— Можно собирать воду в плащ. А еще — выбить в стенке канавы водосток.
Он замолчал и откинулся назад, прислонившись к Гному, но вскоре твердый, неровный камень вновь заставил его согнуться.
— Откуда эта тяжесть? — Глаза обратились к небу. — Давит и давит… Агорафобия, или как там ее, в общем, противоположность клаустрофобии. Давление.
Водосбор.
Он встал на ноги и поплелся вниз по Хай-стрит. Подошел к ночному укрытию, потом к соседней расщелине и внимательно ее осмотрел.
— Откуда здесь чаще всего ветер?.. Поверхность водосбора должна смотреть на юго-запад.
Раскрыв нож, он провел по наклонной стенке царапину от самого верха до дна, где была неглубокая ямка глубиной с ладонь. Потом сходил к Гному, осторожно извлек белый камушек, похожий на картофелину, и вернулся. На черенке ножа торчал плоский заостренный штырек в четверть дюйма длиной, служивший отверткой. Приставив отвертку к процарапанной черте, он ударил камнем о рукоятку От скалы отлетела каменная чешуйка. Он принялся колотить дальше, работая как долотом, и довольно быстро продолбил желобок длиною в фут и глубиной примерно в восьмую часть дюйма. Потом нагнулся и принялся за нижний конец линии.
— Начинать надо с самого важного, вдруг дождь начнется прямо сейчас!
Стук камня эхом отдавался в расселине, и это было приятно, словно работа шла в помещении.
— Можно растянуть сверху бушлат или плащ, и будет крыша. Проклятая тяжесть здесь не так заметна — еще и потому, что я занят делом.
Руки ныли, но желобок поднимался все выше, и работать становилось удобней. Он попытался прикинуть, когда облегчение от перемены позы перевесит усталость, но понял, что никогда. Опустившись на дно, он уронил руки и прижался лбом к каменной стенке.
— Пойти, что ли, полежать немного… Или подложить бушлат и посидеть наверху, у Гнома.
Он оторвался от скалы и снова взялся за работу. Выдолбленная полоска росла.
Наконец нижняя часть сомкнулась с верхней. Он отступил, внимательно оглядел результат и скривился.
— Черт! Наклон надо сделать побольше.
Над верхней частью пришлось немало потрудиться.
— Пожалуй, еще углублю с краю…
Потому что объем воды… Спохватившись, он стал размышлять вслух:
— Объем воды на каждом отрезке желоба включает всю воду, собравшуюся выше, и пропорционален площади водосбора.
Он ударил еще раз, посыпались чешуйки. Руки уже не слушались, и он уселся на дно канавы, разглядывая свою работу.
— Что ж, займусь инженерным делом всерьез: найду подходящий резервуар и выдолблю целую сеть водостоков. Будет интересно — как замки из песка строить.
Что за император в Древнем Риме провел в город воду с гор?..
— Это мой акведук. Назову его Клавдием!
Он снова принялся долбить, противопоставляя разум бессмысленности скалы.
— Интересно, сколько я уже тут корячусь?
Лежа на спине, он слушал, как она ноет. Клавдий напоминал длинный белесый шрам.
— В твердости этой скалы есть что-то злобное. Обычный камень не бывает таким неподатливым. И еще — знакомым…
Тяжесть снова навалилась. Он решил сопротивляться и сел.
— Нужно было насушить водорослей и настелить на дно. Слишком много дел. Чтобы спастись и выжить, не хватает лишней пары рук. Может, подыскать новую спальню? На открытом месте, здесь достаточно тепло.
Слишком тепло.
— Внутри все ноет, как отбитое. Каждая клеточка, до самых костей. Мое тело будто раздулось, распухло…
Черный шар обратил к небу трехстворчатое окошко. Голос выходил в дверной проем и растворялся, будто пар в жаркий день.
— Я слишком много работаю. Того и гляди, совсем выбьюсь из сил. И все же надо отдать тебе должное, Крис. Не каждый бы…
Внезапно он замолк, потом начал снова:
— Крис… Кристофер. Кристофер Хэдли Мартин…
Слова испарились одно за другим.
Инструмент изучения, средоточие самосознания.
Звуки, исходящие из нижней части лица. Бессмысленные и пустые, как выброшенные консервные банки с отодранными крышками.
— Кристофер! Кристофер!
Он жадно протянул руки, словно хотел ухватить слова прежде, чем они исчезнут. Руки мелькнули перед окошком, вид их почему-то внушал ужас.
— О господи!
Крепко обхватив плечи, он покачивался из стороны в сторону, чуть слышно бормоча:
— Тихо, тихо. Успокойся.
9
Он проснулся и осторожно пристроился на краю расселины, ощущая сквозь брюки каждый выступ слоистого камня. Передвинулся дальше, где скала казалась ровнее, но особой разницы не почувствовал.
— Я тот же, что и был.
Пальцы бережно ощупали контуры окошка и заоконный ящик, где посреди туманных очертаний двух носов буйно разрослись волосы. Он склонил трехстворчатое окошко и оглядел то, что было видно внизу: изодранный в клочья свитер висел гармошкой, шерсть свалялась; брюки под свитером из черных стали серыми и лоснились, а сползшие гетры походили на ветошь, какой кочегары вытирают руки. Не тело, а связка разношерстного тряпья! Он долго разглядывал два странных предмета, которые неподвижно лежали на брюках. Что тут делать омарам? Неожиданно нахлынула волна отвращения, и он с такой силой отшвырнул мерзких тварей, что шипастые панцири раскололись о камни. Тупая боль заставила его вновь заполнить все закоулки внутренней пещеры, и сознание прояснилось. Отброшенные руки валялись, как ненужный хлам.
Он прочистил горло, словно перед лекцией.
— Как можно остаться самим собой, не имея зеркала! Вот что меня изменило. Прежде я был владельцем двух десятков фотографий — снят и так, и этак, и там, и здесь — и каждая подписана в правом нижнем углу, официально, по всем правилам. Даже на флоте имел удостоверение с фотографией, в любой момент мог проверить, кто я такой. Даже смотреть не надо было, достаточно знать, что оно в кармане, доказательство, что я — это я. А еще зеркала, настоящие трельяжи, разделенные четче, чем эти три окошка. Я мог так развернуть их, что видел отражение отражения — хочешь, смотри на себя сбоку, хочешь — со спины, как на любого встречного. Я наблюдал за собой, за тем, что значит Кристофер Хэдли Мартин на этом свете. Убеждался в своей осязаемости, ощущая ласку и тепло чужих тел, одерживая над ними верх. А что я теперь? Груда израненной плоти, бесформенный узел тряпья да пара омаров в придачу. Света трех жалких окошек мало, чтобы понять, кто ты такой. Прежде я многое узнавал от других, они любили меня, аплодировали мне, ласкали мое тело, определяли то, чем я был. Я обводил вокруг пальца тех, кто меня не любил, кто со мной ссорился. Здесь ссориться не с кем, здесь легко потерять себя, свое лицо. Я как альбом, набитый любительскими снимками, разрозненными, словно забытые отрывки из старых фильмов. Мое лицо обросло щетиной, оно горит и чешется — вот и все, что я о нем знаю…
— Какое же это лицо! — сердито воскликнул он. — Одни только глаза — это все равно что ходить в темноте с фонариком. Я хочу видеть во все стороны!
В пещере он вгляделся в воду, но темное отражение не позволяло ничего разобрать. Вылез, спустился к «Красному льву», где лежали груды битых ракушек. На одном из прибрежных валунов была лужица: в дюйме соленой воды, пронизанной солнцем, — заросшая тиной мидия, три анемона, да еще крошечная рыбка. Он наклонился, сквозь отчаянные рыбьи пируэты разглядел в бездонной глубине клочок голубого неба. Больше ничего, кроме темного пятна, обрамленного клочьями волос.
