- ...значит, не может дозвониться.
- Ах, Лина, Лина... Поставьте красивую точку! Сколько можно мучиться, два года уже! Он отнимет, исковеркает вашу молодость, он, который ногтя вашего не стоит!
- Неправда! Не надо так говорить о нем! - Линии голос дрожал и переливался, как последняя дождевая капля на высыхающем оконном стекле. - Он талантлив, вы знаете, вы сами говорили...
- Плевать на его талант! - воскликнула Галина Николаевна. - Он любить не умеет. Разве это мужчина? Это ничтожество... Нет, - забормотала она, нет, я ничего не понимаю больше в жизни, я старая, я выжила из ума... Что такое - любимая женщина приезжает бог знает откуда, с другого конца света, на считанные дни! Да здесь надо с ума сойти, времени счет потерять, нет, я ничего не понимаю...
- Но у него же работа, какие-то дела, друзья...
- Какие друзья?! - простонала Галина Николаевна. - Послать к черту всех друзей, когда на считанные дни приехала любимая женщина! А он в первый же день потащил вас на какой-то идиотский день рождения, к каким-то чужим людям... Бог мой, а когда же вдвоем побыть, поговорить, когда друг другу в глаза поглядеть!
- Оставьте, Галина Николаевна, - устало сказала Лина. - Это - жизнь, а вы все роли в каких-то пьесах вспоминаете... Он не герой-любовник, он обыкновенный человек, у него масса забот и обязательств...
- Перед всеми, только не перед вами! Бедная девочка... Был бы жив Володя... - голос ее осекся, наступила тишина, и через мгновение она прокашлялась и высморкалась.
Нюре надо было пройти на балкон, белье развесить, но проходить пришлось бы через спальню, а она не решалась появляться там сейчас. Так и сидела на краешке ванны, бессмысленно глядя, как капают из крана нерешительные капли.
"Конечно, у их папаша - главбух... Они свому Сережке дочку министра хотят, - думала Нюра, и сердце ее заходилось от возмущения и острой жалости к своему ребенку - худенькому, кудрявому, глупому и беззащитному. - Им моя Валька неподходящая... Ниче-о-о... Пусть им ее живот глаза колет, пусть на свово внука по соседству любуются... Не дам аборт делать, не дам! Родим по закону, и фамилию ихнюю напишем, и будут каждый месяц как по расписанию платить, сволота важная!"
- Да, - наконец тихо проговорила Лина. - Да, я чувствую, что надо нам объясниться. К чему тогда эти письма, мучительные телефонные разговоры, просьбы приехать... Я поеду к нему сегодня, и...
- Вы поедете! Поедете на очередное унижение. Он даже не позвонил, а вы собираетесь ехать... Не пущу!
Нюра воспользовалась паузой, подхватила таз с бельем и открыла дверь спальни.
- Галинниколавна, - сказала она, - вот, вроде - все. Развешу, и обедать можно.
- Ну, прекрасно, - кивнула Галина Николаевна. - Спасибо, Нюра.
Кормила Галина Николаевна всегда отменно. Первого наливала глубокую тарелку до краев, над кастрюлей не замешкивалась глубокомысленно, как иные жены народных и заслуженных, а клала щедрый кусок мяса. И второго - от пуза, да в придачу на стол и селедочку подавала, и грибков. И печеное всегда у нее водилось. А главное, - ставила на стол перед Нюрой большой фужер синего стекла и наливала - до краев!
Нюра и за обедом болтала не переставая: - Галинниколавна, я ведь кухню немецкую взяла, знаете? У композитора - носатый такой, знаменитый. Ну, знаете, его песни эта поет... патлатая, как ее...
- Дорого отдали?
- Да нет, даром, считай... Они финскую кухню взяли, а я, значит, за эту вцепилась. Красивая - десять прыдметов. Яшичек красный, яшичек серый.
Лина почти не ела. Она сидела, напряженно прислушиваясь к телефону в спальне, и, хоть слушала Нюру и кивала, взгляд ее теплых карих глаз был рассеян.
- Смотрите, тетя Галя, - негромко бросила она, кивая на газету, лежащую сбоку от нее, на подоконнике. - Государственную премию получил... - И назвала фамилию известного писателя.
- Ну что ж, он заслужил, - откликнулась Галина Николаевна. - Вы знаете, Линочка, они ведь с Володей дружили в молодости...
- Да, вы рассказывали.
- Но потом он оказался замешанным в одной некрасивой истории, а Володя - вы же знаете его категоричность - был большой специалист по порче отношений. Ну и разошлись... - Она помолчала, вспоминая. - Мы жили тогда у Никитских ворот, в крошечной комнатушке. Володя писал свою первую пьесу, денег не было ни гроша. Боже, что за время было чудесное, голодное, счастливое! Володя, помню, ходит, ходит по комнатушке этой, попишет немного и снова ходит. Потом вдруг бросится на диван, руки за голову заломит и восклицает трагически: "Почему я так много работаю?! Ну почему я так много работаю?! Потому что мне лень остановиться".
Лина, тихо улыбаясь, не сводя глаз, смотрела на Галину Николаевну, и Нюра подумала, что этих двух людей связывает нечто большее, чем родственные отношения.
- Слышь, - неожиданно для себя сказала Нюра Лине. - А давай мы замуж тебя выдадим. Лина засмеялась и сказала:
- Давайте.
- Я женихов много знаю! - горячо и всерьез заговорила Нюра. - Я ж людям убираю... Вот Матвейлеонидыча, академика, сын недавно разошелся. Хороший жених. Красивый... только немного лысый.
- Нюра, оставьте, - сказала Галина Николаевна, хмыкнув.
- Нет-нет! - возразила Лина. - Очень интересно! Продолжайте, Нюра, значит - красивый и лысый... А сам он - тоже академик? Или еще только профессор?
Нюра чувствовала подвох, хоть Лина и смотрела на нее ясными глазами, без тени улыбки, но остановиться уже не могла.
- Не, он кандидат... Леонид Матвеич, Леня, значить... Хороший, очень умный, добрый.
- Так, Леня. А чего это он с женой разошелся - умный, добрый?
- А понимашь, - доверительно проговорила Нюра, несколько даже понизив голос. - Она брылась. А он не знал, - и торжественным взглядом окинула оторопевших Галину Николаевну и Лину.
- То есть как - брилась? Бороду, что ли? - в замешательстве спросила Галина Николаевна.
- Не, она вся волосата была. И ноги, и руки, и спина, и...
- Ну, будет, Нюра, за столом-то...
- До самой свадьбы брылась. А наутро - это мне мать его, Елизавета Прохоровна, рассказывала - наутро он выходит из комнаты, убитый как есть, смурый-смурый и говорит: "Мам... ты мне дай еще одно одеяло... Она колется... Не могу с ей спать". Мать так и села: как колется? "Вот так, говорит, - как обезьянка..."
Лина как-то странно закрутила головой, замычала и выскочила из кухни. Вскоре из кабинета послышался ее громкий и серьезный голос:
- Не над чем смеяться, между прочим. Бедняги оба...
Минут через пятнадцать она вышла из кабинета и показалась в дверях кухни. Нюра как взглянула, так и оставила полную ложку в тарелке.
Лина переоделась, видно, собралась уходить. Не было блеклой голубой косынки, просторного хозяйского халатика. Густые клубы волос цвета тяжелого старого серебра вились вокруг головы, лицо было бледно, припудрено, губы тронуты темной помадой. И вся она, плотно схваченная тонким черным джемпером, черными брюками, черным велюровым пиджачком, в котором плечи ее казались надменными, строгими, хрупкими, была похожа на старинное украшение из благородного серебра в черном бархатном футляре.
- Ну, я пошла... - сказала она. Галина Николаевна всплеснула руками и воскликнула:
- Лина! Вы все-таки собрались? После всего! Вы с ума сошли, я не пущу вас!
Лина молча надевала сапоги - остроносые, на высоком каблуке, не торопясь заправляя в них брюки.
- Я... я вас любить не буду!.. - беспомощно, по-детски закончила Галина Николаевна. Лина усмехнулась невесело:
- Будете, тетя Галя. Куда вы денетесь... Она подошла к Галине Николаевне - высокая, на каблуках, тонкая, положила обе руки на ее старческие плечи и негромко проговорила своим голосом чуть расстроенной виолончели:
- Уж небо осенью дышало, тетя Галя, уж меньше становился день... - и вдруг сказала длинную фразу на каком-то чужом языке.
- Это кошмар!.. Вы, конечно, останетесь там ночевать.
- Ну, я надеюсь, меня не выгонят.
- Возьмите на всякий случай деньги на такси. Вдруг придется возвращаться вечером одной.
- Вы полагаете, меня все-таки могут выгнать? - весело спросила она.
- Ох, Лина, Лина...
- Лина надела пальто - тоже черное, обмотала шею черно-красным полосатым шарфом.
- Нюра! - сказала она из прихожей. - Прощайте. Спасибо вам.
- Мне-т за что? - откликнулась Нюра, немного оторопелая. - Вам дай бог...
Уже в дверях Лина неожиданно повернулась и сказала, придерживая дверь:
- Я вот думаю - а как она спину брила? А, Галина Николаевна? Вот где трагедия!..
- Идите наконец, ненормальная! - махнула рукой расстроенная Галина Николаевна. Дверь захлопнулась. Слышно было, как на лестничной клетке простучали по кафельному полу Линины каблучки, - и все стихло.
Галина Николаевна приплелась в кухню, села на табурет, напротив Нюры та допивала чай, - и тихо сказала себе:
- Хоть бы она десятку нашла в кармане... Ведь не заметит, такая рассеянная...
Нюра вздохнула, зачерпнула вишневое варенье и опустила ложку в чай. Она опять подумала о своей Вальке.
- Непутевая? - сочувственно спросила она Галину Николаевну, кивая на дверь.
- Кто? - та смотрела на Нюру, не понимая.
- Ну... племяшка... или кто она вам?
- Нюра! - удивленно воскликнула Галина Николаевна. - Вы что? Это же Лина! Вы не узнали? Вы же так любите на ее портрет смотреть... Нюра тихо ахнула и откинулась на стуле.
- Вот те на... - медленно проговорила она. - А я-то весь день думала где ее видела? Не признала...
Теперь ей уже было непонятно: как же, в самом деле, она не узнала Лину? Может быть, потому, что на портрете та смотрит вбок, ускользающим взглядом, а - живая, настоящая заглядывает прямо в глаза?
Нюра пожала плечами и повторила:
- В косыночке этой... веснушки... така молоденька... Не признала.
- Молоденька... - с горечью сказала Галина Николаевна. - Ей уже под тридцать, Нюра. У нее уже Андрюшка на будущий год в школу пойдет... С мужем рассталась давно... - И еще раз тихо добавила: - Под тридцать... А счастья не было и нет.
- Ишь ты... - вздохнула Нюра понимающе и тронула Линину книгу на подоконнике - черно-белую.
- Не по-русски чего-то написано.
- По-английски. Это Торнтон Уайлдер, писатель такой...
- Ишь ты, - еще раз удивилась Нюра, - так - прямо и шпарит?
- Лина преподает язык в институте.
- Вот те и девочка, - подытожила Нюра... - Ладно, хорошо у вас, однако идти пора... Позвоню только кое-кому... Можно, Галинниколавна?
- Ну конечно, Нюра, - рассеянно кивнула та, продолжая думать о своем. Представляла, как Лина едет сейчас в метро - в черном пальто, черной шляпке, шарф черно-красный вокруг шеи обмотан, вокруг шеи... А может, вспоминала лицо своего - молодого Володи, с рассыпанными на лбу темными волосами, с ухмылкой веселой и этим: "Почему фильде-перс? Почему не фильде-грек?".
Нюра порылась в своей хозяйственной сумке, достала красную записную книжку, всю исписанную - ой-ей - какими адресами, и уже на пороге спальни обернулась вдруг и спросила:
- Галинниколавна, а портретик-то кто с ее делал? С Лины-то?
- Брат. Он художник.
- А-а... - протянула Нюра. - Ну, тогда понятно... От брата не скроешься. Брат родной - он все видит. Ему улыбайся, не улыбайся.
- Да, - сказала Галина Николаевна. - Очень талантливый художник, но тоже, знаете, Нюра, - свои капризы, свой характер. Эти таланты обычно такие тяжелые люди.
- Эт мы знаем! - заверила ее Нюра, навидавшаяся на своем веку "талантов".
- Вот Лина и тянет двух своих мужиков - брата и Андрюшку. Да еще диссертация на шее, никак закончить не может... - И спохватилась: - Ну, звоните, Нюра, звоните!
Через минуту Нюра уже кричала в трубку своим смешным тонюсеньким голоском:
- Софь Марковна, вы обои-то возьмете? На "Войковской"... Краси-ивыя, обои-то... Красные, с золотым... Ой, краси-ивыя!..
Вечером, сидя у телевизора, Галина Николаевна услышала, как отпирают входную дверь. Она устремилась в прихожую.
Там стояла Лина - опаленная морозцем, припорошенная снегом, как-то странно, безудержно, болезненно веселая.
- Лина?.. - растерянно пробормотала Галина Николаевна и умолкла.
- Он на тренировке, - громко, внятно, как глухонемой, объяснила ей Лина не раздеваясь. Словно она пришла сюда только затем, чтобы объявить это.
- На какой тренировке? - тихо спросила Галина Николаевна.
- Ка-ра-тэ! Это сейчас очень модно. - Она засмеялась. - Вот записка: "Я на тренировке. Заночую у Афанасия. Завтра звякну, не скучай, целую". - Ее тонкая рука судорожным движением сильных длинных пальцев смяла записку и сунула в карман пальто.
- У кого? - зачем-то спросила Галина Николаевна, хотя ей было абсолютно все равно, где он будет ночевать.
- У Афанасия, - охотно, живо объяснила Лина. - Тренировка кончается поздно, в одиннадцать, а от Афанасия ближе утром на работу. Точка. - Она заплакала, опустилась на банкетку в прихожей и стала медленно разматывать шарф.
Галина Николаевна бросилась на кухню, схватила чашку, накапала в нее валерьянку.
- Линочка, детка, выпейте... - рука, держащая чашку, дрожала.
Лина опрокинула жидкость в рот движением, каким Нюра опрокидывала содержимое фужера, и, вынув из кармана десятку, сказала:
- С чего это вы взялись содержать меня, гражданка Монте-Кристо? Я и сама богатая женщина. У меня, если хотите знать, до отъезда еще четвертак остался, - она подняла на Галину Николаевну заплаканные глаза и улыбнулась.
Галина Николаевна опустилась рядом с ней на банкетку, хотела сказать, что все перемелется и должно же, в конце концов, все у Лины образоваться, но проговорила упавшим голосом:
- Лина, Лина... Вот вы уедете в среду... и опять - такая тоска...
В Мытищах Нюра вышла из вагона электрички, подхватила хозяйственную сумку, отягощенную продуктами, и медленно пошла по знакомой дороге к автобусной остановке.
На углу, в световой трапеции фонаря, моросил мелкий суетливый снежок.
Почему-то именно здесь, почти дома, возле длинного серого забора, Нюре всегда казалось, что вот она свалится сейчас прямо на дороге, свалится, раздавленная грузом целодневной усталости, и останется лежать в блаженном безразличии к проезжающим машинам, к клиентам, записанным на завтра, к собственным детям - Коле, Вальке...
Она глубоко вздохнула, крепче ухватилась за ручки тяжеленной хозяйственной сумки и подумала: "Ниче-о, может, все добром еще кончится. Чего это я вскинулась, не узнав толком? Может, они по-людски все захотят... Ниче-о, Валька-Валек, ниче-о..."
На фонарном столбе сидела лохматая носатая ворона и над чем-то мрачно хохотала. Ворона была похожа на одного известного композитора, у которого Нюра убирала регулярно через среду.
- Сколько вы заплатили Нюре? По таксе? - спросила Лина.
- Добавила рубль, - сказала Галина Николаевна, - она сегодня хорошо поработала.
Они пили чай на кухне. Лина, в голубой косынке, в хозяйском халатике, сидела на кушетке, уткнувшись подбородком в приподнятые колени, и медленно листала подсунутый Галиной Николаевной старый журнал мод.
- А у нас сейчас такая благословенная, такая ясная осень, - мечтательно проговорила Лина, отрываясь от картинки с казенными женщинами. - Небо синий омут, такое гордое, высокомерное, ни к чему отношения не имеет... Платаны еще не облетели... - И потом тряхнула головой и сказала, виновато улыбаясь: - Вообще-то у них и в самом деле строго с этими тренировками. Говорят, если пропустить одну, то исключают из секции.
Галина Николаевна вскочила, нервно заходила по кухне, говоря, что Лина неисправима, что она погубит, растопчет свою молодость и что она должна поставить в этой истории красивую точку.
А кутерьма снежинок за окном становилась все сумбурней. Сухие белые крошки снега бились о стекло настойчиво и исступленно, словно хотели ворваться в дом, вмешаться, внести ясность... Может, знали что-то такое, что неведомо было людям. Или наоборот - не знали ничего, а просто безудержно и смятенно хотели жить, жить, не загадывая наперед о своей судьбе, не ведая ее.
1980