По приезде моем в Омск, ко мне являлись многие офицеры из ставки и представители от казаков, которые говорила определенно, что Директории осталось недолго жить, и что необходимо создание единой власти. Когда я спрашивал о форме этой единой власти и кого предполагают на это место выдвинуть для того, чтобы была единая власть, мне указали прямо: «Вы должны это сделать». Я сказал: «Я не могу взять на себя эту обязанность просто потому, что у меня нет в руках армии и вооруженной силы. А то, что вы говорите, может быть основано только на воле и желании армии, которая бы поддержала то лицо, которое хотело бы стать во главе ее и принять на себя верховную власть и верховное командование. У меня армии нет, я человек приезжий, я не считаю для себя возможным принимать участие в таком предприятии, которое не имеет под собой почвы.
«Затем мне остается неизвестным вопрос об отношении в такой конъюнктуре власти со стороны Сибирского правительства. Сибирское правительство, насколько я мог понять, борется с Директорией, против Директории, желая власть сохранить у себя в оставить то положение, которое было до прибытия Директории, — это во-первых; а во-вторых, как я сказал, я нахожусь на службе, я это подчеркиваю, и не считаю возможным, оставаясь на службе, предпринимать какие-нибудь шаги в том смысле, в каком вы говорите». Вот приблизительно какие разговоры велись вскоре после моего приезда.
Денике. Вы не помните, кто из более видных военных деятелей являлся к вам с подобного рода разговорами и предложениями?
Колчак. Насколько помню, — Лебедев и полковник Волков, который был Начальником гарнизона города; затем Катанаев, очень много офицеров из ставки. Определенно могу сказать, что ни Матковского, ни генерала Белова у меня не было. Из лиц не-военных, из политических деятелей по вопросу о единоличной власти у меня никого не было. Я помню, что проходил ген. Андогский, ген. Сурин и другие, когда шла работа по созданию морского и военного министерства. Как я говорил, никаких определенных решений или слухов мне не сообщалось. Это носило характер разговоров и обмена мнений.
Попов. Красильников у вас не бывал?
Колчак. Нисколько я помню, не был, но возможно, что он заходил вместе с Катанаевым. В то время он был войсковым старшиною. Когда я осведомился о положении вещей, то решительно хотел отклонить от себя должность военного министра, и мне кажется, что в тот день, когда я приехал, я об этом заявил в совете министров, мотивируя это тем, что при таких условиях я считаю невозможным вести работу военного министра. Это решение мое было почти категорическое. Но пока я не отказывался остаться на месте до прибытии Болдырева, так как в его отсутствие не считал возможным бросать начатое дело. А затем я собирался работать на фронте или заняться организацией морского министерства.
Насколько мне помнится, 17-го ноября был у меня Авксентьев, накануне своего ареста. Он приезжал ко мне на квартиру и просил, чтобы я взял свою просьбу об отставке назад. Я ему совершенно определенно сказал: «Я здесь уже около месяца военным министром, и до сих пор не знаю своего положения и своих прав. Обязанности свои в отношении обслуживания армии я более или менее себе представляю, но самые права военного министра мне неизвестны. Подчинены ли мне здесь войска, или нет, в каких взаимоотношениях я нахожусь с командованием фронта, — непосредственных или я с ними только сношусь и т. д., — словом, целый ряд технических вопросов. Вместо чисто деловой работы здесь идет политическая борьба, в которой я принимать участия не хочу, потому что я считаю ее вредной для ведения войны, и в силу этого я не считаю возможным в такой атмосфере и обстановке работать даже в той должности, которую я принял». Так мы с ним и не договорились. Я продолжал упорно настаивать на том, что я не буду больше военным министром и жду только приезда Болдырева. Я делаю оговорку; мне кажется, что это было в то время, о котором я говорю, но, может быть, это было накануне моего отъезда на фронт.
Переворот совершился 18-го числа вечером, с воскресенья на понедельник. Об этом перевороте слухи носились, — частным образом мне морское офицеры говорили, но день и время никто фиксировать не мог. О совершившемся перевороте я узнал в 4 часа утра на своей квартире. Меня разбудил дежурный ординарец и сообщил, что меня просит к телефону Вологодский. Было еще совершенно темно. От Вологодского я узнал по телефону, что вечером около 1–2 часов были арестованы члены Директории Авксентьев, Зензинов, Аргунов и Роговский и увезены за город, что он сейчас созывает немедленно совет министров и просит, чтобы я прибыл на это экстренное заседание совета министров. Когда я спросил: «Кем арестованы?» — он сказал: «Я точно вам сказать не могу и прошу вас как можно скорее одеться; около 6-ти часов я, вероятно, всех соберу». — Я спросил: «Какими частями произведен арест?» — он ответил, что не знает. Тогда я приказал соединиться и вызвать сейчас же Розанова, который был начальником штаба Болдырева.
Он в это время спал, но когда я его вызвал, он сразу подошел к телефону. Я спросил его, знает ли он о том, что произошло в городе. Он ответил, что в городе полное спокойствие, разъезжают усиленные патрули, но что он никак не может добиться ни штаба, ни ставки, ни управления казачьими частями, так как их телефоны, по-видимому, не действуют. Я ему сказал, что я сейчас оденусь и перед тем, как поехать в совет министров, заеду к нему по дороге, чтобы с ним переговорить. Затем я попытался соединиться со ставкой и спросить там, известно ли там, что делается, но со ставкой соединиться мне не удалось. Тогда я бросил эту попытку, вызвал себе автомобиль из гаража и около пяти часов заехал к Розанову. К Розанову же приехал и Виноградов, с которым я затем поехал в совет министров. Виноградов сообщил мне, что ночью, по-видимому, казачьими частями на своей квартире были арестованы члены Директории, но где они находятся, — неизвестно. В городе все спокойно, разъезжают только казачьи патрули, стрельбы и вооруженных выступлений не было. Розанов, по-видимому, не был совершенно в курсе дела; жаловался на то, что нет сообщения по телефону, и что он не мог добиться никакого толку. Он посылал своих ординарцев, но и они не могли ничего узнать, кроме того, что мне сообщили Вологодский и Виноградов. Я спросил Виноградова: «Вас не арестовывали?» — «Нет, ко мне никто не являлся».
Около шести часов совет министров собрался в здании губернатора, около собора, где он тогда помещался, и Вологодский сообщил всему составу совета министров о событиях, которые произошли ночью. Весь состав совета министров и все лица, к нему причастные, были налицо; между прочими было Розанов, Матковский, помощник военного министра, генерал Сурин. Матковский был совершенно не в курсе дела; по-видимому, ничего не знал. Он присутствовал в заседаниях совета министров постоянно, как командующий войсками. В этот день было большое заседание, были и министры, и товарищи министров, а так как должность командующего войсками давала ему права товарища министра, то и он поэтому присутствовал на заседании.
Вологодский не мог сообщить больших подробностей, а сказал в общих чертах, что ночью дом, где находились четыре арестованных лица, около здания гимназии, где они жили, был оцеплен сильным разъездом казаков 1-го сибирского казачьего полка; были еще части красильниковского отряда партизан, конная часть, и т. д. Затем он сообщил, что на вокзал, где находились специально подобранные чины государственной охраны Роговского и стоял один их эшелон, который все называли боевой эс-эровской дружиной, прибыла одна казачья часть, которая оцепила этот эшелон, разоружила его, никого не арестовывала, так как сопротивления эта охрана казакам не оказала, и сдала оружие и денежный ящик.
Тогда поднялся вопрос о том, где могут находиться арестованные члены Директории. На это никто определенно указать не мог. Потом уже кто-то из прибывших сообщил, что они находятся в здании сельско-хозяйственного института, за Загородной рощей, где находилась часть партизанского отряда Красильникова. Вологодский поставил вопрос, как относится к этому аресту совет министров. Было высказано несколько мнений. Первое мнение — факт ареста ничего не означает, тем более, что три члена Директории, большинство, остается: Виноградов, Вологодский и Болдырев. Второе мнение было таково, что Директория после того, что случилось, остаться не может у власти, и что власть должна перейти к совету министров Сибирского правительства. Об арестованных пока никто не говорил, участь их была неизвестна. Раз члены правительства подверглись какому-нибудь аресту и не могли этому противодействовать и предупредить арест, то тем самым они должны сложить с себя полномочия. Раз они арестованы, то тем самым они перестают быть властью. Затем высказывались еще, что вся власть должна перейти к совету министров, что власть Директории отпадает, — это было третье мнение.
Во время этих прений встал Виноградов и сказал, что он считает невозможным оставаться более в составе Директории ни при каких обстоятельствах после того, что произошло, и слагает с себя обязанности и никакого участия больше в заседании принимать не считает возможным. Был поднят вопрос о том, чтобы Виноградов оставался и совете министров, но он сказал: «Я своя полномочия слагаю и выхожу из состава». После этого он оставил зал заседания. Уход Виноградова поставил ту часть голосов, которые говорили, что Директория остается, в затруднительное положение. Оставался только один Вологодский здесь и Болдырев на фронте. Тогда вопрос об оставлении Директории сам собою стал отпадать.
Затем часов около восьми поднялся вопрос о том, что надо выработать текст обращения к населению, что такое положение является совершенно нетерпимым, что в такой переходный момент может наступить анархия, и во что она выльется, — неизвестно. Пока в городе все спокойно, но все казачьи войска находятся под ружьем. Они посылают в город караул; отдельные части ходят по городу, хотя это ни в чем не проявляется; другие части находятся тоже под ружьем, хотя они не выходят из казарм, и если такое неопределенное положение продолжится, то можно ожидать каких-нибудь крупных и серьезных событий Тогда поднялся вопрос такой, — что следует сделать, и как на это реагировать? Вопрос был поставлен таким образом: необходимо для того, чтобы вести и продолжать борьбу, отдать все преимущества в настоящее время военному командованию, и что во главе правительства должно стоять лицо военное, которое объединило бы собою военную и гражданскую власть, т. е. был поднят вопрос определенно в форме объединения военной и гражданской власти в одном лице. Кем был поставлен этот вопрос, я точно не могу сказать, но кажется, что он был поставлен одним из военных. Когда ко мне обратились, то я тоже сказал, что считаю это единственным выходом из положения. Я только что вернулся с фронта и вынес убеждение, что там полное несочувствие Директории, и малейшее столкновение между Директорией и правительством отозвалось бы сейчас в войсках. Тогда вопрос стал принимать конкретную форму, — желает ли совет министров, чтобы власть была вполне единоличной, стоя во главе всего совета министров?
Когда этот вопрос был поставлен на обсуждение, я высказался за это совершенно определенно и сказал, что я считаю это единственным выходом из положения. Не помню, чтобы кто-нибудь возражал против этого. Затем большинство членов совета министров, учитывая ту обстановку, в которой мы находились тогда, страшно напряженное и тяжелое положение на фронте, брожение в самом Омске, только что случившийся ночью арест Директории, очень неопределенное и тревожное состояние во всех войсках омского гарнизона, — говорило, что необходимо хотя бы временно, но сейчас же, чтобы вступала в управление единая военная власть, в виде одного определенного лица. Ответ был вынесен положительный, без каких бы то ни было возражений с чьей бы то ни было стороны.
Тогда у нас верховным главнокомандующим был Болдырев, и я сказал, что этому верховному главнокомандующему и должна быта передана вся военная и гражданская власть. Верховный главнокомандующий, получив всю полноту гражданской власти, явится тем лицом, которое станет во главе правительства. Такое решение было принято всем советом министров без каких бы то ни было серьезных возражений; пока шел вопрос чисто принципиальный. В дальнейшем уже шло обсуждение вопроса о том, кто персонально должен быть верховным главнокомандующим и облеченным такой властью. После обмена мнений большинство членов совета министров высказалось в том смысле, что они предлагают мне принять эту должность. Тогда я считал своим долгом высказать свое мнение по этому поводу в том смысле, в каком я его высказал и раньше, — надо прежде всего стараться без всякой ломки сохранить то, что уже существует и что оказалось удовлетворительным, что не вызывает особенных возражений и сомнений, т. е. власть существующую в лице верховного главнокомандующего генерала Болдырева. Я говорил, что генерал Болдырев является верховным главнокомандующим, что им организован штаб и что при существующем отношении к генералу Болдыреву со стороны войск против него особых возражений не будет.
Говорили про него, что он находится в руках партийных представителей с.-р., отзывались о нем довольно безразлично, но против него серьезно ничего не говорилось в войсках, и фактически он существует уже, как верховный главнокомандующий. Гораздо проще для армии и ее органов, чтобы осталось то лицо, которое уже имелось, и хотя речь идет о моем назначении, но я должен сказать, что я — человек новый. Власть должна опираться прежде всего на широкую популярность и доверие войск, между тем, хотя мое имя известно, но в общем ни казаки, ни армия меня не знают, и как они отнесутся к этому, не знаю. Я считаю долгом сказать, что если бы со стороны армии явилось какое-нибудь противодействие, то оно поставило бы меня в самое тяжелое положение, совершенно с моей точки зрения неприемлемое. Я добавил, что я высказываюсь таким образом, исходя из интересов самой армии, чтобы не вносить в нее каких-нибудь новых потрясений.
Тогда Вологодский обратился ко мне и сказал: «Я принимаю во внимание все, что вы сказали, но я вас прошу оставить зал заседания, так как мы находим необходимым детально и более подробно обсудить этот вопрос, и так как нам придется говорить о вас, то вам неудобно здесь присутствовать». Я оставил это заседание, которое продолжалось довольно долго. Я вошел в кабинет Вологодского, а затем через некоторое время ко мне пришли Петров или Михайлов, — не помню, — Матковский и Розанов, и передали мне, что меня просит пожаловать в зал заседания, что совет министров единогласно признал Директорию несуществующей, принял на себя всю полноту власти и, исходя из тех положений, которые обсуждались, признает необходимым передать власть одному лицу, которое стояло бы во главе всего правительства в качестве верховного правителя, и просит меня принять этот пост. Затем я пришел в зал заседания, где Вологодский прочел постановление совета министров, заявивши, что совет министров считает это единственным выходом из настоящего положения.
Тогда я увидел, что разговаривать не о чем, я дал согласие, сказав, что я принимаю на себя эту власть и сейчас же еду в ставку, для того чтобы сделать распоряжение по войскам, и прошу совет министров уже детально разработать вопрос о моих взаимоотношениях с советом министров, и затем назначить сегодня же днем заседание, для того, чтобы можно было обсудить целый ряд вытекающих из этого вопросов. Я должен был уехать в ставку и оттуда телеграфировать по войскам о случившемся.
Денике. Прежде чем перейти к дальнейшему, разрешите предложить вам такой вопрос: были ли указания о том, каким образом подготовлялся этот переворот? Вы осведомлены не были и личного участия не принимали; но впоследствии стало ли вам известно, кем и как этот переворот был организован? Кто из политических деятелей и военных кругов принимал в нем участие?
Колчак. Вскоре, в ближайшие дни, я узнал только тех лиц, которые активно участвовали в этом перевороте. Это были три лица. Я знаю, и мне говорил Лебедев, что в этом принимала участие почти вся ставка, часть офицеров гарнизона, штаб главнокомандующего и некоторые члены правительства. Он говорил, что несколько раз во время моего отсутствия были заседания по этому поводу в ставке. Я ему на это сказал одно: «Вы не должны мне сообщать фамилии тех лиц, которые в этом участвовали, потому что мое положение в отношении этих лиц становится тогда совершенно невозможным, так как когда эти лица будут мне известны, они станут в отношении меня в чрезвычайно ложное положение, и будут считать возможным тем или иным путем влиять на меня. Виновники этого переворота, выдвинувшего меня, будут постоянно оказывать на меня какое- нибудь давление, между тем как я считаю для меня совершенно безразличным это, и я не считаю возможным давать или не давать те или иные преимущества». Фактически это Лебедев и выполнил.
Я могу сказать, что почти вся ставка, по крайней мере все начальники отделов принимали в этом участие и часть офицеров гарнизона, главным образом казачьи части. Я считал неудобным спрашивать о лицах. Что касается политических деятелей, то там, несомненно, были лица из состава совета министров.
Председатель. В самый момент переворота вы не знали, кто был инициатором и кто был фактическим выполнителем?
Колчак. Нет, я знал: Волков, начальник гарнизона, Катанаев, Красильников и несколько офицеров казачьих частей. Я Лебедева спросил: «Кто же был главным участником переворота, — казачьи части?» — Он ответил, что вся ставка, штаб главнокомандующего, при участии некоторых членов совета министров. Но до сих пор мне неизвестно, кто был из членов совета министров. Я никогда к этому вопросу не возвращался и никогда ни с кем из министров об этом не говорил. У меня создалось такое впечатление, что Матковский был не в курсе этих дел. Судя по его словам, он никакого участия не принимал. После заседания совета министров я поехал прямо в ставку. На вопрос Розанова о его положении, я сказал: «Мне кажется, лучше вам некоторое время не выступать, потому что ваше положенно будет неудобное. Вы являетесь помощником Болдырева, и в отношении его самого будет неудобно, если вы останетесь в своей должности, поэтому я прошу вас на некоторое время пока не принимать участия в делах ставки, а вместо вас будет полковник Сыромятников (он тогда был квартирмейстером) вести доклады и исполнять обязанности начальника штаба».