Завтрак являлся не только неизбежной и необходимой данью природе. Наполеон после бессонной ночи ужасно утомился, непрерывно повелевая, приказывая, распоряжаясь в течение уже шести часов. Он порывался даже командовать артиллерией, почувствовав, что молодеет, превращаясь под грохот боя из императора в генерала Бонапарта. Вот и теперь, когда в кипучей деятельности Наполеона получился досадный перерыв, уже дожидалось несколько ординарцев и адъютантов, чтобы доложить боевые новости и получить повеление. Маршалы и свита, стоя поодаль, почтительно наблюдали, как кушает император.
Наполеон выпил вино мелкими глотками и, черпая ложечкой икру, заедал ее белым хлебом.
Вдруг в свите Наполеона произошло движение. Прискакал новый гонец с левого фланга, и, очевидно, с донесением чрезвычайной важности, ибо второй из приближенных императора, граф Коленкур, бывший посланник Франции при дворе русского царя, осмелился прервать завтрак. Коленкур подошел к Наполеону и с преувеличенным поклоном что-то сообщил ему.
Рука Наполеона застыла с ложечкой, поднесенной ко рту…
— Что такое? Что за вздор? Неужели они осмелились!
— Да, государь. Обозы смешались. Полк итальянской бригады обстрелян легкой артиллерией и отошел. Наши полки отхлынули от Курганной батареи — тревога докатилась до них.
Коленкур сообщал о нападении конницы Уварова на левое крыло армии Наполеона. Он встревожился. Прервав завтрак, потребовал коня и в сопровождении свиты поскакал на левый фланг, чтобы лично убедиться, велика ли опасность.
Про солдата, служившего императору живым «сервантом», все забыли в суматохе. Солдат, видя это, взял поднос в левую руку, налил себе полный стакан вина, не боясь, что осадок взболтается, и, провозгласив: «Vive l'empereur!» — осушил стакан до дна. Потом он выпил остаток вина прямо из горлышка и сдал поднос подбежавшему слуге.
VI
Кутузов по пути к Семеновским высотам встречал разрозненные кучки солдат в смешанных формах. Солдаты, все в пыли, копоти и крови, шли вразброд — видно, что они были измучены вконец. Вели раненых, несли их на руках. И все поле сражения, там, где ветер распахивал полы дымного занавеса, представляло собой картину усталости и истощения. Массы пехоты растаяли. Нигде не виднелось стройно марширующих воинских частей. Но бой еще продолжался. То тут, то там вспыхивали крики «ура» — русская пехота отражала наскоки французской кавалерии. Множество коней без седоков носилось в разных направлениях.
Хор артиллерии почти из двух тысяч орудий расстроился. Слух различал теперь в их общем реве отдельные выстрелы, но выстрелы звучали глухо и хрипло.
Кутузов поехал на батареи. Слева от дороги собирались и выстраивались войска, отведенные с первой линии. Солдаты кричали Кутузову «ура». Из толпы на гребне горы женщины махали Кутузову платочками. В толпе перемешались солдаты, мужики и бабы.
С того места, откуда стреляли пушки, Кутузов, осмотрев доступное взору пространство, окончательно убедился, что сражение кончается. Силы обеих сторон истощились. Кутузов не располагал резервами, чтобы, бросив в бой свежие войска, решительно склонить весы победы на свою сторону. Кутузов знал, что гвардия Наполеона не участвовала в сражении, но не боялся, что Наполеон пустит в дело гвардию сейчас: хотя русская армия подалась назад, она сохранила порядок.
Близ того места, где стоял Кутузов, упало несколько снарядов. Он, крепко держа поводья, не сдвинул коня с места. Все должны видеть и потом говорить, что и главнокомандующий был в огне сражения.
Стрельба русских орудий с появлением Кутузова участилась. И противник усилил огонь. На соседней батарее снаряд попал в зарядный ящик и взорвал его.
«Не надо их дразнить!» — про себя сказал Кутузов и, повернув коня, шагом поехал перед новой линией фронта, назад к Горкам. Справа от Кутузова ехал генерал Беннигсен, слева — полковник Толь. Свита растянулась по дороге. Между пехотой и артиллерией образовалось вдоль дороги нечто вроде улицы. Кутузов хвалил и благодарил войска громко и звучно. Сняв фуражку, он ехал перед войсками с обнаженной головой. Солдаты ему отвечали стройно, хотя и не громко. Армия утратила готовность к бою, но боевой способности не потеряла.
— Слава богу, армия уцелела, — сказал Кутузов.
— Да, ваша светлость, — возразил Беннигсен, — но до темноты еще четыре часа — он может пустить в дело гвардию, чтобы довершить победу…
— Победу? — изумился Кутузов. — Победили мы! Что вы скажете, Карл Федорович?
Толь ответил сразу — по-видимому, его мнение уже сложилось:
— Кто победил, мне, ваша светлость, неясно, но я думаю — это сейчас неясно и для противника. Времени до конца дня достаточно, — господин генерал прав в одном. Наполеон располагает тридцатью — сорока тысячами своих лучших войск. Если он сомневается в победе, то имеет возможность сделать еще одно большое усилие, чтобы разрешить сомнение. Тогда он разобьет нас в пух и прах. Это в его духе, в духе того метода, которому он обязан своими победами и славой. Но я уверен, что он этого сегодня не сделает. Предприятие его огромно. Силы он собрал колоссальные, но они растаяли еще до нынешнего дня. Сегодня потери его велики. Для него теперь всего важнее сохранить армию. Ведь скоро речь зайдет о мире… Зачем ему ставить на карту последние силы? Ведь он не знает наших потерь. Он ограничится тем, чего достиг…
— Да, но… — возразил Беннигсен. — Если продолжение боя невыгодно для нас, то оно выгодно для него!
— Это абсолютно неверно! — очень живо ответил Толь. — Пусть интересы двух полководцев различны — вовсе не обязательно, чтобы один из них сделал ошибку. Война, что бы ни думал Наполеон, похожа на шахматы только поверхностно. В шахматах что невыгодно белым, то наверняка выгодно черным. На войне не так. Вот сейчас бой невыгоден для нас, и он так же невыгоден для Наполеона. Обе стороны сейчас заинтересованы избежать боя.
— Да, но… — опять возразил Беннигсен. — Если не сегодня, то он атакует нас завтра!
— Завтра мы атакуем его! — оборвал спор Кутузов.
Несколько шагов три всадника проехали молча. Затем Толь осторожно сказал:
— И для Наполеона и для нас остается вопрос о Москве.
— Да, Москва, Москва! — вздохнул Кутузов.
* * *Возвращаясь с левого фланга к Шевардинскому редуту, Наполеон сетовал на себя, что так легко поддался обману, приняв показную атаку русской конницы за серьезное нападение, но бесповоротно решил не пускать в дело гвардию. Он сказал об этом маршалам.
— Вы забыли свое ремесло! — с солдатской прямотой воскликнул маршал Ней.
Наполеон прощал и позволял Нею то, чего он никогда бы не простил и не позволил кому-нибудь другому. Сын простого ремесленника, бондаря, неукротимый республиканец, Ней с большим трудом переваривал превращение республики в империю и революционного генерала Бонапарта в императора Франции. Наполеон потратил много труда, чтобы приручить Нея — он долго не хотел стать маршалом и навсегда остался суровым солдатом.
Наполеон ответил на дерзкое замечание Нея угрюмым молчанием. Он мог бы доказать ему, что руководил боем с прежним искусством, приложил все старания и опыт. И если сражение окончилось не так, как хотелось ему, то надо было признать, что в первый раз Наполеон встретил в лице Кутузова равного противника. Вот в этом-то и трудно было сознаться.
Перед наступлением темноты Наполеон объехал поле сражения. Не следует думать, что Наполеон тешил свою кровожадность, хотел надышаться тяжким смрадом боевого поля, полюбоваться тысячами убитых врагов. Наполеон объезжал поле сражения, следуя древнему обычаю полководцев, чтобы показать, что полем владеет он. Однако не только для этого.
Он спешил до письменных сводок собственными глазами видеть свои потери и потери русских. Сосчитать убитых он не мог: потери обеих сторон измерялись не тысячами, а десятками тысяч. Местами мертвые тела лежали грудами. Конь Наполеона искал места, куда поставить копыто, не наступая на мертвое или живое тело. Со всех сторон слышались стоны и крики раненых, напрасно моливших о помощи. Потери велики — Наполеон не мог сосчитать их и, конечно, не считал, но видел ясно, что на каждого убитого и поверженного француза приходится только один мертвый или раненый русский. Это и приводило Наполеона в яростное изумление, как и ничтожное количество взятых пленных и отбитых орудий — русские отдали всего девять пушек. Кутузов сохранил всю свою огромную артиллерию. Всклокоченный, красный от натуги, с воспаленным мрачным взглядом возвратился Наполеон в свою ставку. Маршалы поняли одно: разбиты ли русские, еще вопрос, но этот человек разбит если не навсегда, то надолго.
Наполеон повелел своим войскам отойти с поля сражения на те позиции, которые они занимали до боя. В таком приказании не было особенной нужды. Наполеон видел, что его солдаты нестройной толпой самочинно покидают поле: оставаться на ночь среди убитых, слышать вопли умирающих было невыносимо. Повеление очистить поле было все-таки сделано. Все — от маршала до последнего барабанщика — должны считать, что все совершается по воле Наполеона.
Наполеон повелел своим войскам отойти с поля сражения на те позиции, которые они занимали до боя. В таком приказании не было особенной нужды. Наполеон видел, что его солдаты нестройной толпой самочинно покидают поле: оставаться на ночь среди убитых, слышать вопли умирающих было невыносимо. Повеление очистить поле было все-таки сделано. Все — от маршала до последнего барабанщика — должны считать, что все совершается по воле Наполеона.
На поле он видел, что победы нет, но, возвратившись, продиктовал известие о победе и тут же ночью послал в Париж курьера с этим известием.
На поле битвы опустилась ночь.
Казачьи разъезды шныряли повсюду, достигая передовых пикетов французов. Часовые окликали казаков: «Que vive?» — «Кто живет?» Обычные оклики, принятые во французской армии и во флоте, тогда как русский оклик в армии: «Кто идет?», а во флоте: «Кто гребет?» И все равно — адмирал, генерал или рядовой — ответ один: «Солдат!»
На Бородинском поле пало более сорока французских генералов. Бородинский бой явился могилой французской кавалерии. Мертвые не возвращаются.
Внезапно появились всадники. И долго в темной ночи вдоль линии французских передовых постов звучали тревожные оклики:
«Qui vive?! Qui vive?!»
Всадники молчаливыми призраками пропадали во тьме. Французы боялись ночного нападения. Кутузов — ученик Суворова, а Суворов был непревзойденным мастером ночного боя. То и дело в лагере французов вспыхивали крики ужаса: «Казаки! Казаки!» И солдаты вскакивали, хватались за ружья и поднимали бесцельную стрельбу.
Страха не чужды самые храбрые люди. Только у них страх появляется, когда миновала опасность. Так и Наполеон. Он приказал, отходя ко сну, окружить свой шатер всей гвардией. Гвардия стояла в ружье. В середине грозного каре из 40 тысяч отборного войска, сохраненного в полной неприкосновенности, под защитой полотняного, подбитого байкой шатра, лежал на походной койке император Франции — его колотил озноб. Позвали врача. Явился лейб-медик Наполеона, врач старой гвардии Ювэн.
— Ваше величество, у вас гастрическая лихорадка. Нужно прежде всего очистить кишечник. Я осмелюсь предложить вам слабительное.
