Это мне помогает несравненно лучше понимать, что ты чувствуешь, как чувствуешь, а также когда и где чувствуешь. Такое знание для настоящего мужчины все равно что путеводитель по женской душе, а уж тем более телу. A propos[10] А знаешь ли ты, что до сих пор ты ничего не поведала мне о своем теле? А ведь мы разговариваем уже больше трех минут.
Разве может быть что-нибудь сладостней, чем женственный настоящий мужчина, который сам напоминает тебе, что сегодня он еще не сказал, до чего ты привлекательна для него?
Ее единственно беспокоило, что он до сих пор не дал названия тому, что уже несколько месяцев существует между ними. Она ни в малейшей мере не сомневалась, что безмерно важна для него. Она чувствовала это на каждом шагу. Каждое утро ее ждал мейл от него. А в понедельник целых три. Пятничный, субботний и воскресный. Это началось после «ночи с Натальей» и уже не менялось. Никогда. Несмотря на его многочисленные поездки, мейл «на начало n-го дня с тобой» — так он это называл — ждал ее с такой же регулярностью, с какой восходит солнце или ходят поезда в Германии. Он считал каждый день. «N» каждый день оказывалось на единицу больше. Уже страшно давно она никому не была так необходима. Как-то в полдень (дело было перед самыми регулами) она ела ленч у себя за рабочим столом, в наушниках плеера звучал Вэн Моррисон, а она думала о нем и плакала. Так, ни с того ни с сего полились слезы. Неконтролируемая экзальтация.
Это было чудесно — начинать день с его писем. В понедельник они всегда были нежней, чем в другие дни. В выходные он скучал, тосковал по ней. Она это чувствовала. И с каждым уик-эндом все отчетливей. То, как он называл ее, что и каким образом описывал, что хотел узнать — все выдавало, что он скучает по ней. Кроме того, о чувствах он чаще всего говорил в понедельник. И порой так необыкновенно, что у нее, когда она читала, дыхание замирало в груди. Как в тот понедельник после уик-энда в Берлине, где он принимал участие в какой-то учебе:
Тебе даже не представить, как безумно я радуюсь, что знаю тебя и могу сказать тебе об этом.
Тебе даже не представить…
Или тогда, когда он был в Бельгии в университете Амюр и специально поехал на несколько часов в Брюссель, чтобы из вокзального интернет-кафе послать мейл, который в тот понедельник она множество раз перечитывала:
Потому что я люблю тебе писать. По множеству причин. И среди прочих потому, что хочу, чтобы ты знала, что я думаю о тебе. Побуждение достаточно эгоистическое, но у меня нет ни малейшего желания отпираться от него. А думаю я о тебе много и часто. Собственно говоря, мысли о тебе сопутствуют мне в любых ситуациях. И ты даже не представляешь, как мне с ними хорошо. А при случае я придумываю разные вещи. С которыми мне тоже, как правило, очень хорошо. Потому что я очень высоко ценю тот факт, что ты появилась в моей жизни. Правда, в последнее время мне стало трудно использовать такие слова, как «ценю». В последнее время мне часто представляется, что слова слишком малы. Потому я благодарю тебя. Благодарю тебя со всей серьезностью и с неизменным легким волнением за то, что ты есть.
И за то, что я могу быть.
А также и тогда, когда он растрогал ее письмом, которое он написал воскресной ночью в своем кабинете в Мюнхене:
Вчера я поехал на велосипеде в лес. Знаешь, о чем я всегда мечтал, когда мне казалось, что я влюблен? Я мечтал, чтобы в поцелуе ощутить вкус ягод, которые я перед этим собирал для НЕЕ в лесу. А ты любишь лес?
А ягоды?
Да, понедельники с ним — это почти то же самое, что еженедельные «валентинки».
И хотя по понедельникам его письма были полны вопросов, он никогда — в последнее время она полностью убедилась в этом — не спрашивал, что она делала во время уик-энда. И она знала почему. Для него ее муж был чем-то наподобие штампа регистрации в паспорте. Кто-то его поставил, и время от времени его где-то следует предъявлять. И значение он имеет лишь потому, что так постановил какой-то чиновник. Такой же, как, к примеру, тот, что регистрирует брак. Нет, он ни разу ей этого впрямую не говорил. Но она сумела вычитать это из его текстов. И так оно в действительности и было. Она точно знала.
Они словно сговорились не касаться темы «муж». Впрочем, и сговора-то никакого не было. При сговоре необходимо хотя бы раз побеседовать. А она с ним о муже не разговаривала. Она просто сообщила о его существовании. Одним-единственным предложением: «Мне 29 лет, я живу в Варшаве, и уже пять лет с мужчиной, который является моим мужем, у меня длинные черные волосы, а цвет глаз зависит от моего настроения».
Это было в тот самый день, когда она нашла его и обратилась к нему на ICQ. Она хотела, чтобы все было ясно с самого начала. До сих пор он мог без устали возвращаться к ее глазам, которые «благодаря зависимости их цвета от эмоций могли бы стать гениальным объектом исследований генетиков, если уж не всех, то по крайней мере одного из них — это несомненно». Мог выспрашивать в мельчайших деталях про «оттенок, волнистость, структуру пушистости, запах и вкус ее волос», подробнейше рассказывать о Варшаве, которую он помнил еще «в те времена, когда самым большим развлечением в этом городе был подъем на лифте на 32-й этаж Дворца культуры». Но ни разу он и словом не упомянул о «пяти летах с мужчиной». Этой теме он не посвятил ни единой миллисекунды их пребывания в интернете.
Поначалу она не обращала на это внимания. Описывая свою жизнь, она часто и совершенно не задумываясь использовала множественное число. Но потом по мере расширения сферы интимности в их дружбе стала испытывать некоторый внутренний дискомфорт, когда писала «мы», подразумевая себя и мужа. А в последнее время уже явственно чувствовала, что ему могут быть неприятны ее рассказы о том, что она делала вместе с мужем, даже если они всего-навсего вместе копали грядки на даче. А ей вовсе не хотелось делать ему неприятное. Ему должно быть с нею хорошо!
Так хорошо, как ни с кем другим!
Потому в последнее время она старалась использовать только единственное число. Разумеется, многое делалось во множественном числе, но рассказывала она об этом в единственном. И было это в общем-то совсем нетрудно. Меньше чем через две недели она научилась описывать все только в единственном числе. А еще через несколько недель начала забывать, что она делала вместе с мужем, а что в одиночку. А о том, что невозможно было описать в единственном числе, она попросту умалчивала.
Это было очевидно. С какого-то момента он не мог смириться с тем, что она принадлежит другому мужчине. А она принадлежала. И холод, который установился в последнее время между ней и мужем, отнюдь не отменял того обстоятельства, что у них были так называемые «регулярные половые сношения». В этом не было ни романтики, ни страсти. Одна лишь регулярность. Это могло бы происходить лучше. Гораздо лучше. Если бы того хотела она. Но она не хотела. Ей было вполне достаточно, что она желанна для мужа. Он желал ее и в награду регулярно получал в свое распоряжение ее тело. Она это делала охотно, поскольку муж был хорошим любовником. Он не только знал, что она любит, но еще и старался дать ей это. Правда, в последнее время ему это удавалось не так хорошо, как некогда. Но то была не его вина. Это она не раскрывалась настолько, чтобы могло быть, как некогда. Не могло, потому что теперь она по-настоящему хотела только Якуба.
Но тем не менее для нее было важно, что она желанна для мужа. Это успокаивало. Создавало ощущение, что ничего не изменилось. Что он точно принадлежит ей. Что ничего не заметил. И что может и дальше желать ее. Вот такая коварная конструкция. Она имела свои сто процентов «уверенности», ну а остальное… Это же временно. Когда все закончится, она вернется к своим ста процентам, и будет как раньше. Без боли и шрамов. Так она решила однажды поздним воскресным вечером, лежа после бутылки «бордо» в ванне, полной благоухающей лавандою пены. Она ведь не совершает ничего плохого. Это только мозг. Она даже пальцем не коснулась его. И не коснется.
А этот поп не прав! Недавно она прочитала в интернете заметку одного кардинала, редактора какой-то влиятельной ватиканской газеты. В ответ на вопросы растерянной читательницы из Триеста, молодой замужней женщины, он писал в передовой статье, которая была мгновенно опубликована на веб-странице Си-эн-эн и тут же повторена такими крупными интернет-порталами, как Yahoo, AOL, MSN, а также «Виртуальной Польшей»:
«Виртуальная действительность точно так же полна искушений, как реальная. Грех прелюбодеяния можно совершить в интернете, не выходя из дома».
Нет, этот поп был не прав. Да и что может знать священник об искушениях? Виртуальная реальность вовсе не так же «полна искушений», как реальная. В виртуальной их куда как больше. И она это прекрасно видит в понедельник утром у себя на службе.
Но сейчас была пятница. Редкостная пятница. Они разговаривали почти весь день. В Германии был какой-то праздник, и он пришел к себе в кабинет только ради нее. Он был У нее на ICQ практически полные восемь часов. Внимательный, терпеливый, исполненный юмора. Понедельничный — в пятницу. Он писал ей письма, они открывали чат. Он рассказывал ей необыкновенные истории о геноме, о том, что будет, когда его полностью расшифруют, о четвертом измерении Вселенной, которое вовсе не мнимое, хотя и выражается мнимым числом, о том, что он думал, какую форму имеет ее ладонь, и о том, что во время уик-энда он взял Милоша в переводе на немецкий и у него было ощущение, будто он читает инструкцию по обращению с посудомоечной машиной, и что он очень хотел бы почитать ей что-нибудь вслух, а также что с недавнего времени его преследует мечта увидеть ее.
Если у тебя есть твоя фотография и ты могла бы преобразовать ее в какой-нибудь электронный формат и потом отослать мне, то… То я мог бы увидеть тебя, ведь верно? Сейчас. И вечером тоже. И в любое время, когда мне только захочется. Пришлешь?
Она осталась после работы. Нашла на диске фотографию с какого-то приема в фирме мужа. На этом снимке она была поразительно красива. Она тратила много времени, чтобы хорошо выглядеть на таких мероприятиях. Главным образом для того, чтобы девочкам из маркетинга и администрации нечего было бы сказать, когда на следующий день они за кофе будут вплоть до каждой мелочи обсуждать «старых» сотрудников фирмы.
Да, на этом снимке она выглядела на все сто. Загорелая после отдыха на Балатоне. Похудевшая, после того как отравилась мороженым в Сопоте, и потрясающе причесанная Ивоной. Все ей говорили, что выглядит она прекрасно. Все, кроме секретарши. Но это было лучшее доказательство того, что на этом фотоснимке она действительно очень хороша.
Она приготовила мейл для него. Преобразовала фотографию в формат «jpg», чтобы файл был не слишком большим — таким вещам учил ее он, — и присоединила к письму. А перед уходом отослала.
Утром в понедельник она в очередной раз многое узнает про «восхитительный цвет ее глаз», «волнистость» волос, «неповторимую форму» губ. И, насколько она знала его, в первый раз с начала их знакомства немало услышит о форме своей груди. На этом фото у нее исключительно большое декольте. Ей очень хотелось узнать все это от него. И лучше всего в понедельник. Потому она выбрала эту фотографию.
Спускаясь в лифте, она подумала, как было бы здорово, если бы понедельник наступил уже сегодня вечером.
@5
Яцек, Компьютерный центр,
Институт Макса Планка, Гамбург
Он уже выходил, когда зазвонил телефон.
Была суббота, время перед полуночью, в центре пусто, так что звонить могла только жена. Ему не хотелось брать трубку. Он страшно устал, глаза слезились от непрестанного вглядывания в три монитора, к тому же он ощущал хорошо знакомую внутреннюю тревогу, которая неизменно посещала его, стоило выпить более десяти чашек кофе и выкурить две пачки сигарет. Он был в таком настроении, что ему совершенно не хотелось дважды выслушивать претензии жены: сперва по телефону, а вторично — когда переступит порог квартиры. В очередной раз он узнает, что он «никогда не бывает дома», что «Аня давно уже забыла, как он выглядит», что «ему надо было жениться на этих чертовых компьютерах» и что «все равно никто этого не оценит». Естественно, он не станет ей объяснять, что не мог не прийти, так как у них срочная работа, он обещал шефу, а в Калифорнии ждут и там абсолютно никого не интересует, что у них тут, в Гамбурге, на двое суток вылетел интернет и он был оторван от мира, как эскимос на льдине, и потому пришлось прийти сюда сегодня.
Внезапно на него накатила злость.
«А почему, собственно, не объяснить ей, чтобы поняла раз и навсегда? — подумал он. — Я тут надрываюсь, как карла, а она…»
Яцек вернулся к телефону с твердым намерением все ей наконец высказать. Поднял трубку. Но это был Якуб.
— Яцек, убери, пожалуйста, один мой мейл с сервера в Познани. Для меня это очень важно, — произнес он тихим, как всегда немножко печальным и хрипловатым голосом.
Если Якуб звонит в полночь, причем после пяти лет молчания, и сразу же после «доброго вечера» произносит такую фразу, значит, ему и вправду это очень нужно.
Поэтому он не стал ни о чем расспрашивать, взял только адрес сервера, на который пришел этот мейл, и осведомился, сколько времени у него на «уборку».
— До шести утра понедельника, — услышал он. — Можешь прислать мне сообщение на пейджер, удалось тебе или нет?
— Якуб, можешь не сомневаться, все удастся. Давай номер своего пейджера.
— Как чувствует себя Анита? — спросил Якуб.
Услышав, что хорошо и что она часто спрашивает про него, Якуб положил трубку.
Вечно он появлялся только на минутку, все нарушал и опять пропадал.
Как правило, на года.
У Яцека было ощущение, будто все снова вернулось, и было это похоже на сон днем, что в последнее время с ним случалось довольно часто после красного вина.
Но то был не сон.
Якуб составлял важную часть его прошлого.
Знакомы они были с техникума. И Якуб с самого начала вызывал у него удивление. Во-первых, своим мозгом, во-вторых, упорством. Вообще-то все ему удивлялись, но, разумеется, никто в этом ему не признавался. Мозг в этом техникуме не относился к тому разряду мускулов, которыми следовало восхищаться, по крайней мере в открытую, а у Якуба других мускулов не было, и к тому же ростом он был меньше всех. И вид у него был вечно задумчивый и немного печальный. К тому же он получал письма от матери. Каждый день.
Хотя бы уже поэтому все с удовольствием делали ему разные пакости. Порой воровали материнские письма и читали их во всеуслышание.
Что может писать мать, которая тоскует по своему сыну?
В такие моменты он только беспомощно стоял, этакое воплощение безграничного страдания, ни слова не произносил, лишь сжимал кулаки и смотрел на них взглядом, полным бессильной ненависти.
Он ничего не мог им сделать. Потому что других мускулов, кроме мозга, у него не было, и они это прекрасно знали.
Но после третьего класса Якуб вернулся с летних каникул совсем другим. Он здорово вырос. Неожиданно стал таким же, как все остальные.
Яцек прекрасно помнит, что тогда получилось.
Во время воскресного обеда в интернатской столовой кто-то принялся громогласно рассуждать, брала ли мать Якуба заем, чтобы приобретать на почте марки для такого количества писем. Все дружно ржали. Якуб молча встал — в глазах у него прыгали искорки, и он странно усмехался, — извинился перед всеми обедающими, подошел к шутнику и изо всех сил ткнул его лицом в тарелку с бульоном. Яцек помнит — словно это было вчера, — как остатки бульона в тарелке стали медленно розоветь от крови…
Все замолчали и только глядели, а Якуб поднял голову обидчика из тарелки и окончательно унизил беднягу, обтерев ему окровавленное лицо бумажной салфеткой, после чего вышел без единого слова.
Это было красиво…
С этого времени никто больше не осмеливался комментировать письма, приходящие Якубу.
После того инцидента Якуб стал как бы существовать для всех. Если он что-нибудь говорил, его слушали, как любого другого, если курили, его тоже угощали сигареткой (чего ранее никогда не случалось), а когда шли на танцульки к девочкам в медицинский лицей, брали его с собой.
Он ходил с ними, хотя никогда не танцевал. Якуб обычно сидел в темном углу, молчал и лишь задумчиво смотрел на танцующих.
Но однажды во время танцулек произошло нечто сверхординарное.
Одержимая учителка польского из медицинского лицея, желая разнообразить карнавальный вечер (а верней сказать, разделить парочки, которые стали слишком тесно прижиматься друг к другу во время танца), организовала поэтический фестиваль. Со сцены декламировали стихи. Это имело вид конкурса, чтобы определить учащегося, который прочтет по памяти самый длинный поэтический текст.
Коварный был замысел, потому что ребятам из техникума поэзия была нужна, как рыбе зонтик. Никто из них даже не поднялся на сцену. Уже через несколько минут стало ясно, что соревнуются между собой исключительно парни из общеобразовательного лицея, причем исключительно для того, чтобы понравиться девочкам из медицинского. Конкурс уже завершался, девочки аплодировали декламатору, который, торжествуя, спускался со сцены, отчитав четырнадцатиминутный отрывок из «Балладины» Словацкого.[11] И тут вдруг на сцену поднялся Якуб. Он взял микрофон и, когда все умолкли, попросил извинения, что не будет читать ничего из школьной программы, а сосредоточится исключительно на лирике. И тут же тихим голосом принялся читать.