– Будь я проклят! – Он схватил Джонатана за рукав. – Где ее папаша с ремнем?
Девушка лет семнадцати, ее дружок стоял тут же, закатывала штанину джинсов. На икрах темнели пятна, похожие на мокнущие укусы насекомых. Она ввела иглу и даже не вздрогнула. Вместо нее вздрогнул Берр. Ему стало так тошно, что он замкнулся в себе, и некоторое время они шли не проронив ни слова. Джонатан почему-то думал не о Софи, а о Джед, о ее длинных розовых после ванны ногах и о той улыбке, которой она одарила его, когда их взгляды пересеклись.
* * *– Так кто он такой? – вернулся к Роуперу Джонатан.
– Ублюдок. Я же сказал.
– Из какой он семьи? Где корни всего этого?
Берр пожал плечами:
– Отец мелкий аукционер, эксперт графства. Мать из столпов местной церкви. Брат. Частной школы родители не могли себе позволить...
– Итонский колледж?
– По чему вы определили?
– По речи. Не признает местоимений и артиклей. Глотает звуки.
– Я только раз слышал, как он говорит по телефону. Но с меня хватит. У него такой голос, от которого впору блевануть.
– Он младший или старший брат?
– Младший.
– Учился в университете?
– Нет, похоже, ему не терпелось прижать мир к ногтю.
– А брат?
– Учился. Хотите меня сбить? Брат вошел в семейную фирму. И она обанкротилась. Теперь он держит свиней. И что? – Он бросил в сторону Джонатана сердитый взгляд. – Только не вздумайте искать ему оправдания, Джонатан, – предупредил он довольно сурово. – Если бы даже Роупер кончил Итон или Оксфорд и имел ежегодный полумиллионный доход, он все равно прижал бы мир к ногтю. Он страшный преступник, говорю вам. Поверьте уж на слово. Зло существует.
– О, я верю, верю, – поспешил успокоить его Джонатан.
Софи говорила ему нечто подобное.
– Так вот, что бы он ни сделал, сделал он уже порядочно, – подвел черту Берр. – Речь идет о сверхсложных, просто сложных, простых и черт знает еще каких видах вооружения. Он терпеть не может танки, так как они долго не устаревают, но за хорошую мзду готов преодолеть эту нелюбовь. Речь идет об обуви, униформе, отравляющих веществах, красном фосфоре, кассетных бомбах, химическом оружии, инерционных системах наведения, истребителях, пусковых установках, гранатах, торпедах, подводных лодках, построенных по спецзаказу, торпедных катерах, зенитках, полевых кухнях, медных пуговицах, медалях и штыках, спецлабораториях, оборудованных под инкубаторы, шинах и автопокрышках, ремнях и втулках, боеприпасах всех калибров, как американского, так и советского производства, пусковых установках для ракет типа «Стингер» и тому подобном. Вернее, речь обо всем этом шла раньше. Теперь она идет о пресыщении, банкротстве целых государств и о том, что сами правительства предлагают лучшие условия, чем когда-то дельные проходимцы. Посмотрели бы вы на его склады. Тайбэй, Панама, Порт-оф-Спейн, Гданьск. Он, бывало, нанимал около тысячи человек только для того, чтобы успевать стирать пыль с товара, дожидавшегося там повышения цен. Только повышения, ни в коем случае не понижения. Сейчас у него всего шестьдесят человек, а цены катастрофически упали.
– И что же он собирается предпринять?
Наступила очередь Берра отвечать уклончиво.
– Замышляет одну крупную аферу. Хочет в последний раз откусить от того же яблока. Завершающий маневр, после которого он сможет почить на лаврах. Скажите-ка мне одну вещь.
Джонатан никак не мог привыкнуть к тому, как резко менял Берр тему разговора.
– В то утро в Каире, когда вы катали Софи в машине... После того, как Фрэдди измочалил ее...
– Да?..
– Никто не следил за вами? Не видел ее в вашем обществе? Ничего не заподозрил?
Джонатан сам уже тысячу раз задавал себе этот вопрос. Ночью, когда он бродил по своим темным владениям, пытаясь уйти от себя, и днем, когда он не мог спать, и поэтому уходил в горы или поднимал паруса.
– Нет, – сказал он.
– Точно?
– Насколько я могу быть уверен.
– Вы куда-нибудь еще ездили с ней? Куда-нибудь, где вас могли узнать?
Джонатан вдруг обнаружил, что ему доставляет необъяснимое удовольствие лгать, защищая ее, пусть это и было слишком поздно.
– Нет, – повторил он твердо.
– Что ж, тогда вы чисты, не так ли? – Берр не подозревал, что вновь повторил слова Софи.
* * *Они потягивали виски в очаровательной кофейне в старой части города, в том уютном заведении, где не бывает ни дня, ни ночи, среди богатых дам в мужских фетровых шляпах, зашедших сюда съесть парочку пирожных. Порой Джонатана зачаровывала многогранность швейцарцев. Сегодня вечером ему казалось, что они расписали всю свою страну разными оттенками серого цвета.
Берр между тем уже рассказывал занятную историю о выдающемся юристе Апостоле. Он начал короткими, рваными, фразами, похоже, не очень обдуманными, словно вторгаясь в собственные, тщательно скрываемые мысли. Наверно, он не должен был ничего говорить, и понял это, когда было уже поздно. Так часто бывает: знаешь некую тайну и поневоле выбалтываешь ее.
– Апо – жуткий сластолюбец, – откровенничал он. Хотя, впрочем, это он уже говорил. – Его ханжеская наружность – сплошной обман. Апо готов уложить под себя всю округу. Он – один из тех мужчин, которые считают своей обязанностью доказать, что у них больше мужской силы, чем у всех крупных самцов, вместе взятых. Секретарши, неверные жены, вереницы проституток – проходят через него, – продолжал Берр. – И вот однажды его дочь наряжается во все лучшее и кончает с собой. И так нехорошо кончает, если это можно сделать хорошо. Настоящее дикое самоубийство. Пятьдесят таблеток аспирина, запитые хлорной известью.
– Но почему? – ужаснулся Джонатан.
– Ничего особенного. Папаша подарил ей к восемнадцатилетию золотые часики от Картье за девяносто тысяч долларов. Лучше часиков не найти ни за что.
– Не понимаю. Это причина наложить на себя руки?
– Конечно, нет, если не знать, что точно такие же часы он подарил ей к семнадцатилетию. О чем успешно забыл. Полагаю девочка чувствовала себя заброшенной, а часы стали последней каплей. – Берр без остановки, не меняя интонации, сменил тему. Ему, видимо, хотелось скорее забыть об этой истории. – Я не расслышал. Вы что, сказали «да»?
Но Джонатан, к неудовольствию Берра, не все еще для себя выяснил.
– И что же он сделал? – Имелся в виду Апостол.
– Апо? А что они все обычно делают. Начал новую жизнь. Обратился к Христу. Лил слезы прямо в коктейль на вечеринках. Так мы берем вас, Джонатан, или вычеркиваем? Я не привык к придворным церемониям.
Лицо того ирландского парня опять вспомнилось Джонатану. И лицо Софи, изуродованное до неузнаваемости – уже во второй раз, когда ее убили. И лицо его матери с отвисшей челюстью, которую сиделка поставила на место и подвязала кусочком марли. И лицо Роупера, когда они стояли нос к носу в вестибюле.
Берр тоже молчал, думая о своем. Он не мог простить себе, что так долго забивал голову Джонатану доктором Апо, и в сердцах проклинал свой длинный язык.
* * *Они сидели в крошечной квартире Джонатана на Клозбахштрассе, пили виски, но оно уже не доставляло им удовольствия. Джонатан устроился в единственном кресле, пока Берр бродил по комнате, подбирая ключи к собеседнику. Он все трогал руками: пощупал альпинистское снаряжение, повертел в руках парочку Джонатановых акварелей, изображавших Бернские Альпы. Теперь он стоял в нише, перед книжными полками, роясь в хозяйских книгах. Он устал, и уже начал терять терпение. Он злился и на себя, и на Джонатана.
– Вы, как я погляжу, любитель Гарди, – заметил он. – Чем это объясняется?
– Наверно, разлукой с Англией. Моя дань ностальгии.
– Ностальгия? Гарди? Чушь. Бог играет с человеком как кошка с мышкой – вот что такое ваш Гарди. Минуточку. А что у нас здесь? Томас Эдуард Лоуренс из жарких арабских стран собственной персоной. – Он вытащил тонкий томик в желтой суперобложке, потрясая им как трофейным флагом. – Непризнанный гений, хотевший только одного – что-то значить. Оставленный своей страной. Вот это уже теплее. Написано дамой, которая влюбилась в него уже после его смерти. Да, этот должен быть вашим героем. Аскетизм, судорожные попытки что-то сделать, бобы из котелка. Естественный человек. Ничего удивительного, что вы так вели себя в Египте. – Берр смотрел на форзац. – Чьи это инициалы? – Но сам уже догадался.
– Моего отца. Его книга. Поставьте, пожалуйста, на место.
Заметив раздражение в голосе Джонатана, Берр резко повернулся к нему.
– Что? Задело вас? Вижу, задело. Мне никогда бы в голову не пришло, что сержант может читать книжки. – Он сознательно бередил его раны. – Ну, офицеры, положим, у них есть время на это.
Джонатан уже стоял рядом, перекрывая выход. Он был бледен, руки инстинктивно поднялись.
– Прошу вас, поставьте книгу на полку. Это личное.
Не торопясь Берр поставил книгу на место.
Джонатан уже стоял рядом, перекрывая выход. Он был бледен, руки инстинктивно поднялись.
– Прошу вас, поставьте книгу на полку. Это личное.
Не торопясь Берр поставил книгу на место.
– Скажите вот что, – переменил он тему и как ни в чем не бывало прошел мимо Джонатана на середину комнаты. – Скажите, в отеле вам приходилось иметь дело с наличными?
– Иногда.
– В каких случаях?
– Если кто-то уезжал поздно ночью и расплачивался наличными, мы принимали деньги. Стол регистрации закрыт с полуночи до пяти утра, так что в это время распоряжается ночной дежурный.
– Итак, вы берете деньги и кладете их в сейф?
Джонатан опустился в кресло и завел руки за голову.
– Да, так я и делал.
– Представьте себе, что вы их украли. Как долго никто не спохватится?
– До конца месяца.
– Вы всегда можете положить их в сейф перед днем отчета, а потом снова вытащить? – Берр о чем-то задумался.
– Майстер очень дотошен. Настоящий швейцарец.
– Я сочиняю легенду для вас.
– Я вижу.
– Нет, вы не видите. Я хочу сделать вас доверенным лицом Роупера. И уверен, у вас получится. Я хочу, чтобы вы привели его ко мне. Иначе мне его никогда не схватить. Даже в самом отчаянном положении он не допустит ошибки. Можно приставить микрофон к его заднице, следить за ним со спутника, читать всю его почту и прослушивать телефонные разговоры. Я могу принюхиваться, прислушиваться и приглядываться. Могу посадить Коркорана лет на пятьсот в общей сложности. Но Роупера я и пальцем тронуть не имею права. У вас есть еще четыре дня, прежде чем вы должны вернуться к Майстеру для исполнения служебных обязанностей. Я хочу, чтобы вы полетели со мной в Лондон, встретились с моим другом Руком и выслушали все условия. Я хочу, чтобы вы переписали вашу жизнь набело с этого дня. Чтобы вы могли сами себе понравиться, в конце концов.
Бросив авиабилеты на кровать, Берр устроился у небольшого мансардного окна, раздвинул занавески и уставился на светлеющее небо. Снова пошел снег. Низкие тучи были еще темными.
– Вам не нужно много думать. Времени на обдумывание было достаточно – после того как вы оставили армию и покинули страну. Можете сказать «нет», накрыться с головой одеялом и провести так оставшиеся вам годы жизни.
– Как долго я вам буду нужен?
– Не знаю. Если нет охоты, то и неделю не вытерпите. Надо ли читать вам проповедь? Опять.
– Нет.
– Хотите перезвонить мне через пару часов?
– Нет.
– К чему вы пришли?
«Ни к чему», – подумал Джонатан, взяв билет и прочитав время отправления. Это не было решение. Да и что можно назвать решением? Один день удался, другой не удался. Ты идешь вперед, потому что позади – пустота, и бежишь, чтобы не упасть. Есть действие и есть бездействие, есть прошлое, которое ведет тебя, и полковой капеллан, который учит тебя, что свобода – смирение, и женщины, которые упрекают тебя в бесчувствии, но не могут без тебя жить. Есть тюрьма, которая называется Англией, есть Софи, которую ты предал, есть ирландец, который не отстреливался, но только посмотрел на тебя, своего убийцу, есть девушка, по паспорту «наездница», с которой ты почти не разговаривал, но которая так глубоко тебя задела, что и через шесть недель из головы нейдет. Есть отец которого ты никогда не сможешь быть достоин и которого одели в форму, прежде чем предать земле. И есть он, сладкогласий йоркширец, прожужжавший тебе все уши, чтобы ты очнулся и взялся за старое.
* * *Рекс Гудхью был в боевом настроении. Первую половину утра он провел у шефа, успешно поговорив с ним о делах Берра, вторую же половину посвятил проведению семинара в Уайт-холле по вопросам злоупотребления секретностью, закончившегося приятной перепалкой с молодым ретроградом из Ривер-Хауз, достаточно, впрочем, старым для того, чтобы врать впервые в жизни. Сейчас – было время ленча – он прогуливался в Карлтон-Гарденс. Низкое солнце освещало белые фасады, и до его любимого «Атенеума» было рукой подать.
– Ваш друг Леонард Берр немножко суетится, Рекс, – сказал с озабоченной улыбкой Стэнли Пэдстоу из Министерства внутренних дел, пристроившись к нему сбоку. – Честное слово, я не очень понимаю, зачем вы втянули нас во все это.
– О Боже, – вздохнул Гудхью. – Беда мне с вами. Что вас, собственно, волнует?
Пэдстоу кончал Оксфорд вместе с Гудхью, но единственное, что Гудхью помнил о нем, это его шашни с какой-то неказистой девицей.
– Ничего особенного. – Пэдстоу старался говорить непринужденно. – Он заваливает запросами моих сотрудников. Заставляет служительницу архива расшибаться ради него в лепешку. Приглашает на трехчасовые ленчи у Симпсона старших офицеров. Просит нас ручаться за него, когда кто-то дрейфит. – Он неотрывно смотрел на Гудхью, тщетно пытаясь перехватить его взгляд. – Но все это в порядке вещей, да? Ведь с этими парнями никогда ничего не знаешь наверняка.
Внезапно появившаяся стая галок на время прервала их разговор.
– Точно, Стэнли, не знаешь, – ответил Гудхью. – Но вам я послал подробное письменное донесение, совершенно секретное, для вашего личного сведения.
Пэдстоу доблестно сражался с собой, пытаясь сохранить в голосе бодрые интонации.
– А эти дьявольские игры в западных регионах? Все предполагается тщательно скрыть? Из вашего письма не вполне ясно.
Они подошли к ступеням «Атенеума».
– Лестно слышать, Стэнли, – отозвался Гудхью. – Насколько мне помнится, в параграфе три я даю исчерпывающую информацию об играх в западных регионах.
– Не исключено убийство? – упорно добивался Пэдстоу, затаив дыхание. Они уже входили внутрь.
– Не думаю. Если только придется обороняться, Стэнли. – Тон Гудхью резко изменился. – Но это между нами, не так ли? Ребятам из Ривер-Хауз ни гугу. Никому, кроме Леонарда Берра и, если вас что беспокоит, меня лично. Это нетрудно будет сделать, Стэнли?
Они сели за разные столики. Гудхью занялся смакованием бифштекса со стаканом фирменного кларета. Пэдстоу же ел с такой скоростью, словно сверял количество проглоченных кусков по часам.
7
В лавке миссис Трезевэй Джонатан появился в холодную, ветреную пятницу под именем «Линден», которое всплыло как-то само собой, когда Берр предложил ему придумать себе псевдоним. В жизни Джонатан не встречал ни одного Линдена, только как будто слышал что-то похожее из уст своей матери-немки. То была какая-то песенка или стихи, которыми она развлекала его, лежа на своем, как ему казалось, вечном смертном одре.
День был унылый и хмурый, больше похожий на вечер, начавшийся сразу после завтрака. Селение лежало в нескольких милях от мыса Лендс-Энд. Терновник, росший вдоль гранитной изгороди дома миссис Трезевэй, казалось, сгорбился от частых штормовых ветров, приходящих с юго-запада. Бумажные плакаты на бамперах автомашин у церкви призывали странствующих возвратиться в свой дом.
Тайно вернуться в собственную страну, которую ты давно покинул, – в этом есть что-то воровское. Ну не мошенничество ли – обзавестись новехоньким именем, а в придачу и новехоньким "я". Все время задаешься вопросом, чью одежду ты украл, что за тень ты отбрасываешь, бывал ли здесь раньше в другом обличье. Первый день пребывания в этой роли после шести лет эмигрантского безличия особенно знаменателен. Это ощущение обновленности, должно быть, бросало отсвет на лицо Джонатана, потому что миссис Трезевэй впоследствии всегда вспоминала, что заметила в нем некую приподнятость, которую она называла «огоньком». А миссис Трезевэй ничуть не была склонна к фантазиям. Умная высокая женщина, полная чувства собственного достоинства, почти величия, выглядела совсем не провинциально и уж во всяком случае не по-деревенски. Иногда она изрекала такие вещи, что оставалось только гадать, что могло бы из нее получиться, имей она современное образование или мужа, у которого под шляпой было бы чуть-чуть побольше, чем у бедняги Тима, который умер от удара на последнее Рождество, так как принял чересчур много благодати в Мэзоник-Холле.
– Джек Линден, он был востер, – говорила она поучительным тоном старой корнуоллки. – Глаза у него были, на первый взгляд, славные. Я бы сказала, веселые. Но они как бы обнимали тебя, и не в том смысле, в каком ты думаешь, Мэрилин. Казалось, будто он смотрит на тебя со всех точек сразу. Он, бывало, еще и в магазин не войдет, а уж кажется, вот-вот что-нибудь стянет. Да, он и стянул. Теперь-то мы знаем. Хотя о многом бы лучше вовсе не знать.
Было двадцать минут шестого, десять минут до закрытия, и она подсчитывала дневную выручку, перед тем как отправиться смотреть по телевизору очередную серию «Соседей» вместе с дочерью, которая возилась наверху со своей маленькой дочуркой. И тут послышалось тарахтенье его огромного мотоцикла – «настоящего зверюги», – и она увидела, как он, оставив мотоцикл на стоянке, снимает шлем и приглаживает волосы, хотя никакой необходимости в этом не было, просто чтобы расслабиться после дороги, догадалась она. Он улыбался, в этом не было никакого сомнения. «Муравей, – подумала миссис Трезевэй, – из неунывающих». В Западном Корнуолле муравьями называли всех иностранцев, а иностранцами – всех прибывших с восточного берега реки Теймар.