Старик вновь приказывает обе машины — полный вперед. Все эти лавирующие маневры на высокой скорости приводят лишь к разрядке наших аккумуляторных батарей. Старик ставит на кон наши ресурсы. Если в аккумуляторах иссякнет ток, если у нас закончится сжатый воздух или кислород, лодке придется всплыть. Игра окончится — мы больше не сможем продолжать ее… Шеф снова и снова выпускает сжатый воздух в цистерны погружения, чтобы добавить нам плавучести, которую он уже не может поддерживать одной лишь трюмной помпой.
Рыночная стоимость сжатого воздуха в наши дни неимоверно высока. Учитывая наше нынешнее положение, мы не можем наладить его производство. О том, чтобы запустить компрессоры, и речи быть не может.
А что с кислородом? Как долго еще мы сможем дышать вонью, вобравшей в себя все ароматы лодки.
Акустик выдает одно сообщение за другим. Я тоже слышу шуршание АСДИКа вновь.
Но до сих пор не ясно, сколько у нас сейчас преследователей: два вместо одного?
Старик запускает руку под фуражку. Похоже, он тоже не владеет ситуацией. Доклады гидроакустика не дают практически никакой информации о намерениях врага.
Не могут ли они в свою очередь дурачить нас своими шумами? Технически это возможно, а наше вынужденное слепое доверие проницательности акустика просто нелепо.
Похоже, зсминец описывает широкий круг. О втором источнике шума — ни слова, но это может означать лишь, что второй корабль тихо стоит на месте и ждет.
Пауза затянулась. Первый вахтенный офицер неуверенно озирается кругом. У него помятое лицо, нос, побелевший вокруг ноздрей, заострился.
Помощник по посту управления пробует помочиться в большую консервную банку. Он настойчиво пытается выпростать свой член из кожаных штанов.
Затем — безо всякого предупреждения — лодку буквально подбрасывает. Заполненная наполовину банка выпадает из рук Оловянноухого Вилли Айзенберга, и ее содержимое разливается по палубе. В отсеке сразу запахло мочой. К моему изумлению, Старик даже не выругался.
Я дышу еле-еле, чтобы не упереться грудью в стягивающий ее стальной обруч, не втянуть в себя излишне много вони. Воздух — кошмарный: запах горячего масла…вонь немытых тел…нашего пота — выступившего от страха. Одному богу известно, из чего еще состоят эти удушливые миазмы. Так можно утратить самообладание. Пот, и моча, и дерьмо, и запах трюма — все вместе просто невыносимо.
Я не могу отделаться от мысли о беднягах, запертых в кормовом отсеке. Они лишены возможности видеть командира, успокаиваться от одного его присутствия. Они там — словно замурованные. Их никто не предупреждает, когда снова раздастся адский грохот. Я скорее предпочту смерть, нежели быть втиснутым там, позади, между смердящих, нагретых кусков металла.
Так что, оказывается, имеет значение, где находится твой боевой пост. Даже мы делимся на привелегированных и непривелегированных. Хекеру и его команде, работающим в носовом отсеке рядом с пусковыми аппаратами тоже никто не сообщает наш курс. Им не слышны ни команды рулевому, ни приказы, передаваемые в машинное отделение. Им неизвестно, что сообщает акустик. Они понятия не имеют, в каком направлении мы движемся — и движемся ли мы вообще. И лишь когда взрыв подкидывает лодку вверх или с силой впечатывает ее еще глубже, они ощущают это своими внутренностями. А если мы уходим слишком глубоко, тогда они слышат «хруст в костях», не нуждающийся в пояснениях.
Три детонации. На этот раз исполинский молот ударяет снизу. Я мельком различаю глубинный манометр в свете карманного фонарика. Стрелка глубиномера дергается назад. Я и так чувствую это своим животом. Мы словно стартуем ввысь на скоростном лифте.
Если лодка находится на глубине около ста пятидесяти метров, то самые опасные ударные волны те, источник которых лежит метров на тридцать ниже уровня лодки. Как глубоко мы забрались? Сто восемьдесят метров.
Под нашими ногами нет упругой стали. Двигатели практически ничем не защищены снизу! Они наиболее уязвимы для взрывов, гремящих под днищем.
Еще шесть бомб разрываются так близко под нашим килем, что я чувствую, как вздрагивают мои коленные суставы. Я как бы стою на одном конце качелей, а в это время на противоположный край кто-то роняет каменные валуны. Стрелка опять дергается в обратную сторону. Вверх и вниз — именно этого и добиваются Томми.
Эта атака обошлась им по меньшей мере в дюжину бомб. На поверхности сейчас, должно быть, плавает уйма рыбы, лежащей на боку с разорванными плавательными пузырями. Томми могут собирать ее сетями. Хоть что-то свежее будет на камбузе.
Я стараюсь дышать размеренно, глубоко. У меня это получается в течение целых пяти минут, затем взрываются еще четыре бомбы. Все за кормой. Акустик утверждает, что взрывы слабеют.
Я стараюсь сосредоточиться, представляя себе, какие можно создать декорации из папье-маше для постановки всей нашей сцены на театре. Все должно быть предельно точным. Масштаб один к одному. Это не сложно: достаточно убрать обшивку левого борта — с той стороны будет сидеть публика. Сцена — ни в коем случае не приподнятая. Все должно быть на одном уровне, лицом к лицу. Прямой вид на пост управления рулями глубины. Выдвинем перископ, чтобы добавить перспективы. Я мысленно расставляю актеров по местам, прикидываю их взаиморасположение: Старик опирается спиной на кожух перископа — крепкий, твердо сидящий в своем драном свитере, дубленом жилете, на ногах сапоги на толстой пробковой подошве с соляными разводами на них, непослушный пучок волос выбивается из-под старой, видавшей виды фуражки с потускневшей кокардой. Борода цвета слегка подпорченной кислой капусты.
Операторы глубинных рулей, сидящие в резиновых куртках — завернутые в заскорузлые, несгибаемые складки своих одеяний, рассчитанных на плохую погоду, — напоминают две каменные глыбы, высеченные из черного базальта и отполированные до блеска.
Шеф, наполовину в профиль, одет в зеленоватую рубашка оливкового оттенка и мятые темно-оливковые льняные брюки. На ногах — тенниски. Волосы a-la Валентино прилизаны назад. Тощий, как борзая собака. Эмоционален не более, чем восковая фигура. Лишь его челюстные мускулы находятся в постоянном движении. Но ни единого слога, только челюсть беззвучно шевелится.
Первый вахтенный офицер повернулся спиной к зрительному залу. Он не хочет, чтобы его видели в момент, когда он не вполне владеет собой.
Лицо второго вахтенного не слишком хорошо можно разглядеть. Слишком плотно закутавшись в кашне, он неподвижно стоит; его глаза рыскают повсюду, словно в поисках аварийного люка — будто они стремятся спастись отсюда, освободившись от своего хозяина, покинув его, бросив его слепым, замершим рядом с перископом.
Штурман нагнул голову вниз и делает вид, якобы изучает свой хронометр.
Несложные звуковые эффекты добавить будет нетрудно: негромкое гудение и иногда срывающаяся на железные плиты капля воды.
Очень легко все изобразить. Минуты тишины и абсолютной неподвижности. Лишь постоянный гул и капель. Пусть только никто не шевелится — до тех пор, пока публике не станет не по себе…
Три взрыва, безо всяких сомнений — за кормой.
Штурман, по всей видимости, придумал новый метод ведения учета сброшенных бомб. Теперь пятой линией он перечеркивает по диагонали первые четыре. Это экономит место, да и считать легче. Он уже перешел к шестому ряду. Я никак не могу вспомнить, во сколько бомб наш прилежный счетовод оценил последние залпы.
Старик непрерывно занят вычислениями: наш курс, курс противника, курс спасения. Каждое донесение из рубки акустика корректирует вводные данные его выкладок.
Что он делает сейчас? Он пошлет нас прямо вперед? Нет, на этот раз он пробует иной ход: круто влево.
Будем надеяться, он сделал правильный выбор, и капитан эсминца не надумает повернуть в ту же сторону — или же направо, если он движется на нас. Так-то, мне даже неведомо, с носа или с кормы атакует нас враг.
Цифры, называемые акустиком, смешались у меня в голове.
— Сбросили еще бомбы! — он услышал плеск новых бочек, упавших в воду.
Я крепко держусь.
— Встать к трюмной помпе! — очень предусмотрительно объявляет Старик, хотя взрывы еще не прогремели.
Шум! Но, похоже, он не слишком волнует Старика.
Водоворот разрывов.
— Заполняют пробелы! — замечает он.
Если не удалось достичь результата отдельными бомбами или их сериями, они начинают класть их ковром.
Неусаживающийся!
На задворках мозга я спрашиваю сам себя, где я мог встретить это английское слово «неусаживающийся». Наконец я вспоминаю его, вышитое золотой ниткой на швейной машине на этикетке моих плавок, ниже фразы «чистая шерсть».
Ковер! В моей голове начинает разворачиваться рулон: изысканный афганский ковер ручной работы — ковер-самолет Гаруна аль-Рашида — восточная дребедень!
Ковер! В моей голове начинает разворачиваться рулон: изысканный афганский ковер ручной работы — ковер-самолет Гаруна аль-Рашида — восточная дребедень!
— Нам же лучше! — усмехается Старик. В самый разгар грохота он приказывает увеличить скорость. Он пренебрежительно объясняет, почему новые взрывы не слышны:
— Чем больше сбросили, тем меньше осталось.
Золотое правило, достойное быть напечатанным в церковном календаре. Квинтэссенция опыта, вынесенного после дюжины глубоководных атак: «Чем больше сбросили, тем меньше осталось».
Командир велит поднять лодку повыше. Зачем? Мы собираемся всплывать? Какая команда будет следующей: «Приготовить аварийное снаряжение!»
«Атлантический убийца» — подходящее название для фильма. В кадре — яйцо, пересеченное трещиной толщиной с волосок. Для нашей скорлупки больше и не надо — достаточно одной трещины. Враг может спокойно предоставить морю закончить остальное.
Примерно таким же способом мы избавлялись от садовых улиток. Собирали черных, лоснящихся великанов — ночных улиток — в ведра, чтобы вывалить их в унитаз и смыть водой. В итоге они тонули в выгребной яме. Наступать на них так же противно, как и кромсать на части: зеленая слизь разлетается во все стороны.
В детстве мы играли в крематорий. Отодвинув каминную решетку, мы высыпали кучки дождевых червей из маленьких ведер на раскаленные угли — и в считанные секунды червяки с громким шипением превращались в закорючки из пепла.
Или, например, кролики. Ты крепко держишь их левой рукой за уши и наносишь им удар по шее сзади. Чисто и аккуратно: всего лишь небольшое подергивание — как от электрошока. Карпа прижимают боком к разделочной доске, надавив левой рукой, и с силой бьют дубинкой по голове. Раздается хруст. Надо быстро вспороть ему брюхо. Осторожно с желчным пузырем, желчь не должна растечься. Надутый плавательный пузырь блестит, как шарик на рождественской елке. Карп — необычное создание: жизнь остается в нем, даже разрезанном пополам. Будучи детьми, мы нередко пугались, видя, как половинки дергаются часами, прежде чем окончательно замереть.
Я никогда не мог заставить себя убить голубя, хоть это совсем нетрудно. Им просто сворачивают головы. Зажимают между средним и указательным пальцами — легкое движение, хрясть, и готово! Петухов и кур надо держать левой рукой у основания крыльев, прямо над лопатками, если можно так выразиться. Затем быстро кладешь их набок на плаху и отрубаешь голову топором. Пусть кровь вытекает, только, смотри, не упусти их, а то улетят без голов. Жутковатое зрелище.
Доносятся новые звуки: шум винтов — свист на высокой ноте, слышимый по всей лодке. Я вижу, как вахтенный-новичок на посту управления трясется, как осиновый лист. Он согнулся над распределителем воды. Кто-то еще — не разобрать, кто именно — опускается на пайолу. Сложившийся пополам темный комок плоти и страха. Прочие скукожились, кто как смог, стараясь стать как можно меньше. Можно подумать, им здесь удастся спрятаться.
Один Старик невозмутимо сидит в своей привычной позе.
Опять взрыв! Я обо что-то так сильно ударяюсь плечом, что едва не вскрикиваю от боли.
Еще два.
— Начинайте качать! — голос командира перекрывает рев.
Мы не можем скрыться от эсминца. Проклятие, мы не можем стряхнуть его с нашего хвоста.
Шеф остекленевшим взором поглядывает искоса из уголков своих глаз. Похоже, он ждет-не дождется очередной порции бомб. Извращение: он хочет откачать воду из трюма, а для этого ему необходимы новые бомбы.
Лодку уже не удается удержать без продолжительного откачивания. Трюмная помпа работает, когда за бортом раздается рокот, и останавливается, когда тот прекращается. И так не переставая — включить — выключить, включить — выключить.
Ждем — ждем — ждем.
По-прежнему ничего? Совсем ничего? Я раскрываю глаза, но не отрываю взгляд от палубных плит.
Двойной удар. Чувствую боль сзади шеи. Что это было? Слышны крики — палуба ходит ходуном — пайолы скачут вверх-вниз — вся лодка вибрирует — сталь издает звуки, похожие на волчий вой. Освещение снова отключилось. Кто кричал?
— Разрешите продуть цистерны? — слышу я голос шефа, словно заглушенный ватой.
— Нет!
Луч карманного фонаря шефа прыгает по лицу комндира. Не разобрать ни рта, ни глаз.
Душераздирающй, пронзительный, визгливый крик — затем очередные сокрушительные толчки. Едва улеглась оргия звуков, как снова слышится поскребывание АСДИКа. Этот звук предупреждает о том, что наше подводное убежище обнаружено врагом. Эти царапанья расшатывают нервы сильнее всего. Они не могли бы придумать худшего звука, чтобы мучить нас. Эффект такой же, как от сирен, установленных на наших «Штуках»[76] . Я задерживаю дыхание.
Три часа со сколькими минутами? Я не могу разглядеть длинную стрелку.
Поступают рапорта. И спереди, и сзади долетают обрывки слов. Что там дало сильную течь? Сальник ведущего вала? Конечно, я знаю, что оба вала проходят через корпус высокого давления.
Загорается аварийное освещение. В полутьме я вижу, что центральный пост заполнен людьми. Что на этот раз? Что случилось? Откуда эти люди? Должно быть, они пришли через кормовой люк. Я сижу на комингсе[77] носового люка. Они не могли проникнуть здесь. Черт бы побрал этот сумеречный свет. Никого из них я не узнаю. Двое моряков — помощник по посту управления и один из его вахтенных наполовину загородили мне обзор. Они стоят так же неколебимо, как и всегда, но все позади них находится в движении. Я слышу шарканье сапог, запыхавшееся дыхание, быстрое шмыганье, несколько сдавленных ругательств.
Старик пока ничего не замечает. Он не сводит глаз с глубиномера. Только штурман оборачивает голову.
— Течь в дизельном отделении, — орет кто-то на корме.
— Агитация! — откликается Старик, даже не повернув головы, и затем повторяет еще раз, отчеканивая слоги — А-ги-та-ция!
Шеф было рванулся в направление машинного отсека, но замер на месте, уставившись на манометр.
— Я требую рапорт! — отрывисто заявляет командир, отворачиваясь от манометров и увидев людей, столпившихся в полутьме у кормового люка.
Он рефлексивно втягивает голову в плечи и слегка наклоняет корпус вперед.
— Шеф, подайте мне ваш фонарик, — шепотом приказывает он.
В толпе, нахлынувшей с кормы, происходит шевеление. Они отпрянули назад, словно тигры перед своим укротителем. Один из них даже умудрился поднять ногу и, не поворачиваясь, шагнуть обратно в люк. Прямо как в цирке. Фонарик в руке командира выхватывает из темноты только спины моряков, которые, зажав под мышкой спасательный комплект, спешат проскочить назад в люк, ведущий на корму.
Рядом со мной виднеется лицо помощника по посту управления. Его рот превратился в черную дыру. Глаза широко расширены — я вижу его круглые зрачки. Кажется, будто он кричит, но не раздается ни малейшего звука.
Неужели я схожу с ума и мои органы чувств отказываются повиноваться мне? Мне кажется, что помощник напуган не по-настоящему, а лишь лицедействует, разыгрывая страх помощника по посту управления.
Командир приказывает обоим моторам — средний ход вперед.
— Средний ход вперед — обоими! — доносится из боевой рубки голос рулевого.
Похоже, помощник по посту управления выходит из своего транса. Он начинает украдкой озираться кругом, но никому не смотрит прямо в лицо. Его правая нога осторожно движется по плитам палубы. Языком он облизывает нижнюю губу.
Смягчившимся голосом командир шутит:
— Они понарасну тратят свои жестянки…
Держащий в руке кусок мела штурман зашел в тупик. Он словно остолбенел на середине движения, но это всего лишь недолгое колебание. Он не знает, сколько черточек можно поставить последней атаке. Вся его отчетность может пойти насмарку. Единственная ошибка — и результат долгого, кропотливого труда можно будет выбросить в мусорный бак.
Он моргает глазами, словно желая прогнать остатки сновидения, затем рисует пять толстых черточек. Четыре — вертикальных, а одну — посередине, поперек четырех первых.
Очередные взрывы раздаются поодиночке — резкие, раздирающие звуки, но с недолгим следующим за ними ревом. Шефу приходится срочно останавливать помпу. Штурман принимается за новую пятерку своих пометок. Когда он проводит последнюю линию, кусок мела выпадает у него из рук.
Еще один оглушительный взрыв. И вслед за ним вновь раздаются такие звуки, будто поезд мчится по небрежно уложенным рельсам. Грохот колес, переезжающих стрелку, чередуется с глухими толчками по щебню. Металлический лязг и скрежет.
Если какая-нибудь заклепка не выдержит напора воды и выскочит, то она сможет — я это хорошо знаю — прошить мой череп насквозь, словно пуля. Давление! Струя воды, врывающаяся в лодку, может перерубить человека пополам.