Однако Платон на этом не останавливается. Он считает царство идей не просто реальным, а даже более подлинным, чем мир физических, проходящих, возникающих и исчезающих, так или иначе меняющихся вещей, воспринимаемых нами при помощи органов чувств. В предметах чувственного мира нет постоянства. С идеями все обстоит иначе: безусловно, мы можем менять свое представление об интеллигибельных вещах, но они тем не менее остаются неизменными. Идеи в отличие от живых организмов не рождаются и не умирают. Не перемещаются в пространстве, как звезды и атомы. В отличие от окружающих нас обычных материальных вещей — не нагреваются и не остывают, не увеличиваются и не уменьшаются. И так до бесконечности.
Таким образом, изменчивый предметный мир представляет собой не более чем тень мира идей — гораздо более подлинного. Переходя от чувственного опыта к интеллектуальной сфере, человек поднимается в высшую реальность, поскольку он обращается от вещей, не имеющих устойчивого бытия, к неизменным и тождественным самим себе (по Платону, «вечным») мыслительным сущностям, то есть идеям.
Тем из нас, кто не может стряхнуть оковы здравого смысла, может показаться, что Платон заходит слишком далеко, когда приписывает реальность миру идей, и еще дальше, когда возносит подлинность этих идеальных сущностей над подлинностью чувственных явлений. Мы отвергаем без всяких колебаний платоновское учение об идеях и заявляем, что выводы философа явно ошибочны. Для нас, практичных и благоразумных, именно идеальный мир есть царство теней, он представляет собой лишь отражение осязаемых, видимых и слышимых предметов — того материального мира, в плену которого мы все пребываем.
На самом деле мы тоже можем переусердствовать, отказывая идеям хоть в какой-то подлинности или признавая их существование исключительно в собственном сознании — и то лишь во время мыслительного процесса. Подобное отношение превращает любую идею в абсолютно субъективное понятие. Ровно такое же субъективное, как ощущение боли, когда вы, скажем, прищемите палец. Вы жалуетесь мне на больной зуб, но то, что вы чувствуете, — ваше субъективное восприятие, и я не могу испытать ту же боль, потому что в данный момент она ваша и только ваша.
Учение Платона отнюдь не ошибочно. Он был прав, рассматривая идеи как умопостигаемые, или интеллигибельные, предметы, осознаваемые человеческим разумом. Он был прав, утверждая, что они принадлежат объективной реальности. Это платоновское положение объясняется самым простым образом: вы и я способны обсуждать одну и ту же идею, потому что она является предметом и ваших, и моих мыслей — точно так же, как мы с вами говорим об одном и том же пальто, пока вы помогаете мне его надевать и спрашиваете, достаточно ли оно теплое. Когда мы вдвоем беседуем об истине или правосудии, то эти идеи предстают перед нашим умственным взором и поселяются в нашем сознании вроде того пальто, которое вы помогли мне надеть.
Вероятно, могут возникнуть некоторые проблемы с толкованием, поскольку у слова идея есть два значения: в первом оно употребляется как нечто абсолютно субъективное, во втором — как что-то довольно объективное.
В первом, широком смысле идея означает неограниченный ряд сущностей, составляющих содержание человеческого сознания, — это наши озарения и впечатления; представляемые нами образы; вызываемые нами воспоминания; понятия и суждения, которые мы используем в процессе мышления.
Когда психологи используют слово идея именно в таком смысле, то все вышеперечисленные понятия безусловно субъективны. Мои озарения и впечатления; образы, являющиеся мне в мечтах; воспоминания, посещающие меня, — все это только мое собственное, но не ваше. Равно как мои соображения и принципы, к которым я так мучительно прихожу при исследовании сложной научной задачи.
Называя идеи «субъективными», мы имеем в виду, что они являются частными, а не общими. Когда я говорю о чем-то своем: собственных впечатлениях, воспоминаниях, соображениях, — я сообщаю, что они принадлежат исключительно мне одному. Ни у вас, ни у кого другого нет к ним доступа, подобно тому как никто не в состоянии разделить чужую зубную боль.
