- Благодарение тебе, боже! Мы поели и насытились! А ты насыть голодных!
Сария собрала посуду и завернула ее в скатерть.
- Жена! - обратился к ней Муса. - Забирай ребят и ступай домой. У нас тут еще много дела. Пожалуй, всю ночь проведем на гумне. Гюльназ, дочка, иди и ты. Поспите, отдохните...
Сария пожелала мужчинам счастливо оставаться и наклонилась, чтобы взять Алмас на руки, но Гюльназ опередила ее.
- Я понесу! - сказала она матери и поцеловала девочку, крепко обнявшую ручонками ее шею.
Пройдя несколько шагов, Гюльназ обернулась и через плечо взглянула на Фридуна.
Фридун избегал этих взглядов, которые так больно и приятно обжигали его сердце, и все же каждый раз его глаза встречались с глазами девушки.
Муса посмотрел вслед удалявшимся детям и глубоко вздохнул.
- Будь она проклята, бедность! - проворчал он. - Срамит человека перед собственными детьми, перед женой, перед соседями... Вот я давеча видел, у тебя хлеб застрял в горле, когда ты посмотрел на ребят. Ты не думай, что мы, простые крестьяне, ничего не понимаем. И мы кое-что понимаем. Но что поделаешь, если руки пустые! Гляжу я на детей, и сердце разрывается на части. Ни одеть не могу их, ни накормить досыта. А ведь и кушать им хочется и одеться надо... Где достать все это? - Муса умолк и на минуту погрузился в раздумье. Потом с грустью добавил: - Мне еще и сорока нет, а скажешь восьмидесятилетний старец. Волосы поседели, спина горбится. И все от забот о детях. Тружусь без отдыха, устали не знаю, только бы кое-как наполнить животы, прикрыть наготу. Не удается. Никак не удается. Все чего-нибудь недостает.
Муса набил самодельную, из орехового дерева, трубку, выбил кремнем искру и, задымив, поднял горсть земли.
- Вот видишь это? - заговорил он взволнованно. - Вот что заставляет нас умирать голодной смертью! Вот что ломает нам хребет! Вот что покрывает нас срамом перед людьми и позорит перед миром! Бог дал эту землю богатым, а бедняк, хоть из кожи лезь, не может наесться досыта. У кого земля, тому и жизнь. А крестьянину без земли - собачья смерть!
Крестьянин тоскливо уставился в землю, Фридуну захотелось ободрить его. Но чем он мог утешить Мусу? А лживые слова были ему противны.
- Посмотрим, что будет дальше, - со вздохом проговорил Муса, как бы подводя итог своим безрадостным мыслям, и поднялся на ноги. - Пойдем кончать работу!
Они принялись веять вдвоем. Неожиданно с соседнего гумна донесся чей-то незнакомый властный голос:
- Эй, поправь кучу! Подан метку! Фридун остановился и стал прислушиваться.
- Это барский приказчик Мамед. Пришел метить зерно, - пояснил племяннику Муса. - Эх, сынок! Крестьянин не смеет прикасаться к нему, пока его не пометят особой меткой. А дележ будет такой - две мерки крестьянину, три барину, а не то - мерка крестьянину, четыре - барину. И, пока не придет приказчик, нарушать метку нельзя.
- А если подул ветер или.скотина задела кучу и разворошила ее, тогда как? - с удивлением спросил Фридун.
- Барину только этого и надо. Расстроена метка - значит, украли пшеницу. Тогда барин забирает все зерно. Не дай бог такого несчастья!
Приказчик подошел к ним и, оглядев отвеянное зерно, буркнул:
- Пошевеливайтесь! Потом приду и отмечу.
Поздно ночью при молочном свете луны Муса и Фридун кончили работу; они отгребли мякину и собрали зерно в кучу.
Явился приказчик. Подойдя к куче зерна, он взял метку, напоминавшую мастерок штукатура. Снизу она имела зубья, а сверху такую же, как у мастерка, ручку.
- Бисмиллах! Во имя бога! - проговорил Мамед, привычным движением наложил метку на вершину пирамиды и сильно вдавил ее.