Наполеон принял лекарство. В ночь перед Бородинским боем он то и дело выскакивал из палатки посмотреть, горят ли в русском лагере огни, не ушли ли русские. Теперь он покидал постель по нужде и уныло смотрел на множество ярких костров, обозначавших по высотам русские расположения. Нет, русские не ушли.
Кутузов знал, что Наполеон ничего не предпримет ночью, и приказал зажечь возможно больше костров. На огни, к теплу костров стекались живые: раненые и уцелевшие солдаты, отбившиеся от своих частей, обыватели разоренных сел и деревень. Приходили и французы — и им добродушно давали место у огня…
ОПТИЧЕСКИЙ ГЛАЗ Солдатская сказка
Весело стало в русской армии, когда она узнала в августе 1812 года, что главнокомандующим назначен Михаил Илларионович Кутузов. Солдаты говорили: «Едет Кутузов бить французов».
Ярче запылали в лагере русском бивачные костры.
Солдаты спешили обсушиться у костров, почиститься от осенней липкой грязи, чтобы явиться перед новым главнокомандующим в лучшем виде.
Кутузов приехал к армии, когда она стояла в Царевом Займище, близ Гжатска, и принял от Барклая де Толли командование. Под громкие крики «ура» он объезжал войска, одетый в походную форму, в летней фуражке без козырька. Коня его солдаты сразу стали называть «лошадкой»: это был смирный старый мерин белой масти. На смотру увидели, что над Кутузовым парит орел, вестник победы. Орла заметили немногие, но говорила об этом вся армия.
Еще солдаты заметили, проходя мимо главнокомандующего и его свиты, что рядом с генералами, по левую руку от Кутузова, стоят три древних старика солдата: один в старинной-треуголке, второй в кивере екатерининских времен, а третий в мужицком треухе. Первый — бритый, с усами, выше всех, прямой и степенный, в сапогах. Второй — широкоплечий, коренастый, с седою бородой, в валенках, подшитых кожей. А третий — маленький, худой, с гусиной, верткой шеей, в узорчатых лаптях и новых онучах.
Что это за люди, узналось в тот же вечер от солдат роты, назначенной в караул при усадьбе на реке Любогости, где поместился Кутузов…
Три старика, поставленные на таком видном месте во время смотра, оказались суворовскими ветеранами. В сапогах, бритый — сержант Клычков; в валенках, бородатый — капрал Федюхин; в лаптях — рядовой Пустяков.
Когда рота самогитских гренадеров пришла занять караул, суворовские старики на кухне угощались с кутузовского стола. Гренадерам выдали по чарке, они зажгли костры на берегу Любогости, и к ним вскоре присоединились суворовские сподвижники: Пустяков, Федюхин и Клычков…
— Мир вашему сидению! — приветствовал гренадеров бородач Федюхин.
— Пожалуйте к нашему смирению, — ответил взводный караульной роты Иванов. — Ребята, раздвинься, дай место почтенным старикам.
Солдаты раздвинулись, и ветераны суворовских походов сели у огня. Клычков набил носогрейку табачком и, взяв пальцами из костра уголек, раздул его и, закурив, смял меж пальцев в порошок.
— Видать, вы, дядюшка, огня совсем не боитесь! — польстил сержанту один из самогитских гренадеров.
— Нам огня нечего бояться! — ответил Клычков. — Мы с генералиссимусом Суворовым прошли огонь, воду и медные трубы.
— А с Кутузовым вам, дядюшка, вместе воевать не приходилось? Ведь, говорят, Кутузов-то у Суворова воевать учился?..
— Было такое дело. И воевал. И то, что Михаил Илларионович у Александра Васильевича кой-чего перенял, тоже верно.
— Вот бы Суворов — он живо с Бонапартом расправился! Верно, дядюшка?
— Суворов-то? Он, милые мои, он бы его… — нараспев заговорил Пустяков. — С Суворовым-то мы бы…
— Ну, запел свое! «Суворов — то, Суворов — это»! — сердито перебил Пустякова сержант Клычков. — Михаила Илларионовича тоже хаять нельзя.
Бородач Федюхин вставил свое слово:
— Молодым Михаил Илларионович побойчей был. Той важности, осанки, что нынче, в нем не виделось…
— Поди, чай, с Суворовым не поспорил бы, — возразил солдат караульной роты. — Суворов, слыхать, боек был, куда прочим!
— А вот раз поспорил!
— Скажи, дядюшка, как оно было…
Рассказ у сержанта Клычкова, наверное, был давно готов, и не в первый раз ему приходилось рассказывать о том, как Кутузов с Суворовым поспорил… Это можно понять из того, что сержант, раньше чем начать рассказ, занялся своей трубочкой: он ее выбил о каблук, продул, набил табачком и уголек уж взял, да заговорил, забыл про трубку — и уголек погас у него в пальцах.
— Было это перед самым штурмом Измаила. Крепость на Дунае — Измаил. Стены каменные, в двадцать сажен высотой. Валы крутые. Рвы глубокие. На валах тысяча пушек. В крепости целая армия, запершись. Славная крепость, неодолимая. Наши генералы сомневались: штурмом-де Измаил взять нельзя. И Кутузов тоже. «Не лучше ли, говорит, нам на такую хитрость пуститься: обложить крепость, чтобы ни выхода, ни входа им не было, и ждать. Голод — не тетка. Поедят все и запросят пардона». — «Нет, — говорит Суворов, — так нельзя. Тогда надо столько же и нам провианта запасти. А время к зиме. Надо брать Измаил штурмом! А чтобы ты, Миша, — говорит он Кутузову, — поверил, что это — дело верное, назначаю тебя комендантом Измаила».
Было это так примерно за неделю до штурма. Кутузов-то молод был, говорю, горяч. Возликовал: ну-ка, всамделе комендант! Уж ему не терпится, и начал приставать к Суворову: «Давай да давай скорее штурмовать». Хочется ему поскорее стать комендантом. Скажи, подумай: честь великая!
«Погоди, Миша, — отвечает Суворов, — надо все приготовить. Взять Измаил — не горшок каши съесть!» Кутузов пылит: «А я, говорит, о большой заклад побьюсь, что и горшок каши съем скорее, чем вы, ваше сиятельство!» Суворов усмехнулся: «Изволь, Миша, поспорим. На что?» — «На тысячу рублей! Кто скорее горшок каши съест, тому все деньги». Сварил им повар Суворова, Фомка Кривой, по горшку каши. Одинаковые, как быть, трехвершковые горшки. Сели они за стол вдвоем. На столе по тарелке и по ложке. Кутузов схватил ложку в кулак — весь пылает, каши ждет. Не тысяча рублей ему мила, а Суворова желательно переспорить. Поставил Фомка Кривой перед ними по равному горшку горячей каши, прямо из печи. Кутузов придвинул горшок и давай хватать кашу ложкой прямо из горшка. А каша ух до чего же горяча! Отдувается Кутузов. Из левого глаза слеза показалась! Язык обжег. А Суворов каши полную тарелку наложил. От каши — пар столбом. Суворов посмеивается, глядя, как его ученик жгучую кашу уминает, со щеки на щеку переваливает, дует… Сам-то он взял ложку и давай кашу легонько с краев снимать, где остыло. Еще и половины горшка Кутузов каши не съел, а у Суворова чистая тарелка. Взял Суворов из шляпы две тысячи рублей, положил в карман и говорит: «Это тебе, Миша, урок. Хоть по моей «Науке побеждать» быстрота — великое дело, но быстрота — одно, а торопливость — другое: проворство нужно блох ловить, а не с неприятелем биться. Ежели видишь неприятеля в пылу, дай ему остыть, выложи его на тарелку. Дай ему первый пыл истратить — сначала его по краям снимай. А остынет — кушай полной ложкой на доброе здоровье. Так тебе и Измаил: мало, что каша готова, надо к ней притрафиться!»