Снова спустившись по лестнице, Валлас спросил у консьержа, не знает ли он, когда вернется его жилец. Мсье Марша только что уехал на машине, на несколько дней, со всей семьей; наверное, он получил известие о кончине ближайшего родственника: «Бедняга был сам не свой».
Негоциант проживает в южной части города, недалеко от квартала экспортеров леса. Оттуда Валлас дошел до вокзала, снова пройдя по Берлинской улице и площади Дворца Правосудия. Затем он пошел вдоль нескончаемого канала, окаймленного по другому берегу рядом старинных домов, чьи узкие островерхие крыши, как-то тревожно наклонившиеся над каналом, вот уже несколько веков подтачивает вода.
Проникнув в зал ожидания, он сразу же увидел маленький никелированный магазинчик, где гарсон в белом фартуке торговал бутербродами и газированной водой в бутылках. В пяти метрах справа находилась телефонная кабина — одна. Он стал прохаживаться, бросая частые взгляды на циферблат больших настенных часов. Доктор опаздывал.
Зал ожидания был битком набит спешившими во все стороны пассажирами. Валлас ни на пядь не отступил с указанного доктором места, так как толпа была такой плотной, что он опасался не заметить доктора, когда тот придет.
Валлас начинает беспокоиться. Уже давно прошло назначенное время, и неприятное ощущение о посещении клиники усиливалось с каждой минутой. Наверное, произошло недоразумение. Медсестра переврала сообщение доктора в том или ином смысле — а может, и в обоих.
Надо было позвонить на Коринфскую улицу и потребовать объяснений. Так как в находившейся здесь стеклянной кабине не было справочника, Валлас спросил у продавца лимонада, где можно было бы его найти. Продолжая раздавать свои бутылки и отсчитывать сдачу, тот показал ему туда, где Валлас, несмотря на все свои старания, смог обнаружить лишь продавца газет. У него создалось очень сильное впечатление, что гарсон не понял, что ему нужно. Тем не менее он зашел в крохотный магазинчик, где, понятно, справочником и не пахло. Среди иллюстрированных изданий и приключенческих романов в ярких обложках на витрине были и канцелярские товары; Валлас попросил показать ему резинки.
В этот-то момент доктор Жюар и открыл дверь. Он ожидал в другом конце зала, где и находится настоящий буфет и целый ряд телефонных кабин.
Доктор не сказал ему ничего нового. Валлас, из осторожности, не захотел рассказывать о заговоре, и Жюар лишь повторил то, что рассказывал главному комиссару сегодня утром.
Валлас, само собой, сел на Привокзальной площади на тот же трамвай, что и накануне вечером, — который довез его в сторону улицы Землемеров. Вышел на той же самой остановке, и теперь он идет по Циркулярному бульвару, который возвращает его к маленькому кирпичному особняку и жалкой комнате в кафе «Союзники». Снова глухая ночь. Валлас продвинулся вперед ничуть не больше, чем вчера, когда прибыл сюда по той же самой дороге.
Он входит в большой кирпичный дом, который возвышается на углу улицы. Для проверочного допроса консьержа ему придется показать свою розовую карту и, вероятно, сознаться в том, что утром он схитрил, говоря о дружбе своей матери с мадам Бакс.
По тому, как встречает его толстый жизнерадостный человек, Валлас видит, что он его узнал. Когда он говорит ему о цели своего визита, консьерж улыбается и попросту замечает:
— Утром я сразу понял, что вы из полиции.
Затем весельчак объясняет, что его уже допрашивал один инспектор, которому он говорил, что ему ничего не известно. Тогда Валлас заговаривает о юноше, на подозрительное поведение которого обратил внимание консьерж. Тот воздевает руки к небу:
— «Подозрительное!», — повторяет он.
Ему как раз и показалось, что инспектор придавал этому молодому человеку такое значение, от которого он сам далек был… и т. д. Валлас констатирует, как будто другого и не ожидал, что комиссар Лоран не ошибался, подозревая своего подчиненного в несвоевременном «рвении». Так, консьерж не говорил, что во время этих встреч они спорили, просто время от времени «повышали голос». Не говорил он и того, что студент частенько был пьян. Да, он видел, как тот показывал рукой на маленький особняк своему товарищу, когда они проходили мимо, но он не говорил, что этот жест был угрожающим; он просто говорил, что «жесты были заметными» — как это бывает со всеми молодыми людьми его возраста, азартными или нервными. Наконец консьерж добавляет, что в прошлом — хотя, по правде говоря, и редко — профессору уже случалось принимать студентов с факультета.
