Я хочу пить. На дне ямы собирается лужица воды. Я осмотрел свои руки и сандалии. Весь в глине! «Что о тебе подумают люди?» Я кинул железку и побежал к дырке в заборе. Дом – напротив. Но мне нужна яма с водой. Наша канава с головастиками. Первым делом я помыл руки. Потом принялся счищать палочкой с сандалий глину и кое-как смывать водой. Мне же еще бежать через парк, потом по улице. А там соседи. А они встретят маму вечером и обязательно наябедничают, что я был весь грязный. И мне влетит. Нужно что-то делать. Что? Я снял рубашку. Потом опять ее надел. Перепрыгнуть лужу я не могу. Упаду. И разбежаться тут негде. Нужно прыгать с места. Двумя ногами. Упаду! Нет. А если перейти. А там пиявки! Я ужас как их боюсь. Однажды на моих глазах доставали тонущего в пруду дядьку. Его откачали, а я стоял, замерев от ужаса, и смотрел, как на его коже шевелятся толстые насосанные пиявки… Нет! Я не полезу в канаву! Пусть лучше мама напорет, но я боюсь пиявок больше мамы.
Я пошел по траве, роса, не успев просохнуть, смачивала и смывала грязь с моих ног. Пока добрался до ворот парка, ноги и сандалии уже были чистые. Я помчался по дороге, не обращая внимания на щебенку, старался не загребать ногами. Может быть, если быстро пробежать мимо соседей, – не заметят? Я домчался до нашей калитки. Во дворе бочка с дождевой водой. Умоюсь там. В ней, кроме комариных личинок, никаких зверей. А их я не боюсь.
– Какой же ты чумазый!
Тетя Таня! Я попытался прошмыгнуть мимо.
– Стой, чертенок!
– Теть Тань! Я помоюсь!
– Да ты ж в ржавчине, пострел! Скидай рубаху, я простирну, пока не присохла!
– Теть Тань, а Сережку и Кольку не видели?
– Как не видеть? Шмонались тут, тебя искали. А ты ж где изгваздался?
Я промолчал. Ну что я буду ей объяснять?
– А куда они пошли?
– На пруд, куда ж еще? А ты где был?
– В парке гулял. Там тир сделали. Я смотрел.
– Ох, ты! Прямо тир?
Я пожал плечами.
– Теть Тань, а тир – это зачем?
– А то ты не знаешь?
Я помотал головой.
– Стрелять!
Я аж подпрыгнул. Ого! Стрелять! Как солдаты! А я такую новость несу ребятам…
– Ты есть хочешь?
– Не-а… я пить хочу.
– Пойдем, я свежей воды принесла. От Баулиных.
Баулины – это за четыре дома ