Нэнси любила реку. Летними вечерами мы часто приезжали сюда вдвоем на Крошке. Это лошадь Нэнси. Такая старая, растолстевшая. Подъезжали к реке и въезжали прямо в воду. Потом Крошка бродила по мелководью, а мы играли на флейте и пели. Прохлаждались. Боже мой, я так и не знаю, что с ней будет. С Крошкой. Леди из Гарден-Сити забрала собаку Кеньона, Тэдди. Он убежал, нашел дорогу и вернулся в Холкомб. Но она приехала и снова его увезла. А у меня теперь живет кот Нэнси, Эвинруд. Но Крошка… Наверное, ее продадут. Нэнси была бы возмущена. Она, наверное, пришла бы в ярость. А накануне похорон мы с Бобби сидели возле железной дороги. Смотрели на проходящие поезда. Глупо, правда? Как овцы в снежную бурю. Внезапно Бобби очнулся и сказал: «Мы должны пойти проститься с Нэнси. Мы должны быть с нею». И мы поехали в Гарден-Сити, в похоронный зал «Филипс», что на Главной улице. Кажется, с нами был младший братишка Бобби. Да, точно, был. Потому что я помню, что мы забирали его из школы. И помню, как он сказал, что на завтра уроки отменили, чтобы все холкомбские дети могли пойти на похороны. Он еще рассказывал нам, что думают младшие. Говорил, что все уверены, будто это работа наемного убийцы. Я не хотела этого слышать. Сплошные сплетни и болтовня – все, что Нэнси так презирала. Вообще мне не важно, кто это сделал. Главное в другом: моей подруги больше нет. И если станет известно, кто ее убил, это ее не воскресит. А что еще имеет значение? Нас не подпустили. В смысле, в зале для панихиды. Сказали, что никому нельзя «глядеть на усопших». Кроме родственников. Но Бобби настаивал, и наконец распорядитель – он знал Бобби, и, наверное, ему было его жалко – сказал: ладно, можете пройти, только никому не рассказывайте. Теперь я жалею, что мы туда зашли.
Четыре гроба, которые едва поместились в маленькой комнате, заваленной цветами, должны были быть заколочены еще в похоронном бюро – и это вполне понятно, ибо как ни пытались придать убитым приличный вид, зрелище было ужасное. Нэнси была в своем красном бархатном платье, ее брат – в яркой шерстяной рубашке; родители были одеты более чинно: мистер Клаттер – в темно-синем фланелевом костюме, его жена – в темно-синем креповом платье; а головы трупов – от чего, собственно, зрелище и было таким ужасным – были полностью обернуты ватой: пухлые коконы размером вдвое больше обычного воздушного шарика; и вата, из-за того, что ее обрызгали каким-то составом, мерцала, словно искусственный снег на рождественской елке.
Сьюзен сразу же вышла.
– Я вышла на улицу и ждала в машине, – вспоминала она. – На другой стороне улицы какой-то мужчина сгребал опавшие листья. Я все смотрела на него не отрываясь. Я боялась закрыть глаза. Боялась, что тогда я потеряю сознание. Поэтому я смотрела как он сгребает листья и сжигает их. Смотрела, но на самом деле не видела ни мужчины, ни листьев. Я видела только это платье. Оно мне было слишком хорошо знакомо. Я помогала ей выбирать ткань. Она сама придумала фасон и шила тоже сама. Я помню, какая она была веселая в тот день, когда в первый раз его надела. Был какой-то праздник. И теперь я видела только этот красный бархат. И Нэнси в нем. И как она танцует.
«Стар» – главная газета Канзас-Сити – напечатала подробный отчет о похоронах Клаттеров, но Перри, лежа на кровати в гостиничном номере, прочел его только через два дня. Он лишь пробежал глазами текст, пропуская целые абзацы: «Тысяча человек, самая большая толпа за пять лет существования Первой методистской церкви, пришли сегодня на панихиду по четверым убитым… Несколько одноклассников Нэнси по средней школе заплакали, когда преподобный Леонард Коуэн сказал: „Бог дает нам мужество, любовь и надежду, даже когда мы идем сквозь тьму в долину смерти. Я уверен, что в последние часы их жизни Он не оставил их. Иисус никогда не обещал нам, что нам не придется испытать боль или горе, но Он всегда говорил, что Он будет с нами, чтобы помочь нам переносить горе и боль…" В этот теплый не по сезону день примерно шестьсот человек пришли на кладбище Вэлли-Вью на северной окраине города. Там, у разверстой могилы, они прочли „Отче наш". Их голоса, слившиеся воедино в проникновенном шепоте, были слышны в любом уголке кладбища».
