Первый день прогулок лишь раздразнил мой аппетит. Я выходила повидаться с Москвой ежедневно. Вскоре я перестала ошеломленно вертеть головой по сторонам и начала выбирать любимые уголки, гулять по которым мне было так же уютно, как сидеть на диване с любимой книгой в руках. Большая и Малая Бронные улицы, «тихий центр» близ церкви Большого Вознесения, Гоголевский бульвар и отходящие от него к Садовому кольцу переулки… В этих местах на душе становилось так покойно, словно Москва с широкой улыбкой раскрывала мне свои объятия.
Я не пропускала ни одного встретившегося на пути книжного магазина. Конечно, первым делом я зашла познакомиться с «Библио-глобусом», Домом книги и «Молодой гвардией». Но это были книжные мегаполисы, чересчур громоздкие и равнодушные к случайным гостям. На заповедный уголок я набрела случайно. Выбравшись из «Молодой гвардии» после первого туда визита во взмыленном и полумертвом состоянии, без единой покупки, я буквально столкнулась с глубоко ушедшим в себя человеком, который неторопливо двигался к метро, перелистывая здоровенный том под названием «Осень Средневековья» и явно пребывая в благостном душевном состоянии. На вопрос: «Где вы это купили?» – он охотно показал дорогу, и вскоре я вышла к зданию, которое, по моим понятиям, могло стоять где угодно, только не в центре Москвы: это была настоящая деревянная избушка с крыльцом и скрипучими ступеньками (мне даже показалось, что во дворе был колодезный ворот, а у стены избушки – поленница). Внутри, правда, стоял компьютер, но его я заметила в последнюю очередь. В первую – великое множество книг, которые относились к самым разным областям гуманитарных знаний: «Скоморошество на Руси», «Словарь сюжетов и символов в искусстве», «Демонология эпохи Возрождения»… Объединяло их, видимо, одно – полная противоположность их содержания понятию «ширпотреб». Была там и художественная литература, с которой я никогда доселе не сталкивалась: тоненькие книжки с невыразительными черно-белыми обложками и абсолютно неизвестными авторами. Мне объяснили, что это современный самиздат: авторы, не полюбившиеся издательствам, выпускают себя за свой счет. Один из этих авторов даже сам раздавал свои книги, стоя в дверях. Мне бросилась в глаза и задержала на месте обложка: на ней было удивительно трогательное существо – нечто среднее между ангелом и Карлсоном с беспомощно опущенными руками… или крыльями? Пальцы напоминали перья.
– Возьмите! – безнадежным голосом попросил меня автор, протягивая свой шедевр. Я вскинула глаза и поняла, что на обложке его автопортрет.
Дома, свернувшись на кровати и сделав из настольной лампы подобие бра, я прочла первое стихотворение из «ангельской» книги:
Я прикрыла книгу и одновременно прикрыла глаза, переполняясь удивительно теплым, светлым и радостным чувством. Ничто так не прекрасно, как собственная удача и благополучие на фоне несчастий другого человека. Моя весна на фоне его морозов. В эту минуту я по-настоящему любила этого автора-ангела с обвисшими крыльями: только он помог мне до конца оценить, как прекрасен мой собственный жребий. А ведь все еще только начинается!
К моменту возвращения Антона я знала центр Москвы едва ли не лучше его.
– Ну, ты даешь! – искренне восхищался он, когда я без умолку рассказывала ему о ставших моими любимыми маршрутах. – Это ж надо столько обойти! У тебя не ноги, а вечный двигатель.
– А сердце – пламенный мотор! – согласилась я, прижимаясь к нему покрепче. Я была безумно счастлива его возвращению и буквально парила рядом, обнимая его согнутую в локте руку, когда мы шли по общежитским коридорам и лестницам.
Антону явно было не трудно нести меня буквально на руках – мускулов у него, похоже, еще прибавилось. И вообще, он выглядел так, что плакаты с его изображением было впору развешивать в школах под лозунгом: «Дети, пейте морковный сок!»
Он постучался утром, часов в десять, когда я только умывалась, и я открыла дверь растрепанная, в халате, наскоро возя по лицу полотенцем и думая, что мне предстоит встреча с комендантшей. И увидела перед собой букет, бутылку шампанского и коробку конфет. И вместо того чтобы воскликнуть «Ну, с возвращением!», мне захотелось мгновенно вскочить на кровать и прыгать на ней от счастья до тех пор, пока не откажут ноги.
Я молча впустила Антона и молча обняла, не смущаясь тем, что проявляю инициативу. Я не могла не обнять его так же, как не могла бы не сказать при встрече «Здравствуйте!» кому-нибудь другому.
– А ты отлично выглядишь! – пропел Антон своим «кошачьим» голосом. Мне показалось, что он это почти промурлыкал.
– В этом? – Я расхохоталась, разводя полы своего халата.
– Можешь снять – будешь выглядеть еще лучше.
Я смеялась, опуская лицо.
Мы выпили по полстакана шампанского за его возвращение, и Антон предложил сходить позавтракать. В столовой, где было на редкость пустынно и нам никто не мог помешать, он достал толстенную стопку фотографий и принялся рассказывать о своем походе. Я шумно восторгалась божественно-суровым Ладожским озером, восхищенно качала головой, слушая о ночевках под грозовым небом на каменных островках, завистливо вздыхала, узнавая о том, насколько сроднились все участники похода от совместно пережитых тревог, и чувствовала только одно: счастливое успокоение. Я больше не была одна на чужой планете – за мной вернулся родной космический корабль. Вернее, за мной наконец-то пришел папа и забрал меня домой из детского сада.
У меня по-прежнему не было в Москве никого, кроме Антона (чемодан был уже распакован и не мог претендовать на статус друга). В общежитии летом пустынно, а больше мне негде было заводить знакомства. Да я и не очень к этому стремилась, я ждала, когда вернется Антон и возьмет мою жизнь в свои руки.
И он вернулся. Почти одновременно с его возвращением закончился август, и я вдруг обнаружила себя отплясывающей на дискотеке в честь первого сентября – Дня первокурсника. А затем я обнаружила себя очумело хохочущей и проливающей портвейн из рюмки прямо на рубашку Антона, на коленях у которого я в тот момент сидела: мы отмечали начало учебного года у кого-то из Антоновых однокурсников, и студенческая келейка наподобие моей вмещала ни много ни мало пятнадцать человек. Стены вокруг ходили ходуном и мешали жидкостям в бокалах удерживать равновесие.
Я влилась в студенческую жизнь так легко, словно действительно была ее частью. Дом-муравейник умел наделить каждого от своих щедрот: едва начиналась вторая половина дня, как возникали все мыслимые и немыслимые варианты времяпрепровождения. Часам к четырем, после занятий, ко мне всегда приходил Антон. Мы вместе пили чай, иногда вместе жарили на замызганной кухне картошку (благодаря замачиванию уже нарезанных ломтиков в воде и возникающей вследствие этого чрезвычайно вкусной корочке отсутствие мяса в приготовленном блюде было почти не заметно). Затем мы вместе шли в студию пантомимы. Антону было свойственно какое-то поистине античное уважение к человеческому телу, и он использовал любые средства, чтобы еще чуть-чуть усовершенствовать свое физическое великолепие. А я была счастлива тому, что занимаюсь самосовершенствованием бок о бок с ним.
Коллектив в студии подобрался душевный. Руководитель покуривал травку и в результате придумывал такие пантомимические сцены, что они неизбежно получали Гран-при на всех мыслимых и немыслимых конкурсах. Секрет (как объяснял мне Антон) состоял в том, что при забивании косяка время для человека сильно растягивается, и движения актеров, наблюдаемые руководителем, становятся невыносимо медленными. Стремясь подогнать их под «нормальный» (по его мнению) ритм, он добивается от людей настоящих чудес владения своим телом. При том что руководитель считал такие телодвижения само собой разумеющимися, а члены жюри считали их просто невыполнимыми, актеры выполняли их, не задаваясь вопросом о выполняемости, загипнотизированные своим гуру и его силой внутреннего видения. Придя в студию и проникнувшись ее духом, я поняла, что люблю чудеса, и с удовольствием позволила себя загипнотизировать вместе с остальными.
На пантомиму уходили вторник и пятница. В остальные дни мы редко проводили время до ужина вместе: Антон занимался своим ушу, а я убегала на курсы английского в первый гуманитарный корпус. Уже за первую неделю учебы я поняла, что нежно люблю этот казавшийся мне в школе изуверски сложным язык – учебы на курсах, строго говоря, не было никакой. Преподаватель, студент-старшекурсник, успевший утомиться от грамматики, фонетики и морфологии, вместе взятых, не задавал нам бестактных вопросов о том, чем время Past Indefinite отличается от времени Present Perfect. Взамен он дал каждому из нас английское имя (я стала Гвендолин в честь героини популярного тогда эротического фильма) и призвал отныне чувствовать себя лордами и леди. Мы должны были вести светские беседы на тему «Мой замок и его окрестности», «Моя последняя поездка в Европу» или «Званый ужин у графа Д.». Вся прелесть таких бесед заключалась в том, что их не возбранялось частично вести по-русски (чтобы мы не чувствовали языкового барьера). В конце занятий наш наставник Володя (сэр Волтер) обычно зачитывал нам анекдоты из сборника американского военного юмора и щедро комментировал неуставную лексику.
