Вшебор, не имевший понятия о своих дальнейших обязанностях, остался почти в одиночестве. Из памяти его не мог изгладиться образ странной бабы, испортившей своим появлением весь пир.
Откуда она могла взяться здесь, при дворе? Кто она была и чего хотела? Догадаться самому было невозможно, хотя из ее криков и отрывочных фраз можно было понять, что она пришла с какой-то просьбой к Маславу. Князь тоже, видимо, был более напуган ее видом, чем рассержен, из уст его не вырвалось ни одного проклятья, он, – такой смелый и суровый до жестокости, – не имел на этот раз силы вымолвить слово!
Вшебор, расхаживая взад и вперед по горнице, раздумывал об этом, когда вошел Губа.
Лица придворных имели, после этого приключения, то же самое выражение, которое Вшебор подметил у Маслава. Губа был угрюм и озабочен.
– Что это была за женщина? – спросил его Вшебор.
Губа взглянул на него и пожал плечами.
– Да старая баба какая-то, я не знаю, – отвечал он, но видно было, что он знал больше, чем хотел сказать. И чтобы избежать дальнейших расспросов, тотчас же удалился.
Вбежал мальчик, посланный за Вшебором, которого князь приказал привести к себе.
Горница князя, куда ввели Вшебора, была убрана по образцу Мешкова двора, – с видимым желанием произвести впечатление богатства и пышности. Маслав нагромоздил в ней огромное количество всякой посуды, ковров и материй, как бы умышленно выставляя их напоказ.
Вшебор, войдя, застал его лежащим на кровати; увидев его, князь быстро поднялся и сел.
Лицо его странно изменилось. Румянец сошел с него, губы посинели, глаза сверкали диким огнем, морщины сдержанного гнева избороздили щеки и лоб. Он всматривался в лицо Вшебора, как бы желая узнать по его выражению, с чем он пришел.
– Видели, – заговорил он, – как мне испортили праздник! Эта глупая челядь! У дверей не было стражи!
Вшебор молчал.
– Сумасшедшая старая ведьма! – продолжал Маслав. – Только из жалости приютил ее. На нее иногда что-то находит, духи ее мучают, и тогда она сама не знает, что делает и что плетет.
Он встал и, опустив голову, заходил по горнице.
– Я уж давно приказал держать ее взаперти!
Он, видимо, был разгневан и с трудом сдерживал себя, потом, как бы сделав над собой усилие, подошел к нему с просветленным лицом, на котором еще ясно видны были следы плохо скрытого волнения.
– Вот ты видишь, шлют ко мне послов и просят вступить с ними в союз те самые, с которыми не мог справиться Болеслав! Стоит им кликнуть клич, и поднимутся тысячи мне на помощь, а я выгоню немцев.
Вдруг голос его дрогнул, словно он что-то вспомнил, и он прибавил:
– Если захочу срубить кому-нибудь голову или повесить, из-за стола прямо отдам палачу, виновных могу строго наказать. Что захочу, то могу. Вшебор все молчал и слушал. Тогда Маслав спросил настойчиво:
– Ну, что же вы скажете?
– Присматриваюсь и дивлюсь вашей силе, – отозвался Долива. – Всюду виден у вас достаток. Могу вас поздравить.
– Может быть, ты думаешь, – живо спросил Маслав, – что я не имел на это права? Ты слышал басни, которые рассказывали при дворе? Все это одна ложь и клевета, во мне течет кровь старых мазурских князей. Как у Лешков, так и у нас Пясты украли наследство, а мы теперь отберем его у них. Моя кровь стоит Пястовской.
Проговорив это, он опустился на сиденье, покрытое шкурой, перед огнем и в задумчивости облокотился на руку.
– Пясты не вернутся уж никогда, – заговорил он, как будто сам с собой. – Казимир не захочет подставлять свой лоб, и никто ему не поможет… А с чехами…
– Что же вы думаете начать с чехами? – спросил Вшебор, вынужденный так или иначе поддерживать разговор.
– Против чехов направлю пруссаков и мазуров, а в конце концов поделюсь с ними.
– Бржетислав не захочет делиться.
– Захочет! – возразил Маслав. – Я дам ему Силезию, пусть уж возьмет и Краков, и вместе пойдем на императора.
Все это, высказанное отрывочными фразами, походило скорее на горячечные фантазии, чем было ответом на вопрос: казалось, он себе самому бросал эти мысли в ответ на рождавшиеся в нем сомнения, надеясь отогнать их.
– Я объявлю себя королем, – продолжал он. – Рыкса увезла с собою все короны, но я в тех и не нуждаюсь, пусть император хранит их у себя. Мне выкуют новую, – еще дороже и красивее. И не ксендз наденет мне ее на голову, а я сам! Я сам!
Он засмеялся, блеснув глазами, но вдруг оглянулся тревожно и нахмурился. Откуда-то издалека долетел заглушенный крик.
Маслав вздрогнул и прислушался: все было тихо; он вздохнул свободнее. Мысль его продолжала свою работу.
– Если бы даже чехи и немцы оттягали у меня все земли за Вислой, здесь я останусь паном. Отсюда меня никто не прогонит, я здесь – дома. Тут и пруссаки, которые идет со мною рука об руку. На собственных кучах мы сильны.
– Почему же бы мне не жениться на девке прусского кунигаса? Разве он отказал бы мне? Даст за ней в придачу землю, все, как следует. Мы будем везде поддерживать старую веру! Говорят: крещенная Русь, крещенная Польша, крещенная Чехия! Ложь все это! Окрестили их под страхом и угрозой. Народ будет с нами, потому что мы отдадим им старых богов. Разрушим костелы, а монахов прогоним.
Вдали послышался слабый крик, – и все снова стихло.
Маслав побледнел, оглянулся осоловевшими глазами и умолк.
Вшебор тоже не посмел заговорить или спросить его.
Вдруг князь обратился к нему.
– Ведь ты – христианин? – дрожащим голосом спросил он.
– Да, я христианин, – сказал Долива, – и вам это хорошо известно, потому что и вы вместе со мною ходили в костел и к исповеди.
– Правда, – прибавил он, – на свете еще много не крещенных людей, да и таких, которые, окрестившись, все еще тайно держатся старой веры – тоже, должно быть, не мало, но и христиан ведь множество, а там, где надо постоять за веру и крест, – все пойдут вместе.
– И много у них хорошего оружия, – вырвалось у задумавшегося Маслава. – У нас рук-то хватит, но не хватит мечей.
Он потер лоб, как бы стараясь стереть с него назойливую мысль и, понурив голову, сказал:
– Они умеют делать чудеса!
– Христиане? – спросил Вшебор.
– Нет, их черные монахи, – таинственно шептал Маслав. – Как они это делают? Никто не знает. Никого не щадили, всех приказано было убивать, и мало кто из них уцелел. Что это, колдовство?
Маслав содрогнулся, словно охваченный внутренней тревогой.
– Все это россказни глупых людей, – шепнул он, прерывая себя самого. – Басни, для запугивания людей, – ложь и клевета.
Он взглянул на Вшебора и, подойдя к нему, взялся за конец золотой цепи, спускавшейся к нему на грудь.
– Ты поступай, как знаешь, только будь мне верен, – сказал он, – а своим христианством не хвались. Мы здесь не хотим знать этой веры! А завтра, – прибавил он, – выбери мне людей, молодец к молодцу и вели выдать им всем одинаковую одежду, чтобы у меня была, как пристало князю, своя дружина. Ты будешь начальником ее и охмистром при моем дворе. Понял? Вшебор молча поклонился и вышел.
Глава 5
Очутившись один в сенях, Долива горько усмехнулся сам над собой. Вот чего он дожидался! Быть слугой и охмистром холопского сына, которого он помнил мальчишкой для услуг при княжеском дворе. Все, что он видел здесь, вызывало в нем гнев и возмещение, и он не рассчитывал остаться здесь надолго, но все же надо было ко всему присмотреться, чтобы разузнать, в каком положении было дело Маслава. Ему это было тяжело, он принужден был притворяться, но, раз попав в это осиное гнездо, надо уж было держаться смирно. Он еще не знал даже, к кому обратиться и куда направиться, когда Собек, поджидавший его, молча поклонился ему.
Почти весь двор уже спал, только немногие бродили еще по темным углам и переходам, через которые должны были пройти, чтобы попасть во второй двор. Вышли и Собек с Вшебором, и здесь Собек, как будто почувствовал себя в безопасности от подслушивания, обратился к Доливе и сказал ему:
– Вам отвели плохую хату, но что делать? Весь двор полон пруссаков и поморян… Я просил для вас отдельную, чтобы вы могли выспаться, но где там! Едва нашлась какая-то каморка. Хотели дать клетушку, где даже нельзя было развести огня.
Говоря это, он провел Вшебора к строению, в котором с одной стороны слышался женский голос, а с другой – несколько пруссаков охраняли покои своих панов. Из узких сеней Собек провел Вшебора в маленькую горницу, в которой Собек уже развел огонь. Узкая, грязная, пахнувшая смолой комнатка эта, видимо, только что была освобождена для княжеского охмистра. В ней была только одна лавка, в углу лежала охапка сена, покрытая шкурой, а по стенам было вбито множество деревянных гвоздей, очевидно, оставшихся от прежних постояльцев, которые развешивали на них одежду.