Тысяча человек! Ничего себе! Перри мучил вопрос, во сколько же обошлись эти похороны. Деньги занимали все его мысли, хотя и не так неотвязно, как накануне, – вчерашний день он встретил с такой суммой, на которую «не купишь даже мяу у кота». Но теперь, благодаря Дику, они оба получили «нехилый кусок» – достаточно, чтобы добраться до Мексики.
Дик! Ловкий. Умный. Да, надо отдать ему должное. Как он умеет «надуть честного малого», это что-то бесподобное! Как того продавца из магазина готового платья в Канзас-Сити, которого Дик решил «пощипать» первым. Сам Перри ни разу не пробовал «втюхать чек». Он волновался, но Дик сказал ему: «Все, что от тебя требуется, это стоять рядом. Не смейся и не удивляйся, что бы я ни говорил. В общем, сообразишь по ходу дела». Дик оказался неплохим лицедеем. Он небрежно подошел к прилавку, небрежно представил Перри продавцу: «Мой приятель, собирается жениться», – потом прибавил: «Я – его лучший друг. Помогаю ему найти одежку по вкусу. Ха-ха, можно сказать – приданое». Продавец проглотил это, и вскоре Перри, оставшись в одних кальсонах, примерял мрачный костюм, который продавец считал «идеальным для неофициальной церемонии». Потом, посетовав на непропорциональность фигуры клиента – чересчур мощное туловище на коротеньких ножках, – он добавил: «Боюсь, у нас нет ничего подходящего, все придется подгонять». О, сказал Дик, это пустяки, у них еще уйма времени, свадьба только через восемь дней. Уладив таким образом этот вопрос, они отобрали кучу безвкусных пиджаков и слаксов, подходящих, по их мнению, для того, что Дик называл «медовым месяцем во Флориде». «„Идеи Рок" знаете? – спросил Дик продавца. – В Майами-Бич? У них там забронирован номер. Подарок от родных невесты – две недели за сорок долларов в день. Ну что ты скажешь, а? Такой вроде уродливый карлик, а девочку окрутил что надо. А красивые ребята, вроде нас с вами…» Продавец представил счет. Дик потянулся к брючному карману, нахмурился, щелкнул пальцами и сказал: «Вот черт! Забыл бумажник». Его товарищу показалось, что на такую хилую уловку «не клюнет и новорожденный ниггер». Но продавец, очевидно, не разделял этого мнения, потому что достал незаполненный чек, и когда Дик вписал в него сумму на восемьдесят долларов больше, чем полагалось по счету, тут же выдал сдачу наличными.
Выйдя на улицу, Дик сказал:
– Так ты на будущей неделе женишься? Значит, тебе нужно кольцо.
Через мгновение они уже подъехали на престарелом «шевроле» Дика к магазину «Лучшие украшения». Оттуда, купив по чеку два кольца с бриллиантами, одно для помолвки, другое обручальное, они направились в ломбард, сдавать свои приобретения. Перри вдруг стало жалко расставаться с ними. Он уже начал привыкать к мысли о воображаемой невесте, хотя в его представлении, в противоположность тому, что говорил Дик, она не была ни богата, ни красива; скорее, была воспитанная тихоня, типичная «студентка», во всяком случае «интеллектуалка» – девушка того типа, который всегда ему теоретически нравился, но на практике не попадался. Если не считать Куки, медсестры из больницы, где он лежал после аварии. Фигуристая была девчонка эта Куки, и ведь любила его, жалела, нянчилась с ним, вдохновляла на «серьезное чтение» – «Унесенные ветром», «Это мой возлюбленный». Имели место сексуальные эпизоды странного и тайного характера, упоминалось и о любви, и о браке тоже, но в конце концов, когда его кости срослись, он сказал ей до свидания и вместо объяснения дал стихотворение, которое, по его словам, сочинил сам:
Больше он Куки не видел и ничего о ней не знал и все же через несколько лет вытатуировал на руке ее имя, и когда однажды Дик спросил его, кто это – Куки, Перри сказал: «Никто. Девушка, на которой я чуть было не женился». (Тому, что Дик был женат, причем дважды, и породил троих сыновей, Перри очень завидовал. Жена, дети – это был тот опыт, который, по его мнению, мужчина должен приобрести, даже если он, как в случае с Диком, не делает его счастливым и не приносит ничего хорошего.)
Кольца были заложены за сто пятьдесят долларов. Они посетили другой ювелирный магазин, Голдмана, и вышли оттуда с мужскими золотыми часами. Затем притормозили у магазина фото– и киноаппаратуры «Элко», где «купили» сложную кинокамеру.
Больше он Куки не видел и ничего о ней не знал и все же через несколько лет вытатуировал на руке ее имя, и когда однажды Дик спросил его, кто это – Куки, Перри сказал: «Никто. Девушка, на которой я чуть было не женился». (Тому, что Дик был женат, причем дважды, и породил троих сыновей, Перри очень завидовал. Жена, дети – это был тот опыт, который, по его мнению, мужчина должен приобрести, даже если он, как в случае с Диком, не делает его счастливым и не приносит ничего хорошего.)
Кольца были заложены за сто пятьдесят долларов. Они посетили другой ювелирный магазин, Голдмана, и вышли оттуда с мужскими золотыми часами. Затем притормозили у магазина фото– и киноаппаратуры «Элко», где «купили» сложную кинокамеру.
– Камеры – самое лучшее вложение денег, – просвещал Перри Дик. – Их легче всего толкнуть или заложить. Камеры и телевизоры. – По этим соображениям они решили взять еще и несколько телевизоров, а покончив с техникой, снова принялись «щипать» магазины одежды – Шеперда и Фостера, Ротшильда, «Рай для покупателя». На закате, когда магазины начали закрываться, карманы у друзей были набиты наличными, а автомобиль загружен товаром, который легко сбыть. Разглядывая урожай рубашек и зажигалок, дорогих приборов и дешевых запонок, Перри почувствовал небывалый подъем: теперь впереди Мексика, новые возможности, «настоящая» жизнь. Но Дик казался подавленным. В ответ на похвалы Перри («Клянусь, Дик, ты был неподражаем! Я сам чуть было не поверил твоим сказкам») он только пожал плечами. Перри был озадачен; он не мог понять, почему Дик, обычно такой самодовольный, теперь, когда у него есть законный повод гордиться собой, вдруг притих, поник и загрустил. Перри сказал:
– Сегодня ты у меня напьешься.
Они остановились в баре. Дик выпил три «Цветка апельсина». После третьего он вдруг спросил:
– А как же папа? Я же знаю – боже мой, он такой славный старикан. И мать тоже – ну, ты ж ее видел. Как же они? Я-то улизну в Мексику. Или еще куда-нибудь. Но они будут здесь, когда банк начнет возвращать чеки. Я знаю папу. Он захочет их обеспечить. Такое уже бывало. И не сможет – он старый, больной, а за душой у него ничего нет.
– Да, это грустно, – искренне посочувствовал Перри. Добротой он не отличался, но был сентиментален, и привязанность Дика к родителям, его тревога за них его растрогали. – Но черт возьми, Дик. Это же так просто, – сказал Перри. – Мы сами сможем оплатить чеки. Как только окажемся в Мексике, как только устроимся, сразу начнем делать деньги. Большие деньги.
– Как?
– «Как»? – Что значит «как»? Этот вопрос просто ошеломил Перри. В конце концов, они ведь обсудили столько возможностей. Поиски золота, подводное плавание за затонувшим кладом – это лишь два из множества проектов, которые предложил Перри. А были ведь и другие. Лодка, например. Они часто говорили о том, что можно купить рыбачью лодку и сдавать напрокат отдыхающим, – хотя никто из них никогда в жизни не правил лодкой и не ловил гуппи. Опять же, можно было быстро заработать, перегоняя через границу с южноамериканскими странами угнанные автомобили. («За одну ездку платят пять сотен баксов», – вычитал Перри в каком-то журнале.) Но из разнообразных ответов, которые он мог дать на последнюю реплику Дика, Перри выбрал тот, что должен был напомнить Дику о богатстве, ожидающем их на Кокосовом острове, клочке земли у побережья Коста-Рики. – Без дураков, Дик, – сказал Перри. – Все по правде. У меня есть карта. У меня есть целая история. Клад был зарыт в 1821 году. Перуанский слиток, драгоценности. Шестьдесят миллионов долларов – так там было написано. Пусть даже мы не найдем все сокровища, пусть только часть – ты со мной, Дик? – Прежде Дик всегда поддерживал его, внимательно слушал рассказы о картах и сокровищах, но сейчас – раньше Перри такое в голову не приходило – он впервые задумался, не притворялся ли Дик все это время, не смеется ли он над ним в душе.
Но эта неприятная мысль сразу исчезла, едва Дик, подмигнув и игриво ударив его в грудь, сказал:
– Конечно, дружище. Я с тобой. Всецело.
Было три часа ночи, вновь звонил телефон. Правда, время не имело значения. Эл Дьюи все равно не спал, равно как и его жена Мэри и сыновья Дьюи, девятилетний Пол и двенадцатилетний Элвин Адаме Дьюи-младший. Разве можно заснуть в доме – скромном одноэтажном коттедже – где всю ночь с перерывами в несколько минут трезвонит телефон? Вылезая из кровати, Дьюи пообещал жене: «На этот раз я нарочно плохо положу трубку». Но он не посмел сдержать обещание. Звонили алчущие новостей репортеры, потенциальные юмористы или теоретики («Эл? Слушай, брат, а я ведь разобрался в этом деле. Это самоубийство и убийство. Я случайно узнал, что у Герба были финансовые затруднения. Он сильно поиздержался. Поэтому что он делает? Он берет эту крупную страховку, стреляет в Бонни и детей, а потом убивает себя бомбой. Ручной гранатой, начиненной картечью».), или анонимщики со склонностью к кляузничеству («Вы знаете Л.? Эмигрантов? Тех, что нигде не работают, а сами закатывают шикарные приемы, коктейли подают. Откуда такие деньги? Я не удивлюсь, если они приложили руку к этому делу Клаттеров».), или задыхающиеся от волнения дамы, встревоженные слухами и сплетнями, от которых просто не было спасения («Элвин, я вас знаю с тех пор, как вы были ребенком. И хочу, чтобы вы мне прямо сказали, что правда, а что нет. Я любила и уважала мистера Клаттера и просто отказываюсь верить, что этот человек, этот христианин… Отказываюсь верить, что он бегал за женщинами…»). Но в основном звонили ответственные местные жители, желавшие помочь следствию («Я хотел спросить, вы уже расспрашивали подружку Нэнси, Сью Кидвелл? Я разговаривал с ней, и девочка сказала одну вещь, которая меня поразила. Она сказала, что когда они с Нэнси в последний раз говорили по телефону, Нэнси сказала, что мистер Клаттер сильно не в духе. И в таком состоянии он был последние три недели. Нэнси думала, что он чем-то сильно озабочен, настолько, что даже начал курить…»). Или же звонили те, с кем Дьюи был связан по службе – представители закона, шерифы других округов («Может, в этом что-то есть, а может, и нет, но тут один бармен говорит, что подслушал, как двое приятелей обсуждали это дело в таких словах, будто имеют к нему непосредственное отношение…»). И несмотря на то, что ни один из этих звонков пока еще не принес ничего, кроме дополнительной работы для следователей, всегда оставался шанс, что следующий окажется, как выразился Дьюи, «тем счастливым звонком, который сорвет завесу неизвестности».
На этот раз, сняв трубку, Дьюи немедленно услышал:
– Я хочу признаться.
Элвин сказал:
– Простите, с кем я разговариваю?
Звонивший повторил свою первую фразу и добавил:
– Это сделал я. Это я их всех убил.
– Ясно, – сказал Дьюи. – А теперь, может быть, вы сообщите свое имя и адрес…
– Э, нет, так не пойдет, – сказал человек негодующим, сиплым от пьянства голосом. – Я не собираюсь ничего вам сообщать. Сначала вы вышлете награду, а потом я вам скажу, кто я такой. Это окончательное условие.
Дьюи повесил трубку и вернулся в постель.
– Нет, милая, – сказал он. – Ничего интересного. Просто очередной пьяница.
– Чего он хотел?
– Желал сделать признание. Только чтобы сначала мы прислали ему вознаграждение. – Канзасская газета «Хатчинсон ньюс» предложила тысячу долларов за информацию, способствующую раскрытию преступления.
– Элвин, ты опять закуриваешь? Ну Эл, разве нельзя хотя бы попытаться заснуть?
Но Элвин был слишком взвинчен, чтобы спать, даже если бы можно было заставить телефон замолчать; слишком раздражен и измучен. Ни одна из его «ниточек» не вела никуда, кроме разве что кривого проулка, заканчивающегося совершенно гладкой стеной. Бобби Рапп? Детектор лжи вычеркнул Бобби из списка подозреваемых. И мистер Смит, фермер, который завязал веревку таким же узлом, каким пользовался убийца, – он тоже не подходил, поскольку выяснилось, что в ночь преступления он был в Оклахоме. Оставались еще Джоны, отец и сын, но они тоже представили твердое алиби. «Итак, – подвел итог Гарольд Най, – в результате мы имеем хорошее круглое число. Ноль». Даже розыски могилы Нэнсиного кота ничего не дали.
Однако кое в чем все-таки повезло. Во-первых, перебирая одежду Нэнси, миссис Элейн Селсор, ее тетя, нашла засунутые в носок туфли золотые наручные часы. Во-вторых, миссис Хелм в сопровождении агента Канзасского бюро расследований внимательно осмотрела все комнаты на ферме «Речная Долина». Была надежда, что она вдруг заметит какую-то перестановку или пропажу, и она заметила. Это случилось в комнате Кеньона. Миссис Хелм все смотрела и смотрела, все ходила и ходила кругами по комнате, поджав губы, и все трогала и трогала разные предметы – старую бейсбольную перчатку Кеньона, его грязные рабочие сапоги, его осиротевшие очки. И все время шептала: