его находке, пока я не уведомлю его, и будьте уверены, что вы оба нашли во мне доброго друга.
Мне же больше всего на свете хотелось бы вновь увидеть серые камни Эдинбурга… Бог даст, свидимся.
Искренне Ваш, Р.Л.Стивенсон.
11 мая 1894 г.”
Что ж, мои предки выполнили просьбу. А Стивенсон скончался 3 декабря того же года, так и не успев ни написать другого письма Афанасию, ни повидать родной Шотландии.
Я же полагаю, что сто с лишним лет — достаточный срок, и сам автор разрешил бы мне открыть миру последнюю тайну Острова Сокровищ.
Последнее дело Конан Дойла
В прошлом году совершилось знаменательное событие. Был выставлен на продажу архив сэра Артура Конан Дойла. Архив составлял две дюжины больших ящиков, и во всей Британии не нашлось, к сожалению, заведения достаточно богатого, чтобы приобрести коллекцию целиком.
Наиболее ценная для историков часть, а именно переписка Конан Дойла с 1889 по 1902 год, оказалась в одних, и весьма надежных руках: анонимный покупатель на аукционе, сухощавый немолодой джентльмен, представлял, как впоследствии выяснилось, отдел рукописей библиотеки Британского музея. К счастью, именно в этот момент библиотека получила значительную сумму от правительства Ее Величества, и упомянутый джентльмен, ни разу не посмотревший за всё время торгов в сторону аукционера, через пятнадцать минут после объявления начальной цены недрогнувшей рукой выписал чек.
Прочитав эту новость за завтраком в воскресной "Нью-Йорк Таймс", я порадовался за почтенное учреждение, и в тот же день, сидя на террасе Гарвардского клуба, поделился своим удовлетворением со старым знакомым, доктором Робинсоном.
— Знаете ли вы, дорогой друг, — спросил доктор Робинсон, выслушав меня внимательно, — что моя семья самым прямым образом связана с сэром Артуром Конан Дойлом?
Услышав это, я, разумеется, расположился в кресле поудобнее и уверил собеседника, что я весь, по удачному выражению аборигенов, представляю собой одни лишь уши.
— Как вы, возможно, знаете, — начал д-р Робинсон, — семья моя происходит из Девоншира, и упоминается в церковных книгах задолго до Генриха VIII. Брат моего прадеда, Бертрам Флетчер Робинсон, был другом сэра Артура.
Это была действительно новость! Я прекрасно знал, о ком говорит д-р Робинсон, но мне никогда не приходило в голову, что мой коллега — родственник того самого Бертрама Робинсона, который натолкнул Конан Дойла на создание самой знаменитой из его книг — "Собаки Баскервилей".
Я поспешил заверить д-ра Робинсона в том, что имя его славного родственника мне знакомо. Робинсон удовлетворенно кивнул, а затем наклонился ко мне поближе, слегка перегнувшись через столик, и спросил, понизив голос:
— А знаете ли вы, мой дорогой друг, что сэра Артура обвиняют, будто он украл сюжет "Собаки Баскервилей" у моего двоюродного прадеда, а потом убил его?
Эту историю я тоже знал. Бертрам Робинсон непременно хотел принять участие во вскрытии египетской мумии, доставленной в Британский музей, заболел какой-то странной болезнью и умер буквально на руках Конан Дойла. А в 2000 году вышла скандальная книга, в которой некто Роджер Гаррик-Стил обвинил Конан Дойла в отравлении друга.
Д-р Робинсон, получив утвердительный ответ, продолжал:
— Разумеется, я никогда не верил в этот бред. Однако признаюсь вам, что я пережил немало неприятных минут, читая о подробностях расследования, и, хуже того, периодически получая сочувственные письма от разных идиотов.
Он помолчал, вертя в крепких сухих пальцах чайную ложечку, и, наконец, достал из кармана макинтоша трубку и кисет.
Я с интересом наблюдал за его манипуляциями. Д-р Робинсон, наверное, последний курящий человек в Гарвардской медицинской школе, и такая исключительность его совершенно не смущает. Набив трубку, он затянулся (мы сидели на террасе в это прохладное утро одни, и официанты смотрели сквозь пальцы на такое откровенное нарушение суровых массачусетских законов) и продолжил:
— Как вы, возможно, знаете, Бертрам отказался от работы над рукописью довольно рано, и сэр Артур написал "Собаку Баскервилей" практически в одиночку. Тем не менее, он всегда публично выражал Бертраму благодарность и пытался даже разделить с ним гонорар.
Д-р Робинсон выпустил пару клубов дыма. Он смотрел куда-то поверх моей головы, видимо, в далекое прошлое, в девонширские поля и болота.
— Хладнокровно убить старого друга? И мотив, и улики смехотворны, но вы же знаете человеческую натуру: любая возможность уличить великого человека в какой-нибудь гадости возбуждает представителей нашего замечательного вида.
— Я знаю твердо, — продолжил д-р Робинсон, выбив трубку, — сэр Артур был неспособен придумать такое изощренное преступление.
Я не стал возражать, хотя мне казалось, что автор историй о Шерлоке Холмсе обладал вполне достаточной фантазией. Мы распростились, но разговор запал мне в память. Неудивительно, что когда через пару месяцев я размышлял, как лучше потратить грант от Фонда архивных исследований, я позвонил д-ру Робинсону и попросил рекомендательное письмо в библиотеку Британского музея. Я надеялся, что мне разрешат поработать с архивом Конан Дойля, и письмо от родственника Бертрама Робинсона было бы весьма кстати.
Мой добрый товарищ не только не отказал мне, но и проникся энтузиазмом, едва ли не большим, чем мой. Ответ пришел на удивление скоро, и перед отъездом на Альбион я пригласил д-ра Робинсона на завтрак.
— Послушайте, — сказал он на прощание, — раз уж мы вместе ввязались в это дело, то нельзя ли попросить вас об одной услуге? Если вам встретится упоминание о моем двоюродном прадеде, известите меня в частном порядке, разумеется, если это не противоречит этическим правилам вашей науки. Один вопрос занимает меня, и я не могу найти ответа. Почему Бертрам отказался от совместной работы над книгой? Ведь идея принадлежала именно ему.
Я с легким сердцем пообещал держать его в курсе моих возможных находок, и тем же вечером отбыл в Лондон.
* * *Я не в первый раз оказался в знаменитой библиотеке, но в мои предыдущие визиты заглядывал в громадный круглый зал любопытствующим туристом. В этот же раз меня проводили на галерею третьего яруса, за сдержанные таблички "Staff only, please", и, повернув на массивных дверных петлях фальшивый книжный шкаф, впустили в научный отдел библиотеки.
Долго мы шли сумрачными коридорами, вкусно пахнущими старинными книгами, со стеллажами, уходящими вверх и скрывающимися в темноте, пока не добрались до более оживленных мест. Мне выделили небольшой кабинет, который я, к тому же, делил с сотрудником библиотеки доктором Сандерсом ("Вы можете называть меня просто Уильям"). Архив хранился с самого начала, еще при жизни Конан Дойла, в больших желтых конвертах. Часть их была уже заново описана, систематизирована и переложена в папки, и именно с этой частью мне было разрешено работать. Впрочем, в порядке исключения, я мог поучаствовать и в разборе еще нетронутых документов — как раз этим занимался Уильям с помощником, аспирантом из Лондонского университета по имени Джеффри.
С утра мы получали очередные пакеты, Уильям и Джеффри усаживались за свой огромный стол, и весь день я вполуха слушал их монотонное бормотание: "Документ номер такой-то… на трех листах с одной стороны…", а сам читал письма. Конан Дойл часть писем писал от руки и оставлял в архиве черновики, но с некоторого времени стал печатать письма на машинке — это было, видимо, большим облегчением для него, да и для меня, признаться, тоже.
Сразу же, начиная с первой папки, я начал натыкаться на подлинные жемчужины. Письмо Уайльда:
"Дорогой сэр, признаю, что Вы опередили меня в выполнении нашего обязательства перед "Еженедельным журналом Липпинкотта". Ваш "Знак четырех", по моей классификации, несомненно, относится к книгам, которые стоит читать. Мой "Портрет молодого джентльмена" почти закончен, и я надеюсь отдать его издателю еще в этом месяце. Полагаю, Вы получили от Вашего труда такое же удовольствие, как я от моего — если можно сравнивать удовольствие двух различных людей, в чем я не уверен".
Речь явно шла о "Портрете Дориана Грея"; очевидно, первоначальное название было другим.
Однако наиболее интересный сюрприз ждал меня, кажется, на четвертый день работы. Признаюсь, что с этого момента я и думать забыл о своем первоначальном замысле — разыскать материалы, относящиеся к Робинсону.
Среди писем в очередной папке я обнаружил дневник, который Конан Дойл вел от случая к случаю с 1890 до 1893 года. Видимо, он записывал в этот дневник (тетрадь большого формата, в картонном переплете, примерно 50 листов, с пятнами, предположительно от чая, на обложке) только то, что относилось к его работе. И, как я вскоре с радостью убедился, к работе над циклом рассказов о Шерлоке Холмсе.
Первая запись датирована ноябрем 1890 г.
"Секретарь, которого я нанял по рекомендации м-ра Босуорта, оказался разумным молодым человеком. Откровенно говоря, я пригласил его побеседовать, выбрав из других кандидатов, только потому, что его зовут, как и меня, Артуром, но он мне понравился. Сегодня мы говорили о приведении в порядок моего "Белого отряда", и он высказал парадоксальное суждение — что Шерлок Холмс, герой "Знака четырех", мог бы стать любимым персонажем читающей публики".