Собек, проводив Вшебора, имел явное намерение кое-что рассказать ему и спросить самому, но он удержался и даже приложил палец к губам в знак молчания. В хате были еще другие жильцы, и говорить было не безопасно. Только по выражению лица старого слуги Вшебор мог догадаться, что ему не особенно нравился этот двор. Собек сказал ему, что идет к лошадям, а Вшебор, задвинув деревянный засов на ночь, в задумчивости уселся перед огнем.
Собек, проводив Вшебора, имел явное намерение кое-что рассказать ему и спросить самому, но он удержался и даже приложил палец к губам в знак молчания. В хате были еще другие жильцы, и говорить было не безопасно. Только по выражению лица старого слуги Вшебор мог догадаться, что ему не особенно нравился этот двор. Собек сказал ему, что идет к лошадям, а Вшебор, задвинув деревянный засов на ночь, в задумчивости уселся перед огнем.
О многом надо было ему подумать.
На всем, что он здесь видел, лежала печать дикой, но несомненной силы, с которой по численности ее не могло сравниться пястовское рыцарство, хотя бы оно и противопоставило ей смелость и мужество.
В ушах у него звучали еще крики и возгласы пирующих, песни гусляров и жалобный плач сумасшедшей старухи, нарушившей веселье, он вспомнил все, что говорил ему Маслав, и сердце его сжалось печалью и тревогой. Неужели и им суждено было покориться звериной силе этого человека, отрекшегося от веры и стремившегося обратить народ в прежнее варварское состояние? Вспомнилось ему и Ольшовское городище с горсткою укрывшихся в нем людей, которых ждала верная гибель, потому что не было средств к спасению их.
Так раздумывал он, когда вдруг рядом с ним послышался чей-то жалобный голос. Вшебор замер на месте, боясь пошевелиться, и стал прислушиваться. За тонкой, деревянной перегородкой шел какой-то отрывочный разговор. Вшебор различил женский голос. Он потихоньку подвинулся ближе к перегородке и приложил ухо. Теперь он ясно слышал женский жалобный голос и другой, все время прерывающий и заглушавший его.
Подойдя вплотную к стене, Вшебор только теперь заметил, что в ней было отверстие в форме окна, соединявшее между собою обе половины хаты. Отверстие это было закрыто деревянным ставнем. Долива попробовал осторожно отодвинуть едва державшийся, ссохшийся ставень, и он легко подался его усилиям. Таким образом, в образовавшуюся широкую щель он уже мог заглянуть в соседнюю горницу и рассмотреть, что там делалось.
Сначала, пока глаз не привык к полумраку, царствовавшему в обширной горнице, освещенной только слабым отблеском догоравшего пламени, он не различал ничего. Но, всмотревшись внимательнее, он заметил две женские фигуры, из которых одна сидела на земле, а другая стояла над ней. В первой из них Вшебор узнал ту старую помешанную, которая ворвалась во время пира; теперь она сидела на земле, на соломе, успокоенная, изменившаяся, обхватив руками колени. Дрожащий свет пламени падал на ее сухое, морщинистое лицо. Вшебору показалось, что на глазах ее блестели слезы.
В грубой рубахе, едва прикрывавшей ее тело, босая, полуобнаженная, она сидела, устремив взгляд в огонь, и покачивалась всем туловищем, как плачея, причитающая над покойником.
Другая женщина, стоявшая над ней, молодая, стройная, красивая и нарядно одетая, смотрела на старуху с выражением скуки и равнодушия. Не было в ее лице ни сострадания, ни участия, а только нетерпение и досада.
– Послушай-ка ты, тетка Выгоньева, – говорила она, наклонившись над ней, – ты своим безумием доиграешься до того, что тебя бросят в яму и заморят голодом. О чем ты думаешь? Что ты забрала себе в голову?
Старуха даже головы не повернула к говорившей, она, по-прежнему покачиваясь, смотрела в огонь и, казалось, не слышала обращенных к ней слов.
– Ты должна поблагодарить меня за то, что тебе не дали сегодня ста розг. Князь был в бешенстве.
При имени князя старуха слегка повернула голову.
– Что он говорил? – спросила она.
– Сто розог старой ведьме! – отвечала молодая женщина, поправляя волосы на голове. – Сто розог дать сумасшедшей бабе!
– Это он так говорил? Он? – с расстановкой спросила старуха. – И справедливо, справедливо! Почему нет у бабы разума? – язвительно пробормотала она.
– Ага, видите, вот вы и сами говорите! – подхватила молодая.
– И не будет у нее разуму, хотя бы дали ей сто и даже двести розог.
– Что это вы выдумываете, – начала другая, – зачем заступаете дорогу князю? Если бы он был такой злой, как другие, да он давно велел бы вас повесить! – Ну, что-же! – сказала старуха. – Пусть прикажет, и пусть вешают.
Она опустила голову и после небольшого молчания затянула охрипшим голосом:
– Так я певала ему, когда кормила его вот этой самой высохшей грудью, – прибавила она, судорожно раздирая на груди рубаху, – а теперь! Повесить старую суку! Сто розог ведьме! Эй, эй, вот как он вырос мне на счастье!.. Старуха подперлась рукой и задумалась.
– Ну, что же в том, что вы его кормили грудью? Если бы даже так и было, – заговорила молодая, топнув ножкой о землю. – Разве мало мамок кормит чужих детей, когда нет матери.
– Мамка!!! – крикнула старуха, подняв на нее грозный взгляд. – Ты, ты, кто ты такая, что смеешь меня называть мамкой? Не была я мамкой никогда! Ты позволяешь себя целовать, хоть и не жена… на то ты такая уродилась, а я прикладывала к своей груди только собственное мое дитя! Ах, ты негодница.
Молодая женщина в гневе отскочила от нее прочь.
– Ах, ты, старая ведьма, страшилище проклятое! А тебе какое до меня дело? Ты видела, как он меня целовал?
– Кто и не хочет, так увидит, у тебя на лице написано, – заворчала старуха, откидывая седые волосы. – Ну-ка, посмотри на меня, – написано на моем лице, что я могла кормить чужое дитя?
– Там написано, – рассмеялась молодая, – что домовой взял у тебя разум и спрятал его в мешок, вот что! Но, смотри, старая, ты дождешься того, что тебя повесят…
– Ну, что же, хотя ветер высушит мои слезы! – забормотала старуха.
Она умолкла, и голова ее снова стала покачиваться из стороны в сторону ритмическим движением… Молодая, надувшись и нахмурив брови, стояла над ней.
– Меня прислали к вам в последний раз, – заговорила она. – Поумнеете ли вы, наконец, или нет? Сидите спокойно, тогда доживете без печали до смерти, и ни в чем не будет у вас недостатка… Вы и так не можете ходить… Разве вам плохо в хате? Дают вам есть, пить, и все, что душа захочет. Есть у вас лен для пряжи, прядите, сколько сил хватит. Не холодно, не голодно! Чего вам еще? Сидели бы смирно.
– Для вас, Зыня, было бы довольно, только бы еще парень приходил, – заговорила старуха. – А я взаперти и без солнца не выживу здесь… Нет!
– Уже, конечно, – прервала ее Зыня, – если бы вам открыли дверь, как сегодня, когда слуга забыл ее закрыть, вы побежали бы пугать людей и лезть князю на глаза.
– Потому что у меня есть на то право. Слышишь ли ты, бесстыдная ветренница! – крикнула старуха. – Я имею право быть там, где он, сидеть там, где он сидит, и ходить, куда он пойдет… Понимаешь?
Зыня разразилась язвительным смехом.
– Видно, старухе надоела жизнь!
– Ой, надоела, надоела! – повторила старуха, обращаясь не то к огню, не то к самой себе. – Зажилась я на свете, все глаза выплакала, руки поломала, всю грудь от стонов разбило мне. Не мила мне жизнь, ой, не мила! А тебе, бесстыдница, не желаю ничего, ничего, только моей судьбы и моей старости!
Зыня невольно вскрикнула… Ее напугали эти слова, которые старуха произнесла, как проклятие.
– За что же вы мне этого желаете? За что вы меня проклинаете, – возразила она, – разве я по своей воле так говорю… Я делаю, что мне приказывают…
– Уж молчала бы лучше, – прервала ее старуха.
Зыня отступила от нее на несколько шагов и принялась ходить по горнице. Выгоньева даже не взглянула на нее. Несколько раз молодая женщина бросала на нее боязливый взгляд, но та не оглянулась и не промолвила ни слова. Старуха, погруженная в свое горе, казалось, ни о чем, кроме него, не хотела знать. Слезы, высохшие было на ее щеках, потекли снова.
В то время все боялись старых ведьм и их колдовства; и этим объяснялось то, что Зыня, услышав проклятие старухи, теперь старалась как-нибудь умилостивить ее, чтобы она не произвела над ней заклятия. Покружившись по горнице, Зыня присела на полу возле старухи и изменившимся голосом заговорила:
– Ну, не сердитесь на меня. Чем же я виновата? Меня посылают, и я должна идти. Зла я вам не желаю, а говорю вам для вашей же пользы. Вы сами себе портите жизнь. Сидите спокойно, и вы будете счастливы.
Выгоньева повернула голову.
– Счастлива? – повторила она. – Я – счастлива? Счастье и дорогу ко мне потеряло. Не бреши, брехунья, а лучше помалкивай.
Она отмахнулась от нее рукой, а испуганная Зыня двинулась от нее дальше.
Огонь угасал в очаге, молодая женщина встала и подбросила в него несколько щепок; она уже не пыталась больше заговаривать со старухой и молча ходила по горнице, бросая на Выгоньеву тревожные взгляды.
– Дать вам воды? – спросила она.