В зале кафе царит теплая и приветливая атмосфера, несмотря на некоторую спертость воздуха — табачный дым, человеческое дыхание, запах белого вина. Народу много — пять или шесть посетителей, которые смеются, громко говорят, все одновременно. Валлас вернулся сюда как в убежище; ему хотелось бы назначить здесь какую-нибудь встречу; он стал бы здесь ждать целыми часами, затерявшись в шуме пустых споров — попивая грог за этим немного уединенным столиком…
— Привет, — говорит пьяница.
— Здравствуйте.
— Ты заставил меня ждать, — говорит пьяница.
Валлас оборачивается. И здесь тоже нет уединенного столика, где можно было бы спокойно посидеть.
Ему не хочется подниматься в свою комнату, которая помнится ему унылой и где, должно быть, очень холодно. Он подходит к бару, где за стойкой сидят уже трое.
— Ну что, — кричит у него за спиной пьяница, — не присядешь, что ли?
Трое мужчин сразу поворачиваются к нему и без всякого стеснения его рассматривают. На одном из них грязный комбинезон механика, двое других одеты в толстые шерстяные матроски темно-синего цвета с большими отложными воротниками. Валлас думает, что его буржуазная одежда выдает в нем полицейского. Фабиус начал бы с того, что переоделся матросом.
…Входит Фабиус. Он в синей матроске и идет вразвалочку — якобы отголоски качки.
— Что за улов сегодня, — бросает он всей честной компании. — Можно подумать, что всех селедок уже рассовали по банкам…
Все трое смотрят на него с удивлением и подозрением. Двое других посетителей, которые стояли возле печки, прерывают свой разговор, — хотя тот и жарок, — чтобы тоже на него посмотреть. Патрон проводит тряпкой по стойке.
— Ну что, идешь? — повторяет в наступившей тишине пьяница. — Я тебе загадку загадаю.
Два моряка, механик и те двое возле печки снова погружаются в течение своего времени.
— Сделайте, пожалуйста, для меня грог, — говорит Валлас патрону.
И идет за первый столик, так чтобы ему не было видно пьяницы.
— Все такой же вежливый, — констатирует последний.
— Я вполне могу, — говорит кто-то, — идти по отношению к каналу по косой и все равно двигаться по прямой. Вот так!
Патрон снова наливает трем сидящим у стойки мужчинам. Двое других опять ушли в свой спор; их разделяет значение слова косая. Оба пытаются доказать свою правоту, крича что есть силы.
— Ты дашь мне сказать?
— Да только и говоришь!
— Ты не понимаешь, говорю тебе: я могу идти прямо, двигаясь при этом по косой линии — по косой в отношении канала.
Другой задумывается и невозмутимо замечает:
— Ты свалишься в канал.
— Так ты отказываешься отвечать?
— Послушай, Антуан, ты можешь говорить все что угодно, но я никак не могу взять в толк: если ты идешь по косой, ты не можешь идти прямо! Пусть даже по отношению к каналу или к чему угодно.
Малый в серой куртке и шапочке фармацевта считает, что приведенный им аргумент не может вызвать никаких возражений. Его противник презрительно пожимает плечами.
— Большего дурака я в жизни не встречал.
Он поворачивается к морякам; но те говорят между собой, восклицая на местном наречии и громко смеясь. Антуан подходит к столу, за которым Валлас пьет свой грог; он призывает его в свидетели:
— Вы слышали, мсье? Вот человек, который считается образованным и который не допускает, что одна линия может быть одновременно и косой, и прямой.
— А-а.
— Вы это допускаете, мсье?
— Нет, нет, — поспешно отвечает Валлас.
— Как так нет? Косая линия — это линия…
— Да, да, конечно. Я сказал: я не допускаю, что этого не допускают.
— Ах вот что… хорошо.
Кажется, что Антуан не совсем удовлетворен такой позицией, которую считает слишком замысловатой. Тем не менее он бросает своему товарищу:
— Вот видишь, гербарист!
— Ничего я не вижу, — спокойно отвечает гербарист.
— Этот мсье согласен со мной.
— Он этого не сказал.
Антуан все больше и больше нервничает.
— Да объясните же ему, что значит «косая», — кричит он Валласу.
— «Косая», — повторяет уклончиво Валлас… — Это много что значит.
— Я тоже так считаю, — одобряет гербарист.
— Вот видишь, гербарист!
— Ничего я не вижу, — спокойно отвечает гербарист.
— Этот мсье согласен со мной.
— Он этого не сказал.
Антуан все больше и больше нервничает.
— Да объясните же ему, что значит «косая», — кричит он Валласу.
— «Косая», — повторяет уклончиво Валлас… — Это много что значит.
— Я тоже так считаю, — одобряет гербарист.
— Да в конце концов, — кричит Антуан, теряя всякое терпение, — линия, которая является косой по отношению к другой линии — это ведь значит что-то!
Валлас пытается сформулировать точный ответ:
— Это значит, — говорит он, — что они образуют угол — угол, отличный от нуля и от девяноста градусов.
Гербарист ликует.
— Я это и говорил, — заключает он. — Если есть угол, значит, это не прямая.
— Большего дурака я в жизни не встречал, — говорит Антуан.
— Так вот, я же, я знаю кое-что получше… Ты позволишь…
Пьяница поднялся из-за своего стола и хочет вмешаться в разговор. Так как он не очень хорошо держится на ногах, он сразу же усаживается рядом с Валласом. Говорит он медленно, чтобы не заплетался язык:
— Скажи-ка мне, что это за зверь, который утром убивает отца…
— Только этого кретина не хватало, — восклицает Антуан. — Спорим, что ты даже не знаешь, что такое косая?
— Да ты сам косой, — говорит пьяница нежным голосом. — Загадки загадываю я. У меня как раз есть одна для моего старого приятеля…
Двое противников отходят к бару в поисках новых сторонников. Валлас поворачивается спиной к пьянице, который, несмотря на это, продолжает своим ликующим и старательным голосом:
— Что это за зверь, который утром убивает отца, в полдень спит с матерью, а вечером становится слепым?
За стойкой развернулась настоящая дискуссия, но пятеро мужчин говорят все вместе, и до Валласа доносятся лишь обрывки фраз.
— Так что, — продолжает пьяница — не знаешь? А ведь нетрудно: утром отцеубийца, в полдень слепой… Нет… Слепой утром, в полдень спит с матерью, вечером убивает отца. Ну? Что это за зверь?
К счастью, появляется патрон, чтобы забрать пустые стаканы.
— Я оставляю комнату и на эту ночь, — сообщает ему Валлас.
— И он угощает, — добавляет пьяница.
Но этот намек остается без внимания.
— Ты что, глухой? — бросает пьяница. — Послушай, приятель! В полдень глухой, вечером слепой?
— Отцепись от него, — говорит патрон.
— И хромает утром, — договаривает пьяница с неожиданной серьезностью.
— Я же тебе сказал, отцепись от него.
— Но я же не делаю ничего плохого; я загадываю загадку.
Патрон протирает тряпкой стол.
— Ты нас достал со своими загадками.
Валлас уходит. Из кафе его выгоняет не столько определенное дело, сколько этот балагур со своими загадками.
Он лучше походит, несмотря на холод и ночь, несмотря на свою усталость. Он хочет свести воедино несколько деталей, собранных им то там, то сям на протяжении дня. Проходя мимо садовой калитки, он поднимает глаза на особняк, теперь уже безлюдный. На другой стороне улицы освещено окно мадам Бакс.
— Эй! Не подождешь меня? Эй? Приятель!
За ним идет пьяница.
— Эй, ты! Эй!
Валлас ускоряет шаг.
— Подожди немножко! Эй!
Веселый голос постепенно отдаляется.
— Эй, там, не спеши так!.. Эй!.. Не так быстро!.. Эй!.. Эй!.. Эй!..
2Восемь толстых коротких пальцев трутся и трутся мягко друг о друга, четыре правых наружной стороной о тыльную сторону четырех левых.
Большой палец левой руки ласкает ноготь правого, сначала потихоньку, затем все с большим нажимом. Другие пальцы изменяют положение, верх четырех левых начинает сильно тереть низ четырех правых. Они сцепляются, переплетаются, сгибаются; движение убыстряется, усложняется, мало-помалу утрачивает свою правильность, вскоре становится столь беспорядочным, что уже нельзя ничего различить в копошении фаланг и ладоней.
— Войдите, — говорит Лоран.
Он кладет руки, широко растопырив пальцы, ладонями на стол. Это дежурный, который приносит письмо.
— Господин комиссар, это подсунули под дверь дежурки. Тут написано «Очень срочно» и «Лично в руки».
Лоран берет желтый конверт, который протягивает ему вошедший. Сделанная карандашом надпись едва читается: «Господину главному комиссару. Лично. Очень срочно».
— Консьерж не заметил, кто принес письмо?
— Он не мог, господин комиссар; он нашел его под дверью. Оно лежало там уже, может, с четверть часа или больше.
— Хорошо, благодарю вас.
Как только дежурный вышел, Лоран ощупывает конверт. Похоже, в нем лежит довольно плотная открытка. Он подносит его к электрической лампе, чтобы посмотреть на свет. Вроде ничего такого. Он решает вскрыть его разрезным ножом.
Это почтовая открытка с видом маленького домика под стиль Людовика XIII, на углу длинной и мрачной окраинной улицы и очень широкого проспекта, вероятно, на берегу какого-то канала. На обратной стороне все тем же карандашом написана одна-единственная фраза: «Встреча сегодня вечером в половине восьмого». Почерк женский. Подписи нет.
В полиции каждый день получают послания такого рода — анонимные письма, оскорбления, угрозы, доносы — чаще всего очень путаные, отправляемые главным образом неграмотными людьми или сумасшедшими. Текст открытки отличается лаконичностью и точностью. Место встречи не указано; должно быть, это пересечение улиц, показанное на фотографии, — во всяком случае, можно сделать такое предположение. Если Лоран узнает место, то он, возможно, пошлет туда одного или двух агентов, в указанный час; но не стоит поднимать переполох, чтобы в конце концов — в лучшем случае — задержать какое-нибудь рыболовное судно, которое выгрузит пять кило контрабандного нюхательного табака.
Надо еще быть уверенным, что это мелкое правонарушение будет зарегистрировано инспектором, которому предстоит его раскрыть. Главному комиссару прекрасно известно, что большая часть мелких спекуляций пользуется покровительством агентов, которые довольствуются тем, что получают с них свою скромную долю.
Лишь в отношении тяжких нарушений закона от них требуется полная бескомпромиссность. На другом конце шкалы преступлений, можно лишь гадать, как бы они повели себя… если, к примеру, какая-нибудь политическая организация вроде той, что описал Валлас, потребовала от них их… К счастью, так вопрос не стоит.
Комиссар берет трубку и просит соединить его со столицей. Для очистки совести. Только столичные службы могут дать эту справку — если там успели сделать вскрытие.
Его быстро соединяют, но неоднократно переадресовывают с места на место, и ему так и не удается выйти на компетентного человека. Начальник отдела, который подписал письмо, предписывающее передать тело, направляет его в отдел судебно-медицинской экспертизы, где, похоже, никто не в курсе. Соединяясь по очереди то с одним, то с другим, он в конце концов выходит на кабинет префекта, где кто-то — он не знает в точности, кто — соглашается выслушать его вопрос: «С какого расстояния была выпущена пуля, от которой погиб Даниэль Дюпон?»
«Минутку, не вешайте трубку, пожалуйста».
Лишь после долгой паузы, прерываемой различными шумами, он получает свой ответ:
«Пуля калибра семь шестьдесят пять, выпущена спереди, примерно с четырех метров».
Ответ, который абсолютно ничего не доказывает, кроме того, что урок был хорошо усвоен.
Затем Лоран снова принимает Валласа.
Специальному агенту, похоже, нечего сказать. Он зашел сюда, словно не знал, куда ему больше идти. Он рассказывает о бегстве негоцианта Марша, о встрече с Жюаром, о посещении бывшей мадам Дюпон. Комиссар, как и всякий раз, когда он имеет дело с доктором, находит его поведение подозрительным. Что же касается бывшей супруги, всем было очевидно, что она ничего не знала. Валлас описывает странную витрину, сделанную владелицей писчебумажного магазина, и к великому удивлению Лорана вынимает из кармана открытку, только что принесенную ему дежурным.
Комиссар идет к столу, чтобы взять отправленный незнакомкой экземпляр. Это одна и та же карточка. Он дает Валласу прочитать написанную на обороте фразу.
3Сцена происходит в городе в помпейском стиле — а если точнее, на прямоугольной площади, задний план которой занят храмом (или театром, или еще чем-нибудь в этом роде), а другие стороны — различными памятниками более мелких размеров, отделенными друг от друга дорогами, мощенными плитами. Валлас уже не помнит, откуда взялся этот образ. Он говорит — то посреди площади, то на ступеньках, на очень длинных ступеньках, с какими-то людьми, которых уже не отличает друг от друга, но которые поначалу были четко охарактеризованными и различимыми. У него самого вполне определенная роль, по всей видимости, первого плана, возможно, официального характера. Неожиданно воспоминание становится почти что пронзительным; в отрезок с секунду вся сцена исполняется необыкновенной насыщенностью. Но что за сцена? Он лишь успевает услышать себя самого говорящего: