И Раневская тут же задумалась о финальной сцене, наутро она уже бежала к Плятту (они играли в паре) со своими новыми идеями.
Эта страсть, почти одержимость Раневской заставить своего героя быть понятным зрителю так, как понимала образ она сама, проявлялась в каждой ее роли. И именно поэтому самые небольшие роли в самых разных, даже провальных фильмах выглядят буквально крупинками золота среди песка. Некоторые фильмы забыты зрителем настолько, что он не помнит ни названия, ни сюжета, но роль Раневской, ее реплики в фильме запоминаются навсегда.
…В 1971 году перед Новым годом на телевидении вышла программа «Предновогодние воспоминания». В ней были собраны фрагменты из фильмов с участием лучших артистов СССР. Было и два фрагмента с Фаиной Раневской. Это были не лучшие ее фрагменты, скажем прямо. Но, по отзывам многих и многих, эти два фрагмента были лучшими во всем этом фильме.
Пазл 30. Хорошо, что Раневская…
Нужно ли писать об этом? Нужно, по-моему. Потому что это тоже часть жизни Фаины Раневской.
Она взяла себе псевдоним «Раневская» не только потому, что ей подсказали. У нее, она считала, в самом деле было много общего с героиней «Вишневого сада». И сама Фаина Георгиевна воспринимала придуманную Чеховым фамилию как значимую. В этом слове кроется некая несвоевременность человека, родившегося слишком рано для своего времени.
Фельдман стала Раневской в то время, когда с фамилией Фельдман не очень охотно принимали на работу в театр.
Евреи Советского Союза переживут немало таких событий, когда лучше бы было иметь какую-нибудь простую славянскую фамилию. Особенно страшным станет «дело врачей» в начале пятидесятых годов, когда именно евреи-врачи попадут под прицел сталинской репрессивной машины. Кстати сказать, один из врачей будет иметь фамилию Фельдман.
Это было поистине страшным временем для всех евреев, особенно занятых на государственной службе, имеющих определенную известность. Совсем недавно закончился процесс над так называемым Еврейским антифашистским комитетом. В стране началась оголтелая кампания против придуманных космополитов, слова «безродный космополитизм» сочетались прежде всего с евреями — это их обвиняли в том, что они, дескать, не имеют своей родины, не любят и не чтят то место, в котором живут.
Билетерша в театре услышала в свой адрес брошенные кем-то из посетителей слова «еврейская морда» — и она уже назавтра непонятно куда исчезла. Она пряталась, в страхе за свою жизнь.
Люди настороженно вслушивались в новости, звучащие по радио. Но слушались не только новости… Вдруг стало очень заметно, что из радиопередач исчезли еврейские фамилии. Многие и многие евреи стали менять свои фамилии — не потому, что боялись попасть под машину репрессий, а потому, что их фамилия вызывала уже ненависть у некоторой части советских людей, имеющих вместо мозга некое вместилище для партийных директив, лозунгов и распоряжений.
Здравомыслящие люди всех национальностей в СССР, в том числе и русские, понимали, что если репрессивная машина раскрутится, под ее дробящими все колесами будут гибнуть не только евреи. Евреи-врачи — это только зацепка, только повод для новой страшной чистки. Одна такая чистка была пережита в тридцатых годах, сейчас Сталин намечал вторую. И это было неспроста. Тысячи солдат и офицеров, воевавших в Европе, видели другую жизнь. Они видели не забитые села, а прекрасные деревни с ухоженными домами, они видели прекрасные города, где в магазинах продавались для всех чудные вещи: швейные машинки, патефоны, велосипеды… И пусть масса этих солдат потом была брошена на войну с Японией, пусть масса погибла, но остались многие тысячи, кто видел ее — совсем другую, сытую и спокойную жизнь без коммунистической партии.
Сталин задумал чистку. Это виделось всеми, кто хотел видеть и понимать. Вот уже с врачами-евреями арестован писатель Лев Шейнин. Вот уже по делу «убийц в белых халатах» арестованы русские врачи, профессора, выдающиеся в своей области.
Но Сталин не успел.
Фаина Раневская вспоминала, как ей позвонил ее друг и сказал в трубку только одно слово: «Подох». Она мгновенно поняла, о чем и о ком говорит собеседник, но все равно испугалась страшно — она ясно представляла себе, что даже со смертью «отца всех народов» порядок в этой стране не изменится кардинально.