Около семи мы снова встречались с Антоном. Для меня это была самая волнующая, но и самая грустная часть дня: после чая с бутербродами он обычно уезжал домой – заниматься. Конечно, я оставалась не одна: теперь вокруг меня вовсю жила студенческая братия, и всегда нашелся бы человек, вместе с кем я могла бы посидеть, послушать музыку, поболтать по душам, сбегать на дискотеку в один из громадных университетских холлов или спуститься в кинозал, которым становилась вечерами одна из поточных аудиторий. Могло случиться и так, что потом я ввалилась бы обратно в комнату полумертвая от веселья, маша на прощание рукой каким-то новым знакомым, однако… Однако, ложась в постель, я снова чувствовала, что папа оставил меня на ночь в суточной группе детского сада.
Чтобы успокоиться и заснуть, я представляла себе, как будет хорошо, когда он заберет меня домой на выходные. В субботу Антон заходил за мной около двух (все утро он проводил здесь же, в университетском городке, – на беговой дорожке и в тренажерном зале). После занятий спортом у него всегда был неправдоподобно здоровый вид, а глаза – как у веселой собаки, которой не залетает в голову ни единая мысль о вечном. У меня он принимал душ и переодевался в цивильную одежду, приехавшую вместе с ним в спортивной сумке. Когда он выходил из ванной комнаты в белой футболке с розовым и свежим от воды лицом, взъерошивая полотенцем влажные волосы, у меня всегда мелькала мысль о том, что сейчас мне явился первый на земле, только что сотворенный Богом человек. Еще не высохла глина, из которой его слепили, и он совершенен – этот самый первый, выставочный экземпляр человеческой породы, вышедший из еще не успевших утомиться рук Творца. В эту минуту мне всегда невыносимо хотелось прижаться к нему, чтобы стать с ним единой плотью – первой и единственной на земле женщиной.
Не могу точно объяснить, что мы делали до вечера: наверное, обедали в одной из университетских столовых, бродили по огромному парку Воробьевых гор, болтали так же легко, как делали шаги. Этими субботними прогулками я, как Робинзон Крузо – насечками на дереве, измеряла время. Сперва время пахло суховато – уставшим летом, затем я стала ощущать сентябрьскую мокрую свежесть и, наконец, октябрьскую холодную прель сброшенной на землю листвы. Ближе к вечеру мы выбирались обратно к цивилизации – поближе к метро. И, проходя через турникет, я каждый раз испытывала подсасывающее чувство возбуждения: вот сейчас меня опять затянет столичный водоворот. Он опустит меня в черную пещерку какого-нибудь новорожденного театра-студии, швырнет в приплясывающую толпу перед сценой, где играет нонконформистская группа, затащит в ночной клуб, куда мы, не будучи миллионерами, под полой пронесем бутылку портвейна. Водоворот мог унести нас и на другой конец Москвы – на день рождения к друзьям Антона, и, возвращаясь из продуваемых всеми ветрами новостроек в свою «келью», я чувствовала, что попадаю в землю обетованную, побывав на краю света.
В келью мы, конечно же, заходили вдвоем. Это совместное возвращение домой ни разу не оказывалось для меня чем-то привычным, каждый раз, когда мы приближались к высоким кованым воротам, меня начинало подмывать волнение: а что теперь? Антон же, безо всяких признаков душевной смуты, уверенно распахивал передо мной дверь в наш общий мир.
Дома, раздевшись, я всегда наполняла помятую алюминиевую кастрюльку водой и опускала туда кипятильник. Пока закипала вода и была необходимость расставлять на столе стаканы, заварку, сахар и печенье, у нас с Антоном находилось еще одно невинное общее дело, последнее за этот день. Потом предстояло вместе распивать дымящийся чай и, отогреваясь за разговором, забывать о холодных объятиях ноября. Но иногда, подбрасывая себе в кровь адреналину, я задавалась вопросом: а что бы мы стали делать, если бы у меня вдруг однажды не оказалось чая?
За эту осень у нас с Антоном сложились довольно занятные отношения. Мы, несомненно, были друзьями, но, если можно так выразиться, «друзьями в ожидании». В ожидании чего-то большего. Видимо, мы оба чувствовали, что «нечто большее» не стоит форсировать, но Антон проявлял удивительную (на мой взгляд) сдержанность. При этом он был человеком чувственным и постоянно поддерживал между нами близость множеством мелких повседневных прикосновений. Он всегда целовал меня при встрече и прощании, и всегда – в губы; на прогулках мы постоянно держались за руки; он обязательно трогал меня за плечо, чтобы привлечь мое внимание, и шутливо гладил по голове, чтобы утешить. Мы постоянно касались друг друга на репетициях в студии пантомимы, а в общественных местах сидели, переплетя пальцы. Когда при этом мы были еще и в темноте – где-нибудь в зрительном зале, – он часто клал мне руку на основание шеи и поглаживал ее, пропуская пальцы под корни волос. Меня бесконечно радовала эта потребность исподтишка проявлять свою нежность на людях. Но когда мы оказывались наедине в моей комнате, между нами каждый раз повисал безмолвный знак вопроса.
Однажды мне показалось, что этот вопросительный знак наконец-то рухнет. Это было в начале декабря, когда зима уже разошлась, побелела, распушилась и стала по-настоящему красивой. Мы провели вместе один из особенно удачных выходных: посмотрели отличный музыкальный спектакль, мелодии которого так и кружились в голове, а после него долго носились друг за другом по раскатанным везде на улицах ледовым дорожкам. Однако мы не сумели расплескать и половины своей энергии – по приходе домой я не бросилась, как обычно, заваривать чай, а стала, приплясывая, носиться по комнате, воспроизводя увиденный в спектакле танец. Антон со смехом составил мне компанию. В какой-то момент мы не сумели рассчитать движения в крохотном пространстве, вместе налетели на угол кровати и вместе шлепнулись на пол, причем Антон оказался поверх меня.
Думаю, если бы он хотел, то смог бы устоять на ногах. Но игра была уж слишком хороша. Пару мгновений мы медлили: я вызывающе улыбалась, Антон переживал внутреннюю борьбу. Через пару секунд он придвинулся ко мне. Не переставая улыбаться, я прикрыла глаза и приоткрыла губы. Еще пару секунд ничего не происходило: видимо, внутренняя борьба приняла затяжной характер. Затем он все-таки поцеловал меня, но так осторожно, что я сразу поняла: победу во внутренней борьбе одержала не та сторона.
– Хочешь, я сделаю тебе массаж? – спросил Антон. Голос его звучал довольно мучительно.
Массаж закончился просто окончанием массажа. Правда, особого разочарования я не почувствовала: в теле появилось изумительное ощущение тепла и неги. Антон поработал надо мной настолько истово, как мог это сделать лишь человек, занимающийся сублимацией. Сразу же после окончания массажа я начала засыпать – настолько расслаблено было тело. Я не успела ни поблагодарить массажиста, ни принять более привычную для сна позу – отключилась от действительности, лежа на животе, и утром обнаружила, что, уходя, Антон накинул на меня одеяло. На следующий день он, как всегда, зашел ко мне в обеденное время. При виде друг друга мы искренне рассмеялись, и я поняла, что дружба продолжается, но вопросительный знак остается висеть.
Примерно через неделю после этого я возвращалась домой в непривычном для себя одиночестве. Я впервые решила заглянуть в университетскую литературную студию, а Антон не очень жаловал литературу. Вернее, он воспринимал ее только в двух ипостасях: учебники (в ночь перед сдачей экзамена) и философские трактаты по дзен-буддизму (во все остальное время). Так что по дороге к литераторам и обратно у меня не было другого собеседника, кроме самой себя. Этому собеседнику я и задала, выходя из студии, единственный возникший у меня в голове вопрос: возможно ли, чтобы жизнь была так бесконечно замечательна?
Этот вопрос периодически всплывал у меня в голове и раньше, но сегодняшний литературный вечер заставил меня всерьез задуматься о нереальности моего счастья. С того момента, как я поселилась в доме-святилище на Воробьевых горах, каждый приходящий день был совершенно очевидно прекраснее предыдущего, но только сегодня я поняла, в чем состоит моя настоящая удача. Я воочию увидела, насколько высок тот интеллектуальный дух, что пронизывает университет от его подземелий до самого шпиля. Я почувствовала, на какую высоту может подняться вдохнувший его человек.
В литературной студии (а размещалась она в старом здании университета и была таинственным подвальчиком с низкими сводами) выступала преподавательница с исторического факультета, идеально подпадавшая под определение «серая мышка»: маленькая и щупленькая, одетая вне моды и времени года во что-то блеклое и несуразное, с классическими очками на носу и волосами, явно боявшимися визитов к парикмахеру. Судя по всему, «мышка» была еще и бедна, как церковная крыса, но не придавала этому никакого значения. Она писала исторические хроники. В стихах. Она описала все Средневековье и все Возрождение. Когда «мышка» говорила перед выступлением, ее почти невозможно было расслышать, но когда она начала читать, ею невозможно было не заслушаться, как невозможно было и вспомнить, какое тысячелетие стоит на дворе. Если бы сразу после чтения меня спросили, где я провела сегодняшний вечер, я бы с чистой совестью ответила, что стояла во главе отряда крестоносцев под стенами Иерусалима.