Тем утром, войдя в кабинет к Бернадетт Мардер, которая пользовалась моими услугами уже больше десяти лет, я поначалу решил, что передо мной новая пациентка. Она успела невероятно состариться с прошлого визита.
Это зрелище напомнило мне один анекдот. Женщина записывается на прием к новому стоматологу и замечает, что его зовут так же, как ее одноклассника. Неужели это тот самый парень, которого она в пятнадцать лет любила без памяти? Вот он входит в кабинет, и она быстро спускается с небес на землю – врач совсем старик. Но в самом конца визита она все же осведомляется, в какой школе он учился. Оказывается, в той самой. «А в каком году вы ее окончили?» Врач называет год ее выпуска. «Так вы же были в моем классе!» – восклицает женщина, и ничего не подозревающий стоматолог поднимает глаза, приглядывается повнимательней к старой карге в кресле и спрашивает: «А какой предмет вы вели?»
Моя пациентка Бернадетт Мардер так ужасно, преждевременно и отвратительно состарилась, словно в эти полгода уместились все самые тяжелые и страшные годы ее жизни. Из привлекательной сорокалетней женщины за какие-то сто восемьдесят дней она превратилась в шестидесятипятилетнюю старуху. Волосы ее поредели и словно бы сдохли прямо на макушке. От бледных иссохших губ расходились глубокие окаменелые морщины, лицо обвисло. Когда я наконец-то сообразил, что передо мной Бернадетт, моя Бернадетт, а не новая престарелая пациентка, я сразу же спросил, как у нее дела, и она ответила, что еще никогда не была так счастлива. Она совсем недавно вышла замуж, и ее повысили на работе. Как же это возможно? Счастлива как никогда, замужем, зарабатывает хорошие деньги… а выглядит точно живой труп. Обычный человек не может заметить или почувствовать неумолимый ход времени. Но я, видя пациентов раз в полгода, хорошо его чувствую. Время летит, это непреложное условие жизни на Земле, и, если оно так губительно сказалось на Бернадетт Мардер, значит, то же самое происходит и с нами – Эбби, Бетси, Конни и мной, – только мы этого не видим и не замечаем (наверное, чтобы всякий раз не останавливаться, показывая друг на друга пальцем, и не вопить от ужаса). Нет, мы спокойно живем себе, сосредотачиваясь на настоящем, которое с каждым днем медленно и тихо погибает, не требуя от нас трезвой переоценки ценностей, внезапных приступов жалости или радикального пересмотра всей жизни.
Глядя на Бернадетт – болезненную, сморщенную, облысевшую и счастливую старуху, – я понимал, что должен ее образумить. Но что я мог сказать? И какой от этого будет толк, какие меры она предпримет? Какая-то дрянь пожирала ее изнутри, в буквальном смысле пожирала прямо на моих глазах, и никто – вероятно, из страха обидеть или огорчить – ей об этом не говорил. Но мой долг был сказать. Только я не знал как. Пусть я руководствовался самыми благими намерениями, я мог обидеть ее и потерять постоянного клиента. Готов ли я лишиться состоятельной клиентки из-за комментария о ее преждевременно нагрянувшей старости? Нет, подумал я. Лучше помалкивать. Но тогда я не смогу спокойно спать.
– Бернадетт, – сказал я, и она внимательно посмотрела на меня. Вы постарели, Бернадетт. Да не мог я такое сказать! Бернадетт, ваши лучшие дни позади, дальше будет только хуже. Господи, ну нет! Вы скоро сдохнете, Бернадетт! Нет! Вы разлагаетесь буквально на глазах! Боже, теперь она смотрела на меня так пристально, что я просто обязан был что-то сказать.
– Бернадетт, – снова начал я. – Говорю вам это исключительно из… – Я умолк и перефразировал: – Бернадетт, а вы не замечали – или, может быть, ваш муж замечал, – как сильно…
– Доктор О’Рурк?
– Ох, Конни! – воскликнул я.
– Подойдите, когда сможете.
Я радостно перевел взгляд обратно на Бернадетт.
– Это Конни, – сказал я. – Мне надо срочно с ней поговорить.
Однако уже в коридоре я увидел, что она держит в руках айпад – а это сулило новые неприятности.
– Что на сей раз?
– Твиттер.
Последние несколько дней на уважаемых сайтах вроде ESPN, HuffPost и National Geographic продолжали появляться комментарии, посты и сообщения от моего имени. Они постепенно проникали и в темные закоулки Интернета: малоизвестные чаты и немодерируемые форумы, посвященные сексу и смерти. Мой брэнд становился кроссплатформенным, уходил в подполье… и вот, спустя две недели после появления сайта моей клиники, на свет родился мой первый «твит». Его автором был пользователь @PaulCORourkeDental (Нью-Йорк, www.drpaulcorourke.com), и звучал он так: «Все ошибки и беды мира идут от убеждения, что Господь создал нас с одной целью: чтобы мы в него верили».
Мы с Конни озадаченно переглянулись.
– Кажется, ты имеешь в виду, что люди не должны верить в Бога.
– Я ничего не имею в виду.
– Пол, я давно поняла, что это не ты. Можешь не повторять.
– Просто хочу прояснить…
– Я знаю, что это не ты! Хватит уже! Перестань оправдываться!
– Я не оправдываюсь, я негодую!
– А звучит, как будто оправдываешься.
Я перечитал твит. И решил, что Конни права. Я – вернее, таинственный самозванец, – чуть ли не от имени Господа утверждал, что верить в него необязательно. Прямо на глазах у Конни я написал и отправил письмо:
Теперь еще и Твиттер, а? За что ты так со мной?!
Я отдал Конни айпад, и она перечитала мой твит.
– Знаешь, на что это похоже? – сказала она, прежде чем уйти.
– На что?
– На слова закоренелого атеиста.
Я понял, что влюбился в Плотцев, когда начал стыдиться своего атеизма. Вместо того чтобы заявлять о своих убеждениях гордо и во всеуслышанье, я начал всячески их скрывать. Мне казалось, что, отрицая Бога, я оскорбляю весь их образ жизни, по крайней мере в той мере, в какой я его понимал: молитвы по пятничным вечерам, тщательно соблюдаемую субботу и множество других богоориентированных деяний, совершаемых в течение недели. Плотцы усердно работали над своей верой. Работали не только духовно, но и физически. Да, католики крестились перед входом в церковь, макали пальцы в святую воду, вставали на колени перед алтарем, но это все детский лепет по сравнению с телодвижениями «правильного» Плотца. Я говорю «правильного», потому что однажды Конни сообщила мне поразительную вещь: Эззи, ее дядя, – атеист. Я был потрясен. Я не раз наблюдал за этим человеком: со стороны он казался таким же набожным, как и все остальные.
– Он не верит в Бога?! – вопросил я.
– Нет.
– Почему?
– Потому что… не знаю. Спроси его сам.
Ну уж нет, я не собирался беседовать об атеизме ни с Эззи, ни с другими Плотцами.
– Из-за Холокоста? – не унимался я.
В ее глазах мелькнуло раздражение.
– По-твоему, все неверующие евреи не верят в Бога из-за Холокоста? У нас нет каких-то устоявшихся причин для неверия. Ау! – Она показала пальцем на себя. – Иногда мы просто не верим – и все.
– Но Эззи ведет себя как верующий. Он кланяется, носит на голове эту штуковину. Ходит в синагогу.
– Это же совсем другое.
– В смысле – другое?
– Конечно, он все это делает, как иначе?
– Почему?!
– Потому что для него это важно. Он все-таки еврей. Это важно.
– Из-за Холокоста?
– Да что ты заладил со своим Холокостом?! По-твоему, вся наша жизнь вертится вокруг Холокоста?
– Нет.
– Да, Холокост – это очень страшно и плохо. Но он был давным-давно. По утрам мы не просыпаемся с мыслью о том, что стоит, а чего не стоит делать из-за Холокоста.
– Извини. Мне это все в новинку.
– Эззи – атеист. Почему? Не знаю. А ты почему атеист?
– Потому что Бога нет.
– Ну вот видишь. Эззи, наверно, сказал бы то же самое.
Почему же ему было важно совершать все необходимые телодвижения, активно и добровольно принимать участие в традиционных обрядах, главная цель которых – восславлять Господа?
Да какая разница! Атеист может делать что угодно! Когда ты появляешься на свет в семье христиан и воспитываешься в лоне христианства, а потом медленно скидываешь с себя его чары и начинаешь видеть философские и моральные нестыковки, ты прекращаешь делать все, что делал до этого (а делал ты совсем немного – иногда молился, почитывал Библию, ходил в церковь по большим праздникам) и остаешься наедине со своим атеизмом: несомненно, тебе приятно ощущать твердость своих убеждений, но при этом ты чувствуешь себя немного обделенным: отныне тебе придется самостоятельно искать смысл жизни и источник стабильности в хаосе светского мира. Не то Эззи. В пятницу вечером Эззи всегда мог забежать в гости к Рэйчел и Говарду, проделать все необходимое и уйти – духовно подкрепленным, но по-прежнему твердо стоящим на ногах. Он делал это по своей воле. Это был его долг как еврея – хранить верность традициям, пережившим немало сотрясений, и не терять связи с родными, предками, народом. Не терять связи! Уж не знаю, почему Эззи на самом деле так поступал, но одной этой причины было бы для меня достаточно. Как атеист, я даже ему завидовал: сколько всего Эззи мог отрицать, сохраняя при этом все, что дорого сердцу.