Так и случилось, хотя и была хрущевская оттепель, но потом пришли танки и трактора, растоптавшие гусеницами выставку художников. И оттепель закончилась.
И все же главное со смертью Сталина было то, что «дело врачей-убийц» было закрыто, арестованные по нему ранее были реабилитированы и выпущены из застенков МГБ. Восстановлены на работе.
Фаина Раневская, как бы она ни любила Россию, была твердо уверена в том, что во время ее жизни антисемитизм в этой стране будет жить. Будет жить в насмешливых взглядах и откровенной ненависти узколобых дебилов, будет жить в анекдотах про евреев, будет жить в постоянном оглядывании самого талантливого еврея — не пришли ли за мной? То нагнетание массового психоза, которое имело место во время «дела врачей», дало долго живущие плоды.
И ведь дело не только в евреях, они всего лишь самая видимая часть того айсберга, который в 1991 году вдруг перевернется, и люди увидят грязную, огромную, просто необъятную гору ненависти — всех ко всем. Это будет результатом того приказного, спущенного сверху по приказу интернационализма. Когда заставляют любить всех, человек забывает о любви к себе. А тот, кто не любит себя, не сможет полюбить даже своего ближнего.
«В интернационализм русского народа я все равно не поверю», — призналась Фаина Раневская в узком кругу друзей.
Но это не мешало ей играть — как для русских, так и для всех, кто шел на ее спектакли. Она просто принимала жизнь такой, как есть. И твердо верила в то, что настоящее искусство способно из самого злобного антисемита сотворить нормального человека.
Пазл 31. Пророчество
В 1940 году в Киеве Фаина Раневская снималась в фильме «Последний извозчик». В целом фильм был чисто агитационный: как индустриализм шагает по Стране Советов, и вот на смену конным извозчикам появляются в наших городах шикарно звенящие трамваи. Но режиссер задумал фильм как комедию. Фаине Раневской понравился сценарий фильма, и она согласилась сниматься в нем. Тем более — Киев, красивейший город, светлый и солнечный.
После фильма «Мечта» Фаина Раневская сказочно, в ее понимании, разбогатела: гонорар просто потряс ее своей величиной. И она тут же пустила большую часть суммы на обновление своего гардероба. Ведь, по сути, у нее было-то всего то, что носила на себе. Она нашла прекрасную мастерицу-швею, и та пошила ей изумительный по тем временам наряд: костюм цвета бордо. А еще Раневская разыскала себе шляпу такого же цвета, сумку, туфли…
Она чувствовала себя подлинной женщиной, когда гуляла со своей подругой-актрисой, занятой в том же фильме «Последний извозчик» по дивному Крещатику. Крещатик во все времена оставался собой — даже Советская власть и большевики не смогли вымести с него подлинный дух свободы и артистизма.
Была осень, листья кленов и каштанов, разноцветные, светлые и солнечные, устилали дорожки. Воздух был прозрачен и пах терпко: листьями, свежестью, осенью. Настроение было прекрасное.
Впереди как будто что-то происходило: люди, шедшие в одном направлении с Раневской и ее подругой, вдруг останавливались, замирали, поворачивались и смотрели вслед женщине. Странной женщине, которая шла прямо посреди дорожки, идущие ей навстречу люди расступались в непонятной робости, удивлении и даже потрясении.
Через некоторое время Раневская услышала голос этой женщины. Хриплый, гортанный. Она выкрикивала… Что она выкрикивала? Что-то невнятное, но страшное — ее лицо, это было видно издалека, было искажено гримасой ужаса.
Раневская и ее подруга остановились, сошли на край дорожки. Когда женщина поравнялась с ними, она вдруг дернулась, как будто ее ударили, остановилась. Ее безумный взгляд медленно налился осознанностью, она сделала шаг и другой к застывшей Раневской.
— Красное… Красное… Все будет красным! Все будет черным! Скоро! Эти деревья будут черными… Они будут гореть… Красные огненные листья будут падать на эту траву. И чернеть, корчиться, превращаться в пепел. Спасайтесь! Скоро! Деревья будут гореть. Эти деревья будут гореть. Будут падать огненные листья…
И ушла.
— Боже мой, сумасшедшая, — с облегчением вздохнула подруга Фаины Раневской. — Испугаться можно… Такой убедительный бред…
— Это не бред, — спокойно и убежденно ответила Раневская. — Это не бред… Так, как говорила она, говорят пророки. Будет война…
Эта была осень 1940 года.
— Это не бред, — спокойно и убежденно ответила Раневская. — Это не бред… Так, как говорила она, говорят пророки. Будет война…
Эта была осень 1940 года.
Фильм «Последний извозчик» снять не успели.
Пазл 32. «Мне не до шуток»
Инфаркт не мог пройти мимо такой женщины, как Фаина Раневская. Было бы удивительно, если бы с ее характером она смогла сохранить здоровое сердце.
Больница, неподвижный режим. А ей передают письма с пожеланиями скорее выздоравливать, не терять чувства юмора, для своего скорого выздоровления вспоминать что-то только приятное, думать об искусстве…
Это невероятно, возмущалась после прочтения ей этих писем Раневская. И продолжала возмущаться: это ей, в ее-то положении предлагают думать о возвышенном? Когда у нее утка под кроватью?
Она просила кого-либо написать за нее ответ, который тут же диктовала. Сохранилось несколько ее таких писем, Вот одно из них:
«Благодарю Вас за советы, которым я не могу, к сожалению, следовать. Моя память подсказывает мне только вид шкафа с велосипедом в объятиях качалки, которые вращаются вокруг своей оси, вызывая недоумение и даже ужас у многих граждан, видевших это зрелище, а также у меня.
Ваш совет не терять юмор сейчас для меня неприемлем. Мизансцена, в которой я должна пролежать на спине 40 дней без права вращения вокруг своей оси, не может вызвать чувство юмора у самого развеселого гражданина нашей необъятной Родины!! Врач мне сообщил со счастливой улыбкой: „Инфаркт пока что протекает нормально, но мы никогда не знаем, чем это все может кончиться“.
Как вы можете понять, я не испытываю чувства благодарности к человеку, усилиями которого я очутилась в больнице. Но это не только художник, о котором Вы упоминаете, это и его вдохновитель и организатор!! Другими словами, режиссер этого безобразия.
Перехожу к приветам и поклонам: Ие Саввиной, Адоскину, Бортникову, Диночке-парикмахерше, Юле Бромлей, Годзику… У меня нет с собой телефонной книжки — наверное, еще многим другим.
У меня от поклонов закружилась голова, которую от обилия лекарств я не узнаю, точно я ее одолжила у малознакомой идиотки».
В больнице Фаину Раневскую в это время поджидал еще один недуг — ее стала мучить бессонница. Врачи обеспокоились, принялись делать самые разные назначения. Но ничего не помогало. Дошло до того, что, начиная с семи часов вечера, ей в течение получаса давали выпивать три-четыре разные таблетки, а сон все равно не приходил, и засыпала Раневская только под утро, измученная вконец даже не столько самой бессонницей, сколько невозможностью врачей с ней справиться. Врать она не умела и не могла, и ей было страшно неудобно перед врачами, которые каждое утро спрашивали ее об одном и том же: как спалось?
Однажды лечащий врач, женщина молодая, зашла в палату к Раневской с лицом, полным надежды и уверенностью в успехе — поздно вечером она, загадочно улыбаясь, дала Раневской таблетку и сказала, что сейчас она будет спать, как ребенок: долго и спокойно.
Но Раневская, виновато улыбаясь, призналась, что опять заснула только под утро.
— Не может быть, — искренне растерялась врач. — Я по секрету Вам скажу, — тут она перешла на шепот, — я еле выпросила эту таблетку. Это же для буйнопомешанных. Их так успокаивают!
— Что же Вы мне сразу не сказали? — почти испугалась Раневская. — Я бы, быть может, уснула…
Пазл 33. Что такое художник
Это случилось в первые годы советской власти в Крыму. Зима, холод и голод. Это сочетание мы в литературе встречаем столь часто, что оно пролетает мимо нашего сознания. Простые три слова не несут для нас практически никакой информации. Но для тех, кто пережил в своей жизни хоть что-то подобное, эти три рядом стоящих слова означают ужас беспомощности, своей собственной в первую очередь. Ты, здоровый и сильный человек, имеющий, казалось бы, все для того, чтобы заработать на хлеб себе и близким, не можешь ничего, абсолютно ничего… И не к кому достучаться…
Фаина Раневская тогда работала в Симферопольском театре. В один из дней в театре она увидела очень симпатичного, интеллигентного и стеснительного человека. Она узнала его — это был известный композитор Спендиаров. Раневская разговорилась с ним. Оказалось, талантливый композитор и дирижер приехал сюда, в Симферополь, в надежде заработать хоть немного денег на еду. В Судаке, здесь, в Крыму, осталась его семья. Большая семья, главное — дети, которые… очень хотят есть. А с продовольствием так тяжело. И вот знакомые посоветовали ему: приехать сюда, в Симферополь. Здесь большой театр, есть музыканты. Он устроит концерт. Рассчитается с музыкантами, купит здесь хлеба, крупы и муки…
Музыканты театра слушали композитора, у которого все так нехорошо, и им было неловко оттого, что этот человек почти упрашивает их устроить концерт.
Концерт состоялся.
Только и в Симферополе было голодно. Последние деньги люди отдавали на еду. Александр Спендиаров дирижировал, оркестр играл его музыку, а в зале… в зале практически никого не было. Несколько артистов театра, которые, конечно, прошли без билетов.
Фаина Раневская стояла за кулисами и кусала от бессилия губы, пытаясь сдержать катящиеся из глаз слезы. Ей никогда еще не было так горько за другого человека.
И каково же было ее удивление, когда композитор, увидев ее за кулисами, радостный, воодушевленный, принялся рассказывать, как здорово играли музыканты. Особенно первая скрипка. Да, конечно, жаль, что не получилось собрать денег, ни копейки, но зато — как здорово они играли!
Потом он попросил Фаину Раневскую, ужасно стесняясь и краснея: проводить его на местный рынок и помочь продать часы… хорошие, карманные часы, с цепочкой из настоящего серебра.
Раневская пообещала, а сама тут же побежала к музыкантам оркестра. Но они уже и без нее сделали все возможное: целая делегации отправилась в Наркомпрос — просить денег для композитора. И деньги там дали.
Сами музыканты, которых Спендиаров пригласил выступить в концерте, отказались от денежного вознаграждения — все до копейки передали ему. Он все повторял, повторял много раз: «Я так благодарен, так благодарен… Я расскажу детям…»
— Эта встреча меня научила очень многому, но главное, чему я научилась, — понимать, что такое настоящий художник, — сказала Раневская.
Пазл 34. И грустно, и гнусно…
Фаине Раневской предложили сделать звукозапись на пластинку — она почитает что-то смешное, комедийное. Но нужно это сделать перед публикой. Потому что режиссеры уже убедились: запись актера только перед микрофоном, с добавлением после аплодисментов и смеха, звучит в целом очень неестественно. К тому же актеру очень тяжело работать перед пустотой. Публика, конечно же, будет подготовлена, как положено. Раневская согласилась, но уточнила: где же есть сейчас такие удобные помещения для звукозаписи? В кирхе, ответили ей.
Раневская растерялась. Как в кирхе? В какой кирхе? Ведь кирха — это место отправления религиозных культов. Это та же церковь для христиан православных. Ну и что, ответили Раневской. Кирха передана Всесоюзной студии грамзаписи. И давно передана. Но как? Раневская была изумлена. Артисты поют песни там, где раньше шло богослужение? А сцена находится в том месте, где был амвон? На алтаре, самом святом месте — что стоит? Рояль? И это с амвона кирхи Пугачева поет свою гнусность: «Все могут короли»? Но ведь и короли не смогли такого…
«Это возможно только в стране, где безбожие выставляют напоказ и гордятся, если при этом кто-то аплодирует голой жопе», — негодовала Раневская.
Ее пытались переубедить: мол, ничего страшного нет, все давно привыкли. Вон комсомольцы в клубах танцуют. Но то комсомольцы, резко ответила Раневская. А это — артисты. Как они могут? Могут, упорствовали те, кто уговаривал Раневскую. Вон даже Геннадий Рождественский очень спокойно записывает оперы и симфонии Шостаковича! Это не делает чести Рождественскому, парировала Раневская.
Да будьте же Вы реалисткой, срывались на крик уговорщики. Посмотрите, что вокруг — в храмах бывших и клубы, и склады, и конюшни…
— Вы все равно не поймете, как это грустно и гнусно: чечетка на амвоне! — ответила с болью Фаина Раневская.
Этот пазл не будет иметь нормальной окраски, если мы не добавим к нему два штриха: кирха — это, скажем так, молитвенный дом протестантов-лютеран. Не православных и не католиков. И не еврейская синагога. Но Раневской было больно.
Она не записывалась там.
Пазл 35. Не спрашивайте…
Эту небольшую историю Раневская не рассказывала несколько раз. Всего один. В кругу самых близких друзей.