Во втором смысле идея означает объект, который доступен уже не только одному человеку: о нем могут думать, рассуждать и беседовать несколько человек. И хотя в этом значении слово идея не столь общеизвестно, как в первом, его неверно считать сложным или необъяснимым.
Пусть мы по-разному оцениваем решение, вынесенное Верховным судом, но это не мешает нам обсуждать наши взгляды на правосудие и оспаривать друг друга. Если я заинтересован в вашем мнении, то попрошу, чтобы вы изложили свою точку зрения на правосудие, и готов рассказать вам о собственной. В данном случае правосудие выступает как объект мысли, одновременно и вашей, и моей, но не как понятие, живущее в вашем или моем сознании.
Данное положение вовсе не отменяет того, что в вашем и моем сознании существуют понятия, которыми мы оперируем, рассуждая о правосудии. Более того, наши понятия совершенно разные. Однако это не мешает нам думать об одном и том же мысленном объекте, который мы называем «правосудие» или «идея правосудия».
Самое время отметить, что мы можем по-разному воспринимать один и тот же материальный объект. Несмотря на то что для его восприятия я задействую свои органы чувств, а вы свои, сам ощущаемый объект — скажем, пальто, которое вы помогли мне надеть, — остается тем же самым. Точно так же у каждого из нас собственные воспоминания о том футбольном матче, на который мы с вами ходили, но мы оба помним один и тот же гол на последней минуте игры.
Позвольте мне проиллюстрировать эту мысль примером, взятым мною из тех времен, когда я писал книгу об идее свободы. Я хотел рассмотреть по этой теме весь спектр мнений западных мыслителей, поэтому мне пришлось перечитать написанное сотнями авторов. Кстати сказать, некоторые из них пользовались словом свобода, а другие — словом вольность, но было совершенно понятно, что это всего лишь разные два слова, взятые для одного и того же мысленного объекта.
Однако не всегда было очевидно, что авторы, пишущие об одном и том же предмете, но использующие или лексему свобода, или слово вольность, говорят об одном и том же объекте. Некоторые, например, рассматривали свободу с точки зрения возможности действовать так, как хочется человеку. Это та свобода, которой обычно лишен человек, заключенный в тюрьму или закованный в цепи, то есть воля. Некоторых заботила свобода волеизъявления, то есть выбора, которую отрицают те, кто называет себя детерминистами.
Сама идея свободы, или, говоря иначе, свобода как объект мышления, включает в себя оба этих понятия. Многие авторы, пишущие «о свободе», как правило, останавливаются только на одном ее аспекте. Но все авторы, рассматривающие один аспект свободы, подразумевают один и тот же объект. Если это было бы не так, то любой разговор о сходстве и различии взглядов оказался бы бессмысленным.
Например, размышляя о свободе как возможности человека делать то, что он хочет, одни авторы считают отсутствие физических ограничений достаточным условием воли. Другие возражают: недостаток средств к существованию тоже ограничивает индивида. Так человек, не имеющий высокого достатка, не может себе позволить пообедать в ресторане отеля «Ритц»[11], даже если он очень этого хочет.
Не было бы никакого противоречия, если бы и те и другие авторы не размышляли об одном и том же объекте — аспекте свободы, который подразумевает возможность человека делать то, что он хочет и что ему нравится.
Подводя итог, хочется посоветовать читателям помнить, что в этой книге шесть великих идей не рассматриваются с точки зрения психологии. В ней не рассказывается о том, что происходит в уме человека, когда он обдумывает ту или иную идею, и какими понятиями он при этом пользуется. Я описываю только объекты, составляющие предмет мысли, — то, что люди обсуждают, о чем размышляют и спорят на протяжении столетий.
Тому большинству, которое неизлечимо привязано к слову идея в его субъективном смысле, я посоветую заменить его выражением мысленный объект. Лично я предпочитаю сохранить слово идея и прошу читателей не забывать о том, что когда я пользуюсь им в своей книге, то всегда подразумеваю шесть вечных мысленных объектов, а не субъективные понятия и суждения.
Получается, что Платон был прав. Идеи как объекты мысли действительно существуют. Идея правды и понятие правосудия не исчезнут, когда я прекращу о них думать, потому что другие люди продолжают размышлять о них. Тем не менее, в отличие от стула, на котором я сижу, или книги, которую держу в руках — то есть материальных предметов, не перестающих существовать в качестве ощущаемых объектов, когда их никто не воспринимает, — объекты мысли перестают существовать в качестве познаваемых вещей, когда о них никто не думает.
Получается, что Платон был прав. Идеи как объекты мысли действительно существуют. Идея правды и понятие правосудия не исчезнут, когда я прекращу о них думать, потому что другие люди продолжают размышлять о них. Тем не менее, в отличие от стула, на котором я сижу, или книги, которую держу в руках — то есть материальных предметов, не перестающих существовать в качестве ощущаемых объектов, когда их никто не воспринимает, — объекты мысли перестают существовать в качестве познаваемых вещей, когда о них никто не думает.
Звезды и атомы остались бы во вселенной даже в том случае, если бы ее перестали населять живые существа, способные эти объекты воспринимать. Но не было бы никаких идей как умопостигаемых предметов без человека, способного вмещать их в свое сознание. Идеи существуют объективно, но они не обладают той же реальностью, как материальные вещи. В этом Платон ошибался.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ Язык философии
«Подумаешь, платоновская идея — ничего общего с реальностью». Заявляющие так проявляют полное пренебрежение к самому понятию «идея», поэтому мы не имеем права обойти стороной подобное утверждение.
Из всех точных наук только математика имеет дело с вещами, которые мы не можем воспринимать органами чувств и увидеть с помощью специальных приборов. Объекты, которыми занимается математика, недоступны нашему воображению. Школьник, проходящий на уроках геометрии разные треугольники и окружности, считает, будто он изучает всего лишь фигуры, начерченные на бумаге. Но ни одна фигура, «данная нам в ощущении», даже сделанная посредством точнейших физических инструментов, не имеет математических характеристик, которые были бы невидимы глазу, но доказуемы теоретически.
Когда нам предлагают решить задачу о правильном многоугольнике с количеством сторон, равным n, то мы имеем дело с мысленным объектом, а не плодом своего воображения или чувственного восприятия. Конечно, в мире существуют парные, тройные и четверные системы, представляющие числа 2, 3 и 4 в физическом выражении. Но арифметика, практически полностью построенная на идеях, идет гораздо дальше натуральных чисел: она оперирует дробями, отрицательными и мнимыми числами и даже квадратным корнем из минус единицы.
Математики исследуют идеальные объекты, а не реальные сущности, что не мешает применять математические знания в реальной жизни. Более того, принципы математики оказываются чрезвычайно действенными и дают прекрасные практические результаты. Те естественные и социальные науки — например, такие как математическая физика и математическая экономия, или эконометрия, — в которых используют математические расчеты, являются не только самыми точными, но и наиболее продуктивными.
Подобно математике, философия тоже изучает умопостигаемые предметы, чем отличается от прочих естественных и социальных наук. Идеи, то есть продукты мышления, о которых человек философски рассуждает, лежат за пределами его воображения и чувственного восприятия. В целом философию и математику можно было бы назвать «кабинетными» науками, то есть занимающимися отвлеченными понятиями. Философия, как и математика, не является областью эмпирических знаний, поэтому ни философы, ни математики не проводят практических исследований, не ставят экспериментов, не собирают данных опытным путем и не исследуют их инструментальным способом.
Тем не менее, как и в случае с математикой, это вовсе не препятствует применению философских концепций к явлениям текущей действительности, что отнюдь не бесполезно для нашего понимания законов природы, человеческого поведения и социальных институтов. Чем лучше мы воспринимаем идеи, особенно основополагающие, проливающие свет на многие механизмы реальной жизни, тем понятнее нам становится мир, в котором мы живем.
Вот по какой причине нельзя столь небрежно относиться к идеям и заявлять, будто они не имеют ничего общего с реальностью. Надеюсь, в своей книге я сумел привести достаточно доказательств, что философские концепты, как и математические принципы, важны для наших взаимоотношений с окружающим миром.
Когда мы применяем математические выкладки к явлениям, доступным для наблюдений, то данные, полученные в таких областях знаний, как математическая экономика и математическая физика, становятся связующим звеном между двумя мирами — материальным и идеальным. Философия не нуждается в подобном посредничестве, поскольку ее воздействие на реальную жизнь происходит без вмешательства количественных показателей, специальных методик наблюдений и прочих исследовательских приемов.
Это лишний раз объясняет, почему не математика, не другие науки, а именно философия стала общечеловеческим занятием. А раз она доступна каждому из нас, то ее следует включить как отдельную дисциплину в общеобразовательный процесс.
Знакомство с вечными идеями, конечно, не поможет человеку войти в бизнес, ускорить карьерный рост, повысить свои профессиональные навыки и квалификацию. Для этого существуют специальные формы обучения. Но помимо профессионального у любого человека есть еще одно призвание — быть сознательным гражданином и мыслящим существом.
Присутствие философии в курсе общего образования готовит нас к выполнению своих человеческих обязанностей. Образование можно будет назвать в полной мере гуманистическим, только когда в него войдет философская система знаний, благодаря которой каждый из нас будет вовлечен в круг великих идей.
При определении пригодности к получению высшего образования обычно проводят специальные тесты, в том числе и для измерения нашего лексического запаса. Но запас слов, то есть их количество, которое человек знает и может правильно употреблять, представляет собой слишком приблизительный показатель умственного развития. Разумеется, большой лексический запас доказывает, что его обладатель лучше знаком с литературой и хорошо владеет устной и письменной речью, но в то же время это не может служить подтверждением широты или глубины интеллекта человека, то есть объема восприятия и способности рассуждать.
Кроме того, задания на определение словарного запаса, которые присутствуют в тестах на выявление академических способностей, обычно включают в себя лексику, редко встречающуюся в повседневной речи, чаще всего ученики воспринимают предлагаемые слова как непонятные. Трудно сказать, что можно выяснить с помощью подобного тестирования.
Если составители хотят проверить, насколько тестируемый владеет определенной областью знаний, логичнее было бы включать в задания специальную терминологию, чтобы убедиться, что ученик применяет ее правильно. Это позволило бы определить, обладает ли он философским складом ума и готов ли получить базовое гуманитарное образование.
В отличие от лексики, которую обычно включают в тесты на выявление академических способностей, слова, обозначающие основные философские идеи, нельзя назвать специальными, редко встречающимися терминами. Напротив, эти слова, как правило, хорошо всем знакомы, поскольку мы их довольно часто употребляем в своей речи; многие из них входят в лексический запас каждого из нас, даже если он составляет не более тысячи слов.
Правда, присутствие названий великих идей в словарном запасе любого объема не означает, что его обладатель сумеет использовать их во всей глубине заложенных в словах понятий, а также продемонстрировать хорошее понимание идей для наиболее полной и точной передачи собственного опыта и восприятия мира.
Лексика, которой мы обозначаем вечные идеи, несмотря на свою «общедоступность» в повседневной речи, все-таки составляет базовый словарь философской мысли, а значит, является общечеловеческим лексиконом взглядов. Поскольку каждый из нас может «заниматься философией», то тогда любой человек способен не только употреблять эти слова грамматически правильно, но и принимать участие в интеллектуальных обсуждениях философских взглядов.
Какое количество людей в состоянии последовательно и полно высказываться по поводу основополагающих идей? Поставят ли они нужные вопросы и смогут ли предложить на них ответы? Вступят ли их ответы в противоречие друг с другом? Какие идеи будут отклонены, а какие приняты? Какие принципиальные различия во мнениях будут определять выбор того или иного решения? Насколько взаимосвязаны великие философские идеи?
Не уверен, смогу ли я составить письменный тест, предназначенный выяснить, насколько люди владеют философскими понятиями. Но на устном экзамене я наверняка сумею определить качество мышления человека: в состоянии ли он воспринимать великие философские мысли. Для этого нужно формулировать вопросы таким образом, чтобы в них были слова, обозначающие идеи. Предложенная форма проведения экзамена была бы намного полезнее стандартных тестов, выясняющих объем лексического запаса, так как давала бы возможность узнать достигнутый человеком уровень интеллектуального развития.