С миссис Конвой было по-другому. С ней я становился воинствующим атеистом. Мне хотелось, чтобы она наконец увидела все изъяны своей веры и столкнулась с безбожной действительностью лицом к лицу. Поэтому в наших беседах я приводил разные аргументы, на которые она неизменно отвечала: «Но откуда вы знаете?» Я приводил еще несколько аргументов, а она чуть меняла тон и спрашивала: «Но откуда вы знаете?» Я вновь приводил аргументы, и она отвечала тем же: «Но откуда вы знаете?» На самом деле, разумеется, все наши споры рождались из разного понимания слова «знать». Однако в пылу битвы мы об этом не задумывались. Она знала, что я никогда не смогу с абсолютной уверенностью сказать, что действительно знаю (причем к моему знанию, разумеется, предъявлялись куда более высокие требования, чем к ее собственному). Это давало ей возможность время от времени вворачивать в спор аргумент, доводивший меня до исступления: «Откуда вы знаете?»
В общем, однажды я ее спросил. Я сказал:
– Ладно, Бетси.
Мы ужинали в «Олив гарден», в торговом центре Нью-Джерси. Она потягивала привычное шардоне, я допивал четвертое пиво. Мне нравилось иногда приходить в «Олив гарден». Это заведение напоминало мне о детстве. По этой же причине я любил бывать в торговых центрах. Я перестал ходить туда за покупками, как делала миссис Конвой. Во всей Америке не найдется такой вещи, которую я не приобрел бы хоть раз в жизни. Нет уж, хватит с меня покупок, хватит желаний. От этого постоянного хотения тупеешь. Но все же я ходил в торговые центры вместе с миссис Конвой: среди этих просторных жужжащих залов и коридоров я чувствовал себя дома. Это чувство я не мог испытать больше нигде на Манхэттене. Когда меня одолевала ностальгия или тоска по дому, я уезжал не на Лонг-Айленд и не в далекие пригороды Нью-Йорка, как остальные, – я отправлялся в торговые центры Нью-Джерси. Один раз я даже побывал в торговом центре города Кинг-оф-Проссия – крупнейшем молле страны, – где бродил по широким проходам вместе с толпами охотников за низкими ценами. Больше всего на свете я любил сидеть на блестящей скамейке посреди этой толкотни и смотреть, как люди заходят в магазин «Фут Локер» и выходят из него; бродить вдоль киосков с очками и бижутерией; обедать в ресторанном дворике. Именно с торговым центром связаны мои главные детские воспоминания. Сюда меня водила мама за одеждой к новому учебному году. Здесь под Рождество я мечтал об игрушках, которых мы не могли себе позволить. Здесь коротал летние каникулы, пытаясь заполнить время чем-то еще, кроме бесконечных перепалок, телепередач и запаха собак. Торговый центр всегда меня манил, и я приходил сюда с определенной целью. Он сам, торговый центр, и был этой целью. Если у меня в кармане оказывалась пара монет, я мог купить на них колу, поиграть в видеоигру или тайком выкурить на парковке незаконную сигарету. Теперь же торговый центр возвращал меня в то время, когда желания еще можно было утолить. Глядите, сколько людей по-прежнему на это способны! Вот они, носятся туда-сюда со своими списками покупок и задач, с дисконтными картами и подарочными сертификатами, рассеянно забредают в магазины и так же рассеянно из них выбредают. Торговый центр может вернуть человеку вкус к жизни, но только если он пришел сюда наблюдать – причем наблюдать без осуждения, по-доброму. Смотреть на этих озабоченных покупателей, у которых нет свободы выбора – покупать или не покупать и которые не желали бы иметь такую свободу, особенно если бы она означала, что им больше нечего хотеть.
– Согласно вашим убеждениям, – сказал я миссис Конвой, когда мы сидели в «Олив гарден», – поправьте меня, если ошибаюсь, согласно вашим убеждениям единственный способ попасть в рай – это поверить в Иисуса Христа. А вот наша Конни, например, – еврейка. И все ее родственники – тоже евреи. Они не считают Иисуса Христа своим Господом и Спасителем. Я, кстати, очень хорошо отношусь к Плотцам, – сказал я. – Никогда не встречал такой чудесной семьи. Их около четырехсот человек, чего нельзя сказать о моей семье – сначала нас было трое, а потом стало двое. Ну да не суть. Вы готовы отправить Плотцев в ад только потому, что они не признают божественной природы Иисуса Христа. Я прав?
Миссис Конвой глотнула шардоне, поставила бокал, откинулась на спинку стула и прищурилась.
– Вопрос без подвоха, – сказал я. – Вы считаете, что Конни и всю ее семью после смерти следует до скончания времен варить в кипятке, потому что они не верят в Христа?
– А откуда вы знаете, – раздумчиво прошептала миссис Конвой, наклоняясь вперед. Ее ответ пробрал меня до костей: – Откуда вы знаете, что перед смертью, в самый последний миг своей жизни Конни не примет Христа в свое сердце?
Хочу заметить, что я стал атеистом не для того, чтобы снобствовать, не для того, чтобы стоять над толпами верующих и вещать истину. Я стал атеистом, потому что Бога нет. Тот единственный бог, о котором я мог хоть как-то помыслить и который пришел мне на ум во время ужина в «Олив гарден», когда миссис Конвой поведала мне о своем собственном решении еврейской проблемы, этот бог допустил существование стикера, увиденного мной однажды на стареньком «Саабе» в Бостоне: «ВЕРУЮЩИЕ СДЕЛАЛИ МЕНЯ АТЕИСТОМ».
За что я так с тобой? – наконец ответил он. – Ни за что. Ты заблудился, я хочу помочь.
Заблудился? – ответил я.
А разве это не так?
Что не так?
Разве ты не заблудился?
Тебе какое дело? Ты меня знать не знаешь и только притворяешься, что знаешь. Мелешь всякую хрень. В глубине души ты жив, ты умеешь чувствовать, хотя об этом никто не знает – так про любого можно сказать, это же очевидно. Ты решил провернуть какую-то аферу, и я хочу знать зачем. Если, конечно, это не вы, Бетси. Это вы? Конни, это ты?
Даю тебе слово, Пол. Это не афера.
Спасибо. Мне стало гораздо легче.
Прошу тебя, имей терпение. Знаю, как это неприятно – выслушивать правду о себе, да еще из уст человека, который свалился на тебя, как гром среди ясного неба, и мгновенно поставил точнейший диагноз. Я не считаю тебя зверем в клетке – отнюдь. Ты настоящая полноценная личность, живешь в ногу со временем, но основные компоненты американской мечты – карьерный рост и пустой материальный успех – тебя не манят. Ты находишься в постоянном поиске смысла жизни. Конечно, я все это знаю, Пол, ведь я и сам через это прошел. Можно даже сказать, что мы с тобой – одинаковые.
Пока я все это читал, у меня появилось странное ощущение: что-то здесь неладно. Прямо мурашки побежали по коже. Мне стало казаться, что этот человек сидит со мной в одной комнате. Или за компьютером в соседнем кабинете. Я посмотрел на его электронный адрес.
– Он пишет мне от моего имени, – сказал я.
– Кто?
– Он создал почтовый аккаунт от моего имени! Этот человек… или программа… в общем, злоумышленник… даже в личной переписке он притворяется мной! Он отправил мне письмо от моего имени!
Я поднял голову. Оказывается, я сказал все это миссис Конвой.
– Вы о ком?
Если бы даже миссис Конвой не присутствовала в кабинете в момент получения мной письма от «Пола К. О’Рурка», я бы все равно понял, что она не имеет к этому никакого отношения – по ее простодушному и немигающему взгляду.
– Не знаю, – ответил я.
Несколько дней спустя ко мне подошла Конни.
– Ты вообще раньше Твиттером пользовался?
– Нет, я раньше никогда не пользовался Твиттером.
– Сколько знаков помещается в сообщении?
– В Твиттере?
– Да.
– Сто сорок.
– Ага, знаешь!
– Я не вчера с сеновала свалился, Конни. Все это знают.
– Ты хоть читаешь собственные твиты?
– Кари Гутрих велела мне не поддаваться на провокации.
– Кто такая Кари Гутрих?
– Специалист Талсмана по информационному праву. Она говорит, если я поддамся, все станет еще хуже. Поэтому я не поддаюсь.
– Хочешь сказать, ты позволишь этому человеку писать что угодно от твоего имени и даже не будешь следить за тем, что он пишет?
– Эта адвокатша меня здорово напугала. Я не хочу подливать масло в огонь.
– Ты и не подольешь, если будешь молча читать.
– Не знаю. Я понятия не имею, как устроен Интернет.
– В смысле? Да ты круглыми сутками пялишься в телефон!
– Это ты! Не я! Это ты пялишься в него круглыми сутками!
Она попятилась – верней, всего лишь дернула каким-то шейным мускулом, но мне показалось, что она попятилась.
– Хорошо-хорошо. Успокойся.
– Да мы даже поужинать нормально не могли из-за этого твоего телефона! Ты полвечера в нем проводила!