— Леди и джентльмены, — возгласил он, — а также те, кто, возможно, появился на свет в результате пьянящей, но не слишком законной любви (я принужден воспользоваться правом цензуры, воспроизводя его речь)… вы все, кого можно сравнить с сеттерами, и даже те немногие, кои скорее напоминают пойнтеров, неплохо воспользовались четырьмя днями, которые наши танцоры провели на судне, и Смогли добавить к своему репертуару таитянскую хулу. Сейчас вы получите шанс продемонстрировать результаты своего обучения и получить дипломы, такие же настоящие, как лалайи в Папеэте. Но вот чего вы не знаете, так это того, что на добром старом «Кнуте» есть и другие, кто занимался этим делом. Маэстро, ну-ка вдарьте!
Из комнаты, что помещалась за сценой, вышла еще дюжина танцовщиц хулы, только уже не полинезийки, а девушки кавказской внешности. Одеты они были в туземные наряды — юбочки из травы и ожерелья да цветы в волосах, и больше ничего. Их кожа имела не теплый золотистый цвет, а белый; у большинства волосы были совсем светлые, а у других огненно-рыжие.
А это, знаете ли, совсем другое дело. К тому времени я уже готов был согласиться, что полинезийки в своих туземных костюмах выглядят прилично и даже скромно — в каждой стране свои обычаи. Разве праматерь Ева не выглядела целомудренно накануне грехопадения, одетая лишь в свою невинность?
Но белые девушки в одежде женщин южных морей смотрелись просто непристойно.
Впрочем, это обстоятельство не заставило меня оторвать взгляд от танцовщиц. Меня поразило то, что быстрый и сложный танец девушек ничуть не отличался (на мой непросвещенный взгляд) от танца островитянок. Я даже спросил капитана:
— Они и в самом деле научились так танцевать за четыре дня?
Он хмыкнул:
— Они практиковались во время каждого круиза — во всяком случае, те, кто работал у нас и раньше, да и остальные занимались от самого Сан-Диего.
Тут я узнал одну из танцовщиц — это была Астрид, та милая девочка, которая впустила меня в «мою» каюту, — и тогда я понял, почему у них было время и возможность практиковаться — все эти девчонки входили в состав судовой команды. Я посмотрел на нее — точнее, уставился — с интересом. Астрид поймала мой взгляд и улыбнулась. Будучи олухом и обормотом, я, вместо того чтобы улыбнуться в ответ, отвернулся и отчаянно покраснел, стараясь скрыть замешательство с помощью героического глотка из стакана, каким-то образом оказавшегося в руке.
Один из танцоров-канаков вихрем подлетел к строю белокожих девушек и вызвал кого-то из них для парного танца. Господи, спаси мою душу, это была Маргрета!
Я поперхнулся и долго не мог откашляться. Она представляла собой самое ослепительно прекрасное зрелище, когда-либо возникавшее перед моим взором.
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волоса твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской…
Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями;
Два сосца твои, как два козленка, двойни серны…
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе[172]».
4
Я медленно приходил в себя, но если бы вы знали, как мне этого не хотелось: ужасный кошмар гнался за мной по пятам. Я крепко смежил веки, чтобы не видеть света, и попробовал вернуться обратно в сон.
В голове безудержно рокотали туземные барабаны. Я попробовал изгнать их оттуда и зажал уши руками.
Барабаны забили еще громче.
Я отказался от попытки избавиться от них, открыл глаза и поднял голову. Какая ошибка! Мой желудок так бешено заурчал, что даже уши, казалось, зашевелились. Глаза отказывались на чем-то сфокусироваться, а адские барабаны раскалывали голову на части.
Наконец мне удалось заставить глаза смотреть, хотя все вокруг выглядело как в тумане. Я огляделся и обнаружил, что нахожусь в незнакомой комнате, лежу на нераскрытой кровати и раздет лишь наполовину.
Память постепенно возвращалась. Вечеринка на борту корабля. Выпивка! Обильная! Шум. Какие-то голые. Капитан в травяной юбочке лихо отплясывает, а оркестр пытается не отстать от заданного им темпа. Какие-то дамы-пассажирки тоже в травяных юбочках, а какие-то даже без них… дребезжание бамбуковых трещоток, буханье барабанов…
Барабаны…
Барабаны грохотали вовсе не внутри моей головы. Это просто была самая страшная из всех когда-либо испытанных мною головных болей. Какого черта я позволил им…
Не сваливай на них! Ты сам виноват, олух!
Да, но…
«Да, но…» Всегда это самое «да, но…»! Всю жизнь от тебя только и слышишь, что «да, но…». Когда же ты, наконец, распрямишься и возьмешь на себя всю ответственность за собственную жизнь и за все, что с тобой происходит?
Да, но ведь в данном случае ошибка-то не моя. Я же не А.Л. Грэхем. Это не мое имя. И корабль не мой.
Не твой? И не ты?
Разумеется, нет…
Я сел и попытался стряхнуть с себя этот дурной сон. То, что я сел, оказалось ошибкой: голова, конечно, не отвалилась, но колющая боль в основании черепа добавилась к той, что уже терзала мой мозг. На мне были черные брюки и, по-видимому, больше ничего, а сидел я в чужой комнате, которая к тому же медленно вращалась.
Штаны Грэхема. Каюта Грэхема. А это непрерывное медленное вращение — результат того, что у корабля отсутствуют стабилизаторы.
Нет, это не сон. А если и сон, то я все равно не способен вытряхнуться из него. Десны чесались, ноги казались чужими. Высохший пот пленкой покрывал всю кожу, кроме тех мест, где он еще был влажен и липок. Подмышки… Господи, не хочу думать о подмышках!
Рот следовало бы хорошенько прополоскать… щелоком.
Теперь я вспомнил все. Или почти все. Пылающие угли ямы. Туземцы. Разбегающиеся с дороги куры. Корабль, который не был моим кораблем… и все-таки им оказался. Маргрета…
Маргрета!
«Два сосца твоих, как два козленка… ты прекрасна, возлюбленная моя…»
Маргрета среди танцоров, с обнаженной грудью, обнаженными ногами… Маргрета, танцующая с этим мерзким канаком и трясущая своей…
Разве удивительно, что я нализался?
А ну-ка, заткнись, приятель! Ты надрался еще до этого. А злишься на мальчишку-туземца только потому, что с ней был он, а не ты. Ты же жаждал танцевать с ней. Да только был не в состоянии.
Пляски — оскал Сатаны!
И разве не хотелось тебе уметь так танцевать?
«Как… двойни серны…» Да. Очень хотелось!
Послышался легкий стук в дверь, затем звяканье ключей. Дверь приоткрылась, и показалось лицо Маргреты.
— Уже проснулись? Отлично.
Она вошла, неся поднос, закрыла дверь и подошла к постели.
— Вот, выпейте-ка это.
— А это что?
— Преимущественно томатный сок. Перестаньте спорить и пейте.
— Мне кажется, я не смогу…
— Сможете. Так нужно. Пейте!
Я с опаской принюхался и отпил крохотный глоточек. К моему величайшему удивлению, меня не стошнило. Тогда я отпил побольше. После слабого позыва питье прошло и тихо улеглось в желудке. Маргрета протянула две таблетки.
— Примите. И запейте остатком томатного сока.
— Но я никогда не принимаю лекарств!
Она вздохнула и произнесла нечто, чего я не понял. Это не был английский язык. Во всяком случае, он не походил на английский.
— Что вы сказали?
— Кое-что, что говаривала моя бабушка, когда дедушка начинал с ней спорить. Мистер Грэхем, примите таблетки! Это всего лишь аспирин, и он вам необходим. Если не будете слушаться, я перестану с вами возиться. Я… я… передам вас Астрид, вот что я сделаю!
— Пожалуйста, не надо.
— Нет! Именно так я и поступлю, если вы не будете слушаться. Астрид сменит меня. Вы ей нравитесь… она рассказывала, как вы любовались ее танцем вчера вечером.
Я схватил таблетки, запил их остатком томатного сока — холодного как лед и успокаивающего.
— Да, любовался, пока не увидел вас. После этого я уже глаз с вас не сводил.
Она впервые за все время улыбнулась:
— Да? Вам понравилось?
— Вы были прекрасны! (А вот твой танец просто похабен, твоя непристойная одежда и твое поведение шокировали меня так, что, вероятно, я потерял год жизни. Все мне было ненавистно… И я ужасно жалею, что не могу увидеть все снова, буквально сейчас же, не теряя ни секунды.) Вы были необычайно грациозны.
На ее щеках возникли ямочки.
— Я так надеялась, что понравлюсь вам, сэр!
— Так оно и было. А теперь перестаньте угрожать мне своей Астрид.
— Ладно. Не буду до тех пор, пока вы проявляете благоразумие. А сейчас вставайте — и под душ. Сначала очень горячий, потом ледяной. Как в сауне.
На ее щеках возникли ямочки.
— Я так надеялась, что понравлюсь вам, сэр!
— Так оно и было. А теперь перестаньте угрожать мне своей Астрид.
— Ладно. Не буду до тех пор, пока вы проявляете благоразумие. А сейчас вставайте — и под душ. Сначала очень горячий, потом ледяной. Как в сауне.
Она чего-то ждала.
— Вставайте, я сказала. Не уйду, пока душ не будет включен и пар не пойдет клубами.
— Я приму душ… когда вы уйдете.
— И пустите еле тепленькую водичку. Знаю я вас! Вставайте, снимите брюки и под душ! Пока будете его принимать, я принесу завтрак. Скоро камбуз закроется, чтобы готовить второй завтрак, а потому перестаньте тянуть резину… Ну пожалуйста…
— Ой, не могу я завтракать. Во всяком случае, не сегодня! Ни за что!
Даже мысль о еде была мне отвратительна.
— Вам обязательно надо поесть. Прошлым вечером, как вам прекрасно известно, вы слишком много выпили. Если вы не поедите, будете весь день чувствовать себя разбитым. Мистер Грэхем, я уже кончила обслуживать всех остальных гостей и, можно сказать, от дежурства освободилась. Сейчас принесу вам поднос с завтраком, а потом сяду и прослежу, чтобы вы съели все, что на нем будет, — она поглядела на меня, — Надо было все-таки стащить с вас брюки, когда я укладывала вас в постель, но вы весите слишком много.
— Вы укладывали меня в постель?!
— Мне помогал Ори. Тот парень, с которым я танцевала.
Вероятно, мое лицо выдало меня, так как она торопливо добавила:
— О, я не разрешила ему входить в вашу каюту, сэр. Я сама раздела вас. А вот, чтобы втащить вас вверх по лестнице, мне нужна была помощь.
— Я нисколько на вас не сержусь. (А потом ты вернулась на вечеринку? И он с тобой? И ты снова с ним танцевала? «…Ибо ревность моя жесточе могилы и жжет сильнее угля пламенеющего». Нет… Нет у меня права на ревность!) Я чрезвычайно благодарен вам обоим. Наверняка это было весьма неприятное занятие.
— Ну… смельчаки часто напиваются — после того как минует опасность. Но вообще вам от выпивки стало плохо.
— Это верно.
Я встал с постели и направился в ванную. Я пущу кипяток, клянусь!
Затем я прикрыл дверь и защелкнул задвижку, после чего разделся.
Значит, я был так омерзителен и бесчувственно пьян, что мальчишка-туземец помогал тащить меня до кровати. Алекс, какая же ты позорная дрянь! И нет у тебя никаких прав ревновать эту очаровательную девушку. Она не принадлежит тебе, и в ее поведении нет ничего дурного по стандартам ее мира — какими бы эти стандарты ни были, — и все, что она делала, было сделано ради твоей же пользы и твоего комфорта. А это не дает тебе никаких прав на нее.
Я пустил горячую воду, такую горячую, что бедный старый Алекс в ней чуть не сварился. И выстоял под струями кипятка так долго, что мои нервные окончания почти совсем потеряли чувствительность, а затем резко сменил горячий душ на ледяной… и чуть не заорал от боли.
Я стоял под ледяной водой, пока не перестал ощущать ее как холодную, затем закрыл краны и вытерся, открыв дверь, чтобы выпустить влажный воздух. Вышел в каюту… и тут внезапно обнаружил, что чувствую себя великолепно. Никакой головной боли. Никакого ощущения, что конец света должен наступить с минуты на минуту. Никаких пертурбаций в желудке. Только голод. Алекс, ты больше никогда не должен напиваться, а уж если нальешься, поступай так, как приказывает Маргрета. Тебе повезло — у нее на плечах отличная голова, и ты это обязан ценить.
Весело насвистывая, я открыл платяной шкаф Грэхема.
Услышав, как ключ поворачивается в замке, я мгновенно схватил купальный халат Грэхема и успел его накинуть как раз в ту секунду, когда Маргрета стала открывать дверь. Когда я это увидел, тут же бросился на помощь и придержал дверь. Она поставила поднос и принялась выгружать посуду с едой на мой письменный стол.
— Вы были совершенно правы насчет душа как в сауне, — сказал я. — Это именно то, что прописал доктор. Или вернее сказать, медицинская сестра.
— Знаю. Такую штуку бабушка нередко устраивала моему деду.
— Гениальная женщина! Ох, как вкусно пахнет!
Омлет, бекон, щедрая порция датской выпечки, молоко, кофе, тарелка с несколькими сортами сыра, fladbrod[173], тонко нарезанные кусочки ветчины и неизвестные мне тропические фрукты.
— А что говорила ваша бабушка, если дедушка начинал с ней спорить?
— Знаете, она иногда излишне горячилась…
— Зато вы никогда не горячитесь. Ну, скажите же мне.
— Ладно… Она в таких случаях говорила, что мужчины созданы Богом только для того, чтобы испытывать женское долготерпение.
— Что-то в этом есть. А вы с ней согласны?
И снова улыбка вызвала появление ямочек.
— Я полагаю, что у них есть и кое-какие полезные функции.
Маргрета убрала мою каюту и помыла ванну (о’кей, о’кей, пусть будет каюта Грэхема и ванна Грэхема. Удовлетворены?), пока я ел. Она достала пару легких спортивных брюк, спортивную рубашку островной раскраски и сандалии, убрала поднос и тарелки, оставив на столе кофе и часть фруктов. Я поблагодарил ее, когда она уходила, и подумал, не должен ли я предложить дополнительную «плату» и не оказывает ли она те же услуги и другим пассажирам. Это показалось мне не очень вероятным. Но мужества спросить, так ли это, я в себе не нашел.
Я закрыл за ней дверь и принялся тщательно обыскивать каюту Грэхема.
Я носил его одежду, спал в его постели, откликался на его имя, а теперь мне предстояло решить, пущусь ли я во все тяжкие и стану подлинным А. Л. Грэхемом, или же отправлюсь к властям (к американскому консулу, а если нет, то к кому?) и признаюсь, что выдавал себя за другого, а теперь прошу помощи.
Время торопило меня. Сегодняшний выпуск «Королевского скальда» сообщал, что пароход «Конунг Кнут» должен прибыть в порт Папеэте в три часа дня и отплыть в Масатлан (Мексика) в шесть часов вечера. Корабельный эконом известил пассажиров, желающих обменять франки на доллары, что представитель банка Папеэте будет работать на судне прямо напротив офиса эконома с момента прибытия корабля в порт и закончит операции за пятнадцать минут до отплытия. Кроме того, эконом напомнил пассажирам, что их задолженность по счетам бара и судовой лавки должна быть оплачена только в долларах, датских кронах или с помощью кредитных карточек.
Вроде, все разумно. И в то же время вызывает беспокойство. Я ожидал, что судно пробудет в Папеэте минимум часа двадцать четыре. Заход в порт на три часа казался просто дикостью — ведь получалось, что не успеет судно причалить, как надо будет отплывать. И разве не придется платить за сутки, даже если они пришвартуются всего на три часа?
Однако, напомнил я себе, командование судном меня в общем-то не касается. Возможно, капитан просто решил воспользоваться временем между отбытием одного корабля и прибытием другого? Да и вообще, мало ли у него может найтись причин? Единственно, о чем мне следовало беспокоиться, так это о том, что предприму между тремя и шестью часами дня я сам и что мне непременно надо сделать до трех.
Сорок минут самых тщательных поисков выявили следующее:
одежду — самую разнообразную и без всяких проблем, кроме тех, что связаны с лишней жировой складкой на моей талии;
деньги — франки в бумажнике (не забыть обменять!) и восемьдесят пять долларов там же; три тысячи долларов в ящике стола, там же лежал и футляр с часами Грэхема, с его кольцом, запонками и тому подобным. Поскольку часы и другие драгоценности вернулись в свой футляр, я логично рассудил, что Маргрета сохранила мой доход от пари, которое я (или Грэхем) выиграл у Форсайта, Дживса и Хэншо. Говорят же, что Бог заботится о дураках и пьяницах; если так, то в моем случае он действовал через Маргрету; всевозможные мелочи, не имевшие отношения к моим сегодняшним проблемам — книги, сувениры, зубная паста и тому подобное.
Паспорта нет.
Иногда пассажирам не хочется держать при себе паспорт, даже временно покидая корабль. Я сам предпочитаю не таскать свой, если возможно, так как потеря паспорта влечет за собой кучу неприятностей. Вот и вчера у меня не было его с собой… так что теперь он отправился туда, где жимолость вьется, где лежат «поля Фидлера[174]» и куда канул теплоход «Конунг Кнут». А где же все это находится? Пока у меня не было времени искать ответ на этот вопрос: уж слишком я был занят проблемами общения с чужим новым миром.
Если Грэхем брал вчера свой паспорт с собой, стало быть, он провалился сквозь трещину четвертого измерения прямехонько в «поля Фидлера» вместе с ним. Похоже, так оно и произошло.
Пока я злился, кто-то подсунул под дверь моей каюты конверт.
Я поднял его и открыл. Внутри лежал мой (Грэхема) корабельный счет. Значило ли это, что Грэхем собирался покинуть судно в Папеэте? Только не это! Если так случится, я останусь на этих островах до конца моей жизни.