Жвачин принял на плечо свою тяжелую сумку. Тупотилов взял Светку за руку и потащил к выходу. Около покалеченной кабинки Светка задержалась.
– Дело – не штаны с лампасами, шьется быстро, – сказала она шевелящемуся под перекошенным столом мужу. – Если Ване шить надумаешь – век меня не увидишь!
Финны, смакуя нежную семгу, качали головами.
Густой февральский вечер терзала хлесткая метель. Матовые фонари в сиреневых ореолах обессилели, их словно заключили в фарфор – светясь, света они не давали. Приятели оглянулись на аккуратное приземистое здание «Пулковской», и в этот миг реальность расщепилась – выпустила из набухшей почки сразу два побега.
В одном ростке мир оставался прежним. У кафе «Меридиан» взяли такси и помчались сквозь пургу по расцвеченному неоном Московскому проспекту. Жвачин с переднего сиденья рассказывал армейскую историю о том, как однажды во время дежурства за пультом радара он выпил с напарником два флакона одеколона «Бэмби», но тут какой-то стервец объявил учебную тревогу, и им полтора часа пришлось сидеть в противогазах. На заднем сиденье Сяков прикладывался к бутылке коньяка, а Тупотилов со Светкой деловито целовались.
В квартире Жвачина закусывали молдавский коньяк русской тушенкой и китайским колбасным фаршем «Великая стена». Ваня и Светка заперлись в ванной. Вера заснула с открытым ртом в кресле. Неугомонный Сяков телефонировал Исполатеву, и тот вскоре приехал с Аней-Жлей и недоделанным сценарием телепередачи о пропавшей из колчаковского поезда части золотого запаса России (Аня работала редактором в телепрограмме «Ахнули»). Варвара Платоновна выпила свои транквилизаторы и ушла спать. За пятнадцать минут Исполатев и Сяков вчерне сценарий добили, после чего Петр заявил Жвачину:
– Ангел мой, выше меры превознося добродетель, ты косвенно даешь оценку истинного масштаба зла. Получается, что добродетель держится в цене потому, что она явление редкое, а подлинные движители человеческих поступков – порок, злоба и бессердечие. Но это чушь. Зло в мире почти всегда – результат невежества. Любое доброе намерение может причинить столько же вреда, сколько и злое, если это доброе намерение исходит от незнающей души. Люди в той или иной степени пребывают во мраке неведения, степени этого неведения и называются добродетелью или пороком. Не существует доброты, если эта доброта не обладает ясностью видения. Логры погибли не от распутства королевы Гвиневеры, а от небрежения законами сакральной иерархии.
С неуправляемым сиянием на лице появился из ванной Тупотилов. Свеженапуазоненная Светка при виде Ани чуть не устроила прю, но вскоре они уже чокались рюмками, и Светка рассказывала сопернице свою сложную мечту: жил на свете старорежимный генерал Скобелев, получивший оприличивающую «с» к фамилии по высочайшему соизволению, известен был как усмиритель имама Шамиля, покоритель Средней Азии, пленитель турецкой армии Вессель-паши, а умер он, представь, в публичном доме на Петроградской, прямехонько на проститутке; разумеется, шалава эта прославилась, подскочила в цене и сколотила приличный капитал, весь Петербург звал ее «могила Скобелева» – чудо как повезло! Исполатев сказал, что, во-первых, Шамиль капитулировал, когда Скобелеву было шестнадцать лет, а во-вторых, он почему-то думал, что белый генерал Скобелев умер в Москве.
– Значит, на проститутке откинулся его папа, – сказала Светка.
– Понятно, – сказал Петр, – генерал-лейтенант Скобелев Первый.
Побег из почки тянулся дальше: Тупотилов пил коньяк из Светкиной ключицы, Сяков обещал Исполатеву место в «Библейской комиссии», Петр нежно пожимал ладошку Ани-Жли, Андрей вспоминал историю о том, как его дедушка – верный сталинский расстрельщик, – возвращаясь однажды по набережной с ветеранской пирушки, почувствовал тошноту, перегнулся через гранитный парапет и вместе с недоваренной бастурмой изверг в свинцовые воды вставную челюсть.
Поздно ночью Сяков приехал на Московский вокзал, сунул проводнику деньги и через четверть часа в его, проводника, купе пил крепкий чай, по великоросской привычке не вынимая ложечки из стакана. За окном проносились мглистые пространства, а в бугристой голове Сякова созревала огромная метафора времени-дерева, чьи побочные ветви мертвы, и неизвестно вершине о их существовании, ибо древо незряче, а гулкие соки, ползущие к вершине от корней, в безжизненные ветви не заходят.
В другом ростке здания «Пулковской» приятели, обернувшись, не увидели. На месте гостиницы открывался близорукий метельный простор. Оглянулись назад – нет фарфоровых фонарей. Кругом – ночная завьюженная степь.
Вдали сверкнул язык живого огня. Пошли на свет. С убеленными бровями и ресницами, склоняясь навстречу ветру, добрались до каменных ступеней храма, в портике которого, между колонн с каннелюрами, пылал могучий треногий светильник, захлестываемый вьюгой, но негасимый. Высоко на заснеженном фронтоне огненные блики высвечивали колючие письмена.
– «Постигни – ты только человек», – прочел Сяков, знавший по-гречески, латыни и немецкому. – А Сократ твердил: «Познай себя»... Ясно – мы в Дельфах у оракула Аполлона Пифийского.
– Это далеко от метро? – спросил Тупотилов.
Сяков взошел по ступеням к трепетному светильнику. Остальные не отставали. В конце сумрачного протяжного зала, на полу которого были наметены снежные готические языки, виднелся колодец. Воздух над жерлом тревожно вздрагивал. На каменном бортике колодца в черной накидке, спущенной на лицо, как летучая мышь, как накрытый тряпкой могильный крест, сидела пифия.
– Не люблю чудеса, – сказал Сяков. – Они не экономичны. Они требуют сверхусилия, которое, собственно, и требует жертвы.
Жвачин вытащил из сумки пакет дробленой гречки.
– Сойдет?
Тупотилов снял с шеи футляр «Никона». Сяков достал бутылку коньяка. Светка – начатый флакончик «Пуазона».
– Феб, зачем ты убил Пифона? Зачем нарушил экологию мифа? – спросил Жвачин.
– Ко мне Петя вернется? – спросила Светка.
– Как к весне пойдет доллар? – спросил Тупотилов.
– Почему мы все такие уроды? – спросил Сяков.
Накидка пифии шелохнулась, но тут рост ветви прекратился – в основании побега созрел некий тромб, перекрывший путь сокам к странному ростку. Побег, лишившись пищи, замер в том нелепом виде, в каком...
Глава 4 Откуда это?
Сырая тряпка марта, словно перед утюжкой, накрыла помятый зимой город. Вечерний Петербург, весь в мокрых разноцветных бликах, мелькал за стеклами такси. Хмурый, но расторопный шофер лихо вонзил «Волгу» в поток авто на мосту и, ловко стреляя между ленивыми троллейбусами, выбросил машину в тревожный сумрак казенной горловины Литейного. Слева громоздилась гранитная цитадель, справа – приземистое здание бывшего патронного завода, впереди, в сужающейся перспективе, «как первые сто пятьдесят», пламенел Невский.
Скользящим взглядом Аня отмечала дорогу. На коленях ее лежала сумочка из вишневого марокена, в прямых пальцах тлела сигарета. Сумочку со значением подарил бывший официант «Меридиана» Кузя, выгодно сменивший молочные реки своей alma mater на зефирные берега ресторана «Бриг». Кузя сторговал сумочку за деньги и пластинку Коллинза у Вани Тупотилова, который, в свой черед, фарцанул ее у молодящейся шестидесятилетней француженки за матрешку с одиннадцатью дочурками. Ване не удалось подарить сумочку своей ускользающей мечте Светке – в тот день она как раз улизнула из дома и за двухместным столиком в баре «Европейской» заливала тоску непутевой жизни коньяком ОС, купленным молодым мужем той самой шестидесятилетней француженки, который женился с единственной целью – прибрать к рукам трикотажную фабрику суженой.
Аня ехала от подруги к своему преданному любовнику Сергею Цаплеву-Каторжанину. Сегодня он прибыл из Италии. Сергей имел желтую, с подпалиной, радужину и аккуратные, прижатые к голове уши. Про его уши Аня говорила подругам: «Хорошо, что они не очень большие, а то бы в них просочилась правда обо мне, но еще лучше, что они не очень маленькие, а то бы в них не влезла моя ложь». Цаплев-Каторжанин работал инженером по электронике в Балтийском морском пароходстве и совершал на его судах далекие негоциантские походы.
Таксист угрюмо молчал. Аня, меняя подвижными губами направление струйки дыма, думала внутрь себя. Как удачен ее необременительный роман, длящийся уже двадцать три месяца, шестнадцать из которых Цаплев-Каторжанин провел в рейсах... (Нежность к любовнику давно стала привычной и допускала перчик цинизма.) А пустяк в вынужденной разлуке она ему простит, ведь прощала она себе собственную ветреность, не утруждаясь даже мысленным оправданием. Так случилось – вот ответ, который вполне устраивал дремлющий в ее душе, но иногда вопрошающий сквозь дрему бунт.
Но, странное дело, с недавних пор – в светской карусели, в чехарде модных выставок, презентаций, инсталляций и знакомств с новыми мерзавцами – все чаще чувствовала Аня нежданные объятия мимолетной, ускользающей тоски. Откуда это? Что за странные касания сминают ее сердце, точно теплый восковой шарик? Машина свернула к Фонтанке, проскочила мост, и, как только мелькнул за цирком Чинизелли тяжелый торс Михайловского замка, почувствовала Аня тревожное пожатие тоски, будто легонько сдавил рукой сердце притаившийся внутри нее житель. С каких пор она разучилась чувствовать? Зачем ей жизнь, похожая на пустую, нелепую шутку? Зачем ей Цаплев-Каторжанин?.. Но внутренний житель уже разжал руку.
В щели Садовой у комендатуры Аня расплатилась с таксистом, изящно выбросила на поребрик ножку и нащупала опору. Перейдя улицу, она зашла в темный, затопленный лаковыми лужами двор, прыгнула, толкнувшись от уплывающей из-под ноги дощечки, в пещеру парадной, где запах картофельных очистков заглушал кошачьи запахи, и позвонила в дверь.
Дверь провалилась в темный коридор, где вспыхнул вдруг бледный колпак лампы, и из недр квартиры выдвинулась мясистая дама в нарядном платье и с голыми руками. Аня поздравила даму с праздником.
– Благодарю! – вызывающе ответила хозяйка.
Над сдобным плечом дамы появилась голова Цаплева-Каторжанина. Сын отстранил мать от дверного проема, и та, сверкнув надуманной улыбкой, отправилась в дальнюю муть коридора. Аня обхватила Сергея за шею. Губы его были сухие и пресные, точно просвира.
Садовая за окном гремела трамваями. Справа от окна стоял письменный стол и двустворчатый шкаф с зеркалом во всю дверцу, слева – низкая кровать, над которой висел букет сирени в раме. В комнате Аня винтом выскользнула из объятий Цаплева-Каторжанина.
– Перке? – удивился хозяин. Его судно полторы недели стояло в Неаполе на разгрузке войлока и погрузке попутных персиков.
– Сладкой буду – проглотишь, горькой – расплюешь, – объяснила Аня, поправляя перед зеркалом прическу.
Цаплев-Каторжанин вытащил из-под стола обувную коробку и пошел на кухню ставить чайник. Аня открыла коробку и с досадой обнаружила там вместо итальянских сапожек легкие полотняные брюки и изготовленный как маленький комод, со множеством выдвижных ящичков и полочек, тайваньский косметический набор. Она ждала иного. Спустя минуту досада сменилась тревогой, и в тот момент, когда вернувшийся в комнату Цаплев-Каторжанин поставил на стол сахарницу, невнятная тоска уже сминала Ане сердце. Подчиняясь мгновенному желанию, Аня шагнула к Сергею и, глядя в его желтые глаза, сказала:
– Милый, мальчик мой, родной мой, любишь, да?
Цаплев-Каторжанин опешил, однако через миг уже растроганно клялся, что любит, безумно, нечеловечески любит!.. Но еще до того, как он схватил ладонями Анино лицо и стал перчить его сухими поцелуями, Аня поняла, что вопрос ее никакого отношения к Цаплеву-Каторжанину не имел, что это какой-то морок. Ей стало стыдно, что она сказала слова, сейчас ею не выстраданные, слова, которые должен был слышать другой, а она вот так легко отдала их по случаю.
Цаплев-Каторжанин уже сидел у стола и рассказывал о чуть подержанном «фиате», который купил в Неаполе, о респектабельном черешневом цвете машины, о ее велюровом салоне... Счастливую речь Сергея прервал решительный вопрос:
– Цаплев-Каторжанин, отвечай как на духу, часто ли ты мне изменял?
Оказалось, что нет, не часто. А если бы даже и часто, то это ровным счетом ничего бы не значило, потому что запачкать идеальное вещественным мужчине не так-то просто – духовность нисколечко не ответственна за мужскую чувственность, желание может быть роздано многим женщинам, а душа вручена лишь одной. Мысль эта вычитана им, Цаплевым-Каторжанином, в одной прелестной книжке и очень ему близка. Что? Ты сразу догадалась? Мои собственные мысли прозрачнее, тоньше, их труднее разглядеть? Ну что ж... Однако у женщин дело обстоит иначе, у женщин душа в полной мере отвечает за проступок чувственности – в женщине эти начала слиты. Словом, получается, что если мужчина поступает так, как поступает, – он мужчина, а если женщина поступает так, как мужчина, – она шлюха. Ведь верно то, что раздвоение идеального и чувственного в мужчине есть признак мужественности, а такое же раздвоение в женщине есть признак ее порочности. Вот и выходит, что для влюбленного мужчины все женщины – это только женщины, за исключением той, в которую он влюблен, – она для него еще и человек, а для влюбленной женщины все мужчины – это только человеки, за исключением того, в которого она влюблена, – он для нее еще и мужчина. Но, сказать по правде, сейчас не хочется говорить об этом, потому что рассуждать о любви красиво и убедительно может тот, кто любовь свою уже проводил в область воспоминаний, а тому, кому любовь сжигает сердце, следует о ней промолчать.