На куче зерна остались следы метки, как оттиск печати на бумаге. Затем, медленно передвигаясь вокруг кучи, приказчик принялся метить ее от вершины до основания. Глубокие следы метки покрыли пирамиду со всех сторон.
Покончив с этим, приказчик ушел.
- Поди, сынок, приляг! - сказал Муса Фридуну. - Небось устал! Ведь утром рано вставать.
Не дожидаясь ответа, Муса улегся на земле, подложив под голову сноп. Фридун, несмотря на усталость, мучительно долго не мог уснуть.
Постепенно таяла ночь, бледнел горизонт. Фридуна разбудили громкие восклицания Мусы, которыми он сопровождал намаз: - Аллаху-акбер!
Фридун вытянул руки, полной грудью вдохнул свежий утренний воздух. С нив, где тяжело клонились к земле колосья, струился аромат еще не скошенного хлеба, с лугов доносились запахи трав и полевых цветов.
В небе не было ни единого облачка, голубой свод казался бездонным. День обещал быть жарким.
Фридун вскочил на ноги, стряхнул с себя пыль, умылся из кувшина прохладной водой и почувствовал прилив новых сил. Он пригнал быков, которые вяло жевали свою нескончаемую жвачку, запряг их и встал на молотильные доски.
- Ха-ха! Отца за вас отдам! Ха! - повторил он услышанное им впервые из уст дяди Мусы обращение к быкам. И оттого, что он сам произнес эти нелепые слова, они рассмешили его еще больше.
Быки двинулись. Доски заплясали по еще не примятым колосьям. Фрндун с трудом поддерживал равновесие и то и дело покрикивал на быков.
Ощущение бодрости и силы вызывало потребность в движении, в смехе, в песне. И Фридун стал негромко напевать стихи Саиба Тебризи:
К чему желать, чтоб виночерпий подал тебе вина,
Коль солнце поднесло, сияя, чашу свою сполна?..*
______________ * Все стихи даются в переводах С. Обрадовича.
Каждый раз, увидев ясное лицо Гюльназ, он неизменно вспоминал начинавшееся этим двустишием известное стихотворение поэта.
И теперь, когда он произнес эти строки, перед ним сразу ожил лучистый взгляд глубоких черных глаз девушки. Вдруг он действительно ощутил на себе этот взгляд и, обернувшись, увидел Гюльназ, которая выглядывала из-за скирды. Фридун приметил густой румянец на щеках девушки и ее взволнованное дыхание.
"Замечательная будет красавица!" - вмиг пронеслось у него в голове, но вслед за тем пришла совсем иная, невеселая мысль: "Ах, если бы в деревне была школа! Если бы Гюльназ и ее деревенские подруги могли учиться!"
Имей Фридун возможность, он непременно взялся бы за ее обучение.
Какое благое дело! Обучить крестьянскую девушку, почти нищенку, осужденную на преждевременное увядание и непосильный труд. Вывести ее в люди, включить в большое человеческое общество, показать ей самой, на что она способна, какие огромные силы таятся в ней! И потом... потом рука об руку с ней приняться за врачевание ран несчастной родины!
Но как посмотрят на это дядя Муса и тетя Сария? Дадут ли согласие?
И Фридуну вспомнился случай, который произошел два месяца тому назад, в первые дни его приезда в деревню, на который он тогда не обратил внимания.
Была ночь. Тетя Сария, уложив детей, сидела в головах дядя Мусы. Фридун завалившийся спать с вечера, сквозь сон слышал их разговор.
- Чтоб не сглазить, Фридун вырос и стал настоящим парнем! - говорила тетя Сария. - Где тот мальчишка - шалун и непоседа, каким он был пятнадцать лет назад? Каким он стал умным, серьезным!
Дядя Муса подтвердил ее слова:
- Да, жена, много людей я знал на своем веку, но такого хорошего встречать не приходилось. Парень рос сиротой, а вырос умницей...
А потом Фридун услышал невнятный шепот тети Сарии и ответ дяди:
- Да, недурно бы. Предначертаний неба не узнать. Может быть, сама судьба привела его сюда, к нам...
Только теперь, на гумне, Фридун начал постигать смысл этих слов... Он еще раз взглянул в сторону Гюльназ, но девушка, мило улыбнувшись, скрылась за скирдой.
Тут он услышал голос дяди Мусы, который возвратился с родника:
- Молодец, сынок, можно подумать, что ты весь век крестьянствовал.
- Зачем ты утруждаешь себя? - сказал Фридун в ответ. - Я сам бы сходил по воду.
- Какая разница, сынок, ты ли, я ли?! Поди покушай, подкрепись немного. Гюльназ принесла завтрак. Иди!
Не дожидаясь ответа, Муса стал, на молотильные доски.
- Ха-ха!.. Отца за вас отдам!
В надежде еще раз встретиться с Гюльназ, Фридун пошел к стогу, но девушки уже не было. На земле была разостлана та же старая скатерть в заплатах, а на ней лежали хлеб да сыр.
Солнце стояло в зените. Была самая жаркая пора дня. Раскаленный воздух опалял лицо, земля и камни обжигали ноги. Трава выгорала в поле, нескошенные колосья высыхали, и хлеб осыпался на корню. Скот искал тени, птицы прятались в гуще ветвей.
А Фридун был все на тех же молотильных досках. Кружившиеся по гумну с самого рассвета быки еле передвигали ноги. Непреоборимую усталость чувствовал и Фридун. Тут же работали дядя Муса, тетя Сария и ребята. Они веяли обмолоченное зерно, подметали гумно, просеивали отвеянную пшеницу.
Наконец Фридун отпряг мокрых от пота быков и погнал их в тень. Муса положил перед ними свежего сена и пошел с Фридуном к скирде, чтобы передохнуть в ее тени. Заметив Гюльназ, которая несла в кувшине воду, Муса окликнул ее:
- А ну, дочка, полей на руки!
- А ну, дочка, полей на руки!
Гюльназ сняла кувшин с плеча, отерла пот со лба и нагнулась, чтобы исполнить его просьбу.
- Бах, бах, - восторженно проговорил Муса, плеснув водой в лицо. - Это удовольствие целого мира стоит!.. Подойди, сынок, освежись...
Фридун засучил рукава и, шагнув к Гюльназ, хотел взять кувшин, как вдруг раздался грубоватый окрик:
- Не дашь ли напиться, красавица?!
Барский приказчик, еще не успев высвободить ноги из стремени, впился глазами в Гюльназ.
Точно защищая девушку, Фридун сделал шаг вперед и стал между Гюльназ и Мамедом.
- Я прошу воды, - сказал Мамед, окидывая Фридуна злым взглядом. - Ведь вы не гяуры!
Муса, сполоснув медную чашу, наполнил ее водой и протянул Мамеду.
- Зачем сердиться, господин? Воды хотите? Пожалуйста!
Приказчик взял чашу и выплеснул на лошадь. Та вздрогнула от холодной воды, мотнула головой и стала бить передними копытами.
Мамед слегка оттолкнул Мусу в сторону.
- Ты, старый человек, - сказал он, - не беспокойся. Мне девушка подаст...
- Какое там беспокойство? Вам я и сам послужу.
- Мерси! - с ядовитой вежливостью ответил приказчик. - Хорошую ты девушку вырастил! Да сохранит ее аллах от дурного глаза. Возьми, ханум, возьми чашу, налей воды. Утолять жажду - благое дело.
И приказчик Мамед с чашей в вытянутой руке шагнул к Гюльназ. Но тут перед ним стал Фридун.
- Хотите попить, господин? Пожалуйста! - проговорил он и, подняв кувшин, хотел наполнить чашу.
Тогда Мамед швырнул чашу в сторону.
- Ладно, старик! - сказал он. - Ты пожалел мне воды! Запомни же это!.. - И дернув лошадь за повод, он зашагал к гумну Гасанали.