— Лучше всего я вышел на фото в роли Алджернона… да и Деметрий получился неплохо, а еще Фредди, с трубкой. Грим был удачный — казалось, что глаза широко расставлены. И еще роли — «Ночь наступит», «Так поступают в свете». Как здорово было играть вместе с Джейн! Да, бабец первый сорт…
Острая кромка скалы задела рубец на правом бедре. Он сдвинул ногу и опять склонился над лужей. Повернул голову и задрал подбородок, подыскивая правильный угол, чтобы разглядеть свой профиль — с левой стороны, со стороны здорового глаза. Однако тень носа и темный свод глазницы все время закрывали вид. Он снова посмотрел в упор, чтобы увидеть лицо, но вода пошла рябью. Темное пятно качнулось и разлетелось вдребезги. Взгляд в панике метнулся в сторону — тело опиралось на омара, который выполз из правого рукава.
Сосредоточившись, он превратил омара в руку и заглянул в воду. Крошечная рыбка зависла в солнечном луче рядом с ровной линией пузырьков, что поднимались из воздушной трубки. Полки с бутылками за стойкой бара просвечивали сквозь аквариум как уступы волшебной горы, усеянные драгоценными камнями.
— Нет, старина, мне уже хватит.
— Ха-ха, ему хватит, слышишь, Джордж?
— Что, Пит?
— Старине Крису уже хватит.
— Давай, Крис, еще по одной.
— Наш миляга Крис не пьет и не курит.
— За компанию, старина.
— Старине Крису уже хватит.
— Давай, Крис, еще по одной.
— Наш миляга Крис не пьет и не курит.
— За компанию, старина.
— Ага, он любит компанию. Мою компанию… н-ненавижу свою компанию! Вы же, мисс… вы ведь еще не скажете: «Закрываемся, господа»… правда, господа? Он… он дал слово старушке матери… Он сказал… нет, это она сказала… «Крис, дитя мое, — сказала она, — пусть все десять заповедей катятся ко всем чертям, — вот что она сказала, — только не кури и не пей, сколько бы ни …ался». Э-э… прошу прощения, мисс, если бы я мог предположить, что столь ни… непристойное слово выйдет за пределы моих за… зубов, я не п-предпринял бы э-э…
— Пошли, Пит. Возьми его под руку, Крис.
— Руки прочь, господа! Клянусь небесами, я из него сделаю… сделаю… Я сва… свобод-мыслящий гражданин, женатый и ср… с ребенком э-э… не важно какого пола…
— У тебя мальчик, старина.
— Скажу тебе по секрету, Джордж, дело совсем не в том, какой пол… главное — мозги. Знает оно вообще, кто я есть? Кто мы? Джордж, ты меня уважаешь?
— Ты наш гениальнейший продюсер, хоть и надрался.
— И-и… мисс, я и хотел сказать «надрался», а Джордж, ты… он самый божественный директор, какого имел наш чертов театр, а Крис — лучший из лучших чертовых юнцов… да, Крис?
— Как скажешь… да, Джордж?
— Конечно, старина, еще бы.
— И всем этим мы обязаны лучшей женщине на этом проклятом свете. Я люблю тебя, Крис. Мать и отец, единая плоть… и дядюшка мой… провидец хренов… Хочешь в мой клуб?
— Ладно, Пит, потопали.
— К-клуб червячков… Хочешь? Ты по-китайски говоришь? Р-ра… разверзаемся… по воскресеньям…
— Пит, ну пошли же!
— А мы всю неделю там сидим… червячки. Личинки. Знаешь, как китаец готовит китайский деликатес — берет рыбу и закапывает в жестянке… а там такие кро-ошечные червячки заводятся и начинают жрать рыбу. Жрут, жрут, а потом глядь — а рыбы-то и нет, всю сы… сожрали. Одни червячки. Червячок — это тебе не шутка, знаешь. Фототропы, ага… Слышишь, Джордж, фототропы!
— И что?
— Фототропы… Пардон, мисс, я сказал — фототропы.
— Кончай про червяков, Пит, пошли отсюда.
— A-а, червяки. Ну да, червячки. Личинки. Так это еще не все, пока только рыба. До чего паршиво, ползать внутри жестянки… а хуже всего — в Датском королевстве. Ну так вот… когда с рыбкой покончено, они принимаются друг за друга. Понимаешь, Крис?
— Веселенькие у тебя мысли, старина.
— Те, что побольше, жрут маленьких, а их самих жрут большие… а этих — э-э… самые-самые, а потом — друг друга. Остаются два, потом один — и вот на месте рыбы лежит один здоровенный, самый везучий… Редкостный деликатес!
— Ты взял его шляпу, Джордж?
— Пошли, Пит! Так, осторожно…
— Я люблю тебя, Крис, ты у нас самый-самый… красавчик. Съешь меня!
— Положи его руку себе на плечо.
— От меня осталась одна половинка, я фототроп. Ты уже сожрал Джорджа? Так вот, когда остается только одна, китаец выкапывает…
— Чего ты сел? Вставай, придурок!
— Китаец выкапывает…
— Прекрати ты орать, Христа ради! Еще фараоны привяжутся…
— Китаец…
— Кончай, Пит. Откуда твой чертов китаец знает, когда копать?
— Э-э, нет… китайцы, они все знают. У них глаза что твой рентген. Слыхал, как стучит лопата по жестянке, а, Крис? Бум! Бум! Как гром. Хочешь в клуб?
У Трех скал по воде расходились круги. У камней появилась коричневая голова, за ней еще и еще. Одна держала в зубах серебряный нож. Нож изогнулся, шлепнул о воду — это был не нож, а рыба. Тюлень выбрался на скалу, а его приятели принялись нырять, поднимая волны. Устроившись на солнышке, тюлень спокойно сожрал рыбину, оставив лишь хвост и голову, потом лег и задремал.
— Интересно, приходилось им когда-нибудь видеть человека?
Тюлень повернул голову, жесткий непримиримый взгляд вызывал содрогание. Человек резко вскинул руки, будто прицеливаясь. Зверь стремительно перекатился в воду и нырнул.
Приходилось.
— Подобраться бы поближе… Из кожи сделаю сапоги, а мясо съем.
На галечном пляже под скалами лежали люди, одетые в шкуры, и ждали, перенося скуку и вонь. В сумерках огромные звери выходили из моря, играли среди людей и укладывались спать.
— Завернусь в плащ и стану совсем как тюлень. Подожду, пока привыкнут, и подберусь поближе.
День, еще один… Они выстроились как ряд отражений в зеркалах, подвешенных одно напротив другого. Усталость ощущалась, словно боль. Он карабкался на вершину скалы, сгибаясь под тяжестью неба, посреди бесконечной тишины. Остановился, с трудом повернулся, осматривая пустой горизонт. Гладкое море лежало, придавленное мертвым воздухом — переливчато-шелковое, с радужными маслянистыми пятнами, как застоявшаяся вода в канаве. Рябь на воде простиралась на многие мили, дробя на части расплавленное солнце, глотая его слепящий блеск и выплевывая уже в другом месте.
— Пока мы с Питером и Джорджем сидели в «Красном льве», погода успела перемениться.
Неподалеку от Трех скал на мгновение вынырнула тюленья голова. Перед глазами вспыхнула картинка: человек верхом на тюлене мчит, рассекая волны, к Гебридам.
— О господи!
Собственный голос испугал его — тусклый, жалкий, умирающий. Он уронил руки и опустился рядом с Гномом, скорчившись внутри разбитого тела. Из отверстия под окошком струйкой сочились слова:
— Как в детстве, когда я лежал в постели и думал о том, что ночь никогда не кончится. Не спал, боялся того, что во сне выглядывало из глубины подвала. Ворочался в смятой постели, горячей, пышущей жаром, пытался спрятаться и ждал, пока пройдут три вечности и наступит наконец рассвет. Вокруг был особый ночной мир, где может случиться все, что угодно, но только плохое. Мир грабителей, вампиров, призраков и прочих ужасов, где оживают безобидные дневные вещи — платяной шкаф или картинка из книжки; где вечно царит давящая, клубящаяся, как дым, тьма. Приходилось все время о чем-нибудь думать, о чем угодно, потому что стоило перестать, как сразу же вспоминалось то, что в подвале; разум бежал из плоти, спускался по темным ступенькам на три этажа мимо зловещих высоких часов, сквозь скрипучую дверь, и снова по страшной лестнице вниз, вниз — туда, где гробы выступают из стен… и застывал беспомощный на каменных плитах, тщетно пытаясь убежать, прочь, прочь…
Он приподнялся. Снова пустой горизонт.
— О господи!
Ожидание рассвета, первого чириканья птиц под крышами и среди ветвей. Ожидание полиции возле разбитой машины. Ожидание пули следом за вспышкой выстрела…
Небо давило на плечи все невыносимее.
— Что со мной? Я же взрослый, я знаю, что к чему. У меня нет ничего общего с тем ребенком в подвале, совсем ничего. Я вырос, я утвердился в жизни и сам ею управляю. Так или иначе, там, внизу, нет ничего страшного. Ожидание. Ожидание слов… нет, не следующих, а тех, когда я беру шкатулку с сигаретами. Вместо слов черная дыра. «Вчера ты совсем не знал роли, старина». Ожидание перевязки. Будет немного больно. Ожидание в кресле дантиста.
— Мой голос… он падает изо рта, как подстреленная птица.
Он поднес руки к лицу — две черные полосы огородили окошко. Колкая щетина, разгоряченные щеки.
— Что же это давит?
Он повернулся, оглядывая горизонт. Снова сверкающие волны, полный оборот.
— Меня спасут со дня на день, не стоит волноваться. Клочья прошлого — это ничего, но когда я вижу то, чего никогда не было… У меня есть вода и пища, разум и укрытие.
Плоть, плоть вокруг окошка. Руки распухли, странное ощущение. Он скосил глаза — полукруг глазниц тоже был искажен.
— Отеки? Как только пойдет дождь, надо содрать с себя все и помыться… если к тому времени меня не спасут.
Он ощупал лицо, покрытое щетиной. Оно сильно вздулось, но кроме давления неба ничего не чувствовалось.
— Забиться в щель, но не спать.
День стоял серый, жаркий и унылый.
— Говорил же, что заболею. Надо было следить за симптомами.
Он спустился к пещере, и пил, пока вода не забулькала в желудке. Выполз наружу, все пропорции вокруг сместились. Скала была слишком твердой, слишком яркой, слишком близкой. Мир вокруг казался перекошенным.
Не с кем слова сказать.
Хреново выглядишь, старина.
— Откуда, черт побери, мне знать, как я выгляжу!
Над головой нависла гигантская тень, он вздрогнул и отпрянул, не сразу вспомнив связь между серебряной головой и шоколадной оберткой. Вставать было опасно, хотя причины объяснить он не мог. Заполз в расщелину, расправил одежду, натянув на себя все, что было. Долго лежал, подложив под голову надутый пояс. Небо снова налилось яркой синевой, но стало еще тяжелее. Из отверстия под щетиной вновь сочились слова:
— Волшебник-сон, брат смерти… Названия, цитаты, старые ярлыки — не голова, а мешок старья. Не спи, потому что в подвале… Спите, герои, внемля… Нат спит, и бочка с джином тоже. Валяются на дне либо плавают поверху, как дерьмо. Здесь каждый может найти свою смерть. Смирись, крыса, лежи в своей клетке. Сколько дождей в этом месяце? А конвоев? А самолетов? Мои руки растут, тело пухнет. Тревога, боевые расчеты. Говорил же, что заболею. Рубец на ноге жжет все сильней, в штанах соль. Муравьиные укусы…