Аня с чувством, похожим на внезапную сытость, смотрела Цаплеву-Каторжанину то в один глаз, то в другой.
В прихожей хлопнула входная дверь.
– Достал матери билет в Мариинку, – объяснил Сергей. – Сегодня дают «Пиковую даму» с Марусиным. – Он безадресно улыбнулся. – Пойду сниму с плиты чайник.
Цаплев-Каторжанин вышел из комнаты, а Аня, которой отчего-то вспомнилось сейчас ее иное имя – Жля, подошла к окну, неплотно задернула шторы, оставив в щели пегую стену соседнего дома и столб сливового неба со стеклянной убывающей луной на вершине, и замерла, слушая, как несется по улице грузовик, гремя на весь мир каким-то металлическим хламом, а потом в образовавшейся тишине басовито шлепаются капли на внешний жестяной карниз. В конце концов, подумала Аня, когда тихо подкравшийся Цаплев-Каторжанин обнял ее сзади за плечи, – в конце-то концов можно вообразить, что это другой.
Глава 5 Прошедшее длящееся
Когда-то было так.
Вскоре после отчисления Исполатева с четвертого курса университета угрюмый дворник вручил ему повестку с вызовом на медкомиссию и угрозой на случай «неявки». Петр в армию не хотел. Собравшись с мыслями, он пристроил палец в телефонный диск – требовался совет умудренного косилы.
К вечеру следующего дня, на исходе клубка приятельских связей, Исполатеву была обещана встреча с психиатром – членом грядущей медкомиссии. По достоверной справке врач брал взятки.
Еще через день Исполатев представился кряжистому господину лет сорока, в мятом костюме и со светлой щетиной на жеваном добродушном лице.
– Владимир Андреевич. Можно просто – доктор Буги, – сказал в ответ психиатр, и на лице его проступила щербатая улыбка. – Что беспокоит? Джигитуют нервы?
– Совершенно здоров, – заверил Исполатев.
– Так не бывает. – Владимир Андреевич просветил пациента ясным взглядом. – Как верно написано в одной современной книге – совершенно нормален только учебник патопсихологии. Если согласитесь на мои условия, готов это доказать. Цена урока – двести рублей.
– Согласен, – поспешно объявил Петр, прикидывая, какие книги понесет сегодня в «Букинист».
Владимир Андреевич лениво посмотрел на Исполатева и совершенно серьезно сказал:
– Сумму представите ассигнациями рублевого достоинства. Каждый рубль положите в отдельный аптечный пузырек и закроете крышкой. Деньги приму у вас послезавтра в полночь, у ограды Новодевичьего кладбища. Знаете это место?
Обескураженный Исполатев ждал объяснений, но их не последовало. В знак завершения переговоров Владимир Андреевич вяло пожал Исполатеву руку.
Дома, погружая в сумку свое букинистическое богатство – кальсонного Розанова, странствующего Гумилева, ритмичного, как душа Африки, Белого, – Исполатев оценивал встречу с психиатром. Петр искал в его условии смысл, но никакого решительно смысла не находилось.
Разменять червонцы на рублевые билеты оказалось несложно – в трех сберкассах пришлось кое-как пошутить с кассиршами. Труднее дались двести аптечных пузырьков. Обойдя знакомых, Исполатев набрал восемьдесят шесть разнокалиберных скляниц. Еще пятьдесят пузырьков (вытряхнув из них подопытных улиток, зараженных спороцитами Fasciola hepatica) предоставил Алик Шайтанов, работавший лаборантом на университетской кафедре биологии. Остальные шестьдесят четыре пузырька Исполатев купил в аптеке. Их содержимое – спиртовые настойки пустырника и боярышника – было смешано с тремя бутылками розового вермута и в тот же день выпито на репетиции в Доме медицинского просвещения, что на Итальянской. Пили все: голосистый Исполатев, флейтист и гитарист Шайтанов, а также лучшая в обеих столицах ритм-секция – бас Женя Скорнякин и барабанщик Ваня Тупотилов. Стаканы и бутылки разместили на потускневшей крышке белого концертного Беккера, украшенной, как лошадь яблоками, липкими кольцами – следами прошлых репетиций. Музыканты разместились вокруг рояля, доживающего свой королевский век под гнетом безродного рок-н-ролла.