- Хорошая жена и красивая дочь тоже несчастье для бедняка! - проговорил Муса, не глядя на Гюльназ.
Фридун не ответил. Из сердца рвались слова, которые ему так хотелось высказать, но, искоса взглянув на девушку, он смолчал.
Лицо Гюльназ горело от стыда, глубокие глаза были печальны. Непонятное чувство раскаяния охватило девушку. Но в чем же она провинилась, не в том ли, что родилась красивой? Значит, лучше бы ей родиться уродом, калекой? Но кто же предпочтет уродство красоте? Конечно, никто! Почему же в таком случае ее красота возбуждает такой страх в отце? Отчего с годами мать все больше дрожит за нее?
Гюльназ вылила простоквашу из горшка в медную миску и начала помешивать ее деревянной ложкой. Потом она накрошила туда хлеба, зеленого лука, огурцов и мяты и, добавив воды, поставила перед отцом и Фридуном холодную окрошку.
Но не успели они съесть и двух ложек, как послышался неистовый крик Гасанали:
- Помогите!.. Помогите!..
Фридун и Муса мгновенно вскочили.
- Гюрза ужалила! Змея! - кричал Гасанали, обеими руками сжимая ногу выше колена.
Когда Гасанали подошел к кувшину, чтобы напиться, гюрза, лежавшая под снопами, поднялась и вонзила ему в икру ядовитые зубы. Бедняга был в отчаянии. Плач и вопли жены и шестерых его детей усиливали муки несчастного.
Муса прикрикнул на вопивших, быстро отрезал постромки у быков и крепко обвязал ногу Гасанали повыше раны.
- Простокваши! Скорее! - крикнул он женщине.
Простокваши не оказалось.
Фридун крикнул:
- Дядя Муса, врача найди, врача!..
Муса только махнул рукой.
- Какой тут врач, парень!
Опухоль ползла все выше по ноге. Гасанали в отчаянии сказал Мусе:
- Отыщи скорей острый кинжал! Надо рубить ногу у колена!
Это было смелое предложение. Но оно поразило всех, никто не решался выполнить его.
- Рубите, пока не поздно! - вскричал Гасанали, прочитав на лицах сбежавшихся соседей колебание. - Хоть топором, но рубите скорей. - Потом он повернулся к жене: - Чего ревешь? Замолчи! И детей уйми!
Этих слов оказалось достаточно, чтобы в одно мгновенье прекратить вопли.
Кто-то принесли тихо положил остро отточенный топор. Гасанали положил ногу на продолговатый гладкий булыжник, валявшийся на краю тока.
- Одним ударом! Сразу! - взмолился он, обращаясь к смущенно топтавшейся возле него толпе крестьян.
Однако никто не решался взяться за топор. Один было ухватился, но тотчас же бросил, точно обжег пальцы.
- Нет, не могу!..
А между тем опухоль уже поднялась к колену.
Гасанали еще раз прикрикнул на жену, начавшую было снова голосить, и, когда она покорно притихла, подозвал стоявшего поодаль коренастого человека:
- Мясник Али! Чего стоишь? Уж не хочешь ли ты моей смерти? Бери топор! Руби!
Али молча растолкал крестьян, поднял топор и одним ударом отсек ногу Гасанали у самого колена.
- Скорее приложите жженые тряпки! Перевяжите! - бросил он, ни к кому не обращаясь, и, неловко смахнув кулаком слезу, зашагал не оглядываясь.
На душе Фридуна стало еще тяжелее.
С какими надеждами ехал Фридун в деревню!.. Ему казалось, что здесь он добудет себе средства к существованию на зиму. Помогая дяде Мусе, он думал обеспечить себя куском хлеба, получить возможность учиться в университете.
Все эти мечты разлетелись как дым. Однако не это омрачало его. Теперь его терзала мысль о тяжелой жизни крестьянина. В крайнем случае он заработает деньги обучением купеческих сынков в Тегеране. Но что будут делать крестьяне? Он думал о таких, как дядя Муса, как искалеченный Гасанали. Какие огромные надежды возлагали эти нищие люди на урожай нынешнего года! И что их ожидает теперь?!
Когда приказчик Мамед сообщил крестьянам о новых условиях помещика, на лицах тружеников мгновенно появилось отчаяние. С той минуты и возник во всей неотвратимости страшный вопрос: "Как быть?"
Порой Фридуну казалось, что он начинает подходить близко к мутному источнику, который отравляет большую многоводную реку народной жизни, что он нащупывает корень нужды и лишений, голода и бедствий, которые губят страну. Это были царившие в деревне власть помещика над землей, голод, нищета, темнота закабаленного народа.
Охваченный этими гнетущими мыслями, Фридун медленно шел из деревни к гумну.
У свалки, куда крестьяне выбрасывают золу из очагов и всякий мусор, он увидел босых, полуголых ребят, которые, как куры, копошились в золе.
Фридун подошел поближе. Однако при виде двух голых мальчуганов с обложенными гноем и съеденными трахомой веками невольно отвернулся. Но тут же он почувствовал какую-то неловкость за свой поступок: почему он отворачивается от этой уродливой, отвратительной картины? Разве этим он спасет себя от существующих бедствий? Разве страшная болезнь не разъедает глаз многих тысяч детей и взрослых повсюду: и в городах и в селах? Может ли мужественный человек закрывать глаза на несчастье тысяч людей, которых трахома лишила зрения? И Фридун скова с вниманием врача посмотрел на детей. Ему пришла в голову мысль о сходстве этой проклятой болезни, калечащей людей, обрекающей их на слепоту, с общественным строем, социальными отношениями в деревне.
"Нет, свалка должна быть уничтожена!" - подумал Фридун.
Он пересек русло высохшей речушки и еще издали увидел у гумна сборище людей. Там же, сверкая лаком на солнце, стоял автомобиль.
Рядом со стогом смастерили из старых паласов нечто вроде шалаша; в его тени стояла покрытая ковриком скамья. На ней сидели четыре человека, по внешнему виду из знатных господ. Возле них стояли в ожидании приказаний старший сельский жандарм Али и приказчик Мамед, в стороне еще два жандарма.
В некотором отдалении от шалаша толпились крестьяне.
Заметив Фридуна, Муса протолкался к нему и шепнул на ухо:
- Сам барин приехал... Господин Хикмат Исфагани!
- А зачем он здесь? Чего бросил Тегеран и пожаловал сюда?
- Не знаю, говорят, с гостями на летнюю дачу прибыл. Выехал на прогулку, а тут неподалеку приказчик встретил его и притащил сюда.
- А тот, что рядом, - американец, - шепнул кто-то. - Говорят, он не бывал в Азербайджане, и вот господин привез его показать нашу страну и погулять в горах.
- Так оно и есть! - поддакнул еще один. - И приятно и полезно...
Фридун продвинулся поближе к господам. Он с любопытством разглядывал заплывшего жиром, тучного Хикмата Исфагани. Помещик, очевидно, чувствовал ненависть, таившуюся в молчаливой толпе, и старался запугать ее своим грозным видом: брови его были насуплены.
"Боится крестьян!" - мелькнуло в голове Фридуна.
Наконец Хикмат Исфагани прервал тяжелое молчание. Он говорил не спеша и явно вызывающе. Говорил он по-персидски, раздельно выговаривая каждое слово, как бы объявляя непреложный закон.
Крестьяне молчаливо переглядывались, вслушиваясь в чужую речь.
- Что изволил сказать господин? - раздался чей-то недоуменный вопрос. Объясни нам.
Приказчик нагнулся к уху Хикмата Исфагани и что-то зашептал.
Помещик поморщился и кивнул головой. Приказчик повернулся к толпе.
- Господин изволит говорить, что во имя совести и справедливости урожай должен быть поделен по их приказанию. Иначе никак невозможно. Одна пятая вам, а четыре пятых господину, ибо у господина расходов много. Налог государству надо платить, чиновникам надо давать, слуг надо содержать. Все они есть хотят. Поэтому урожай надо поделить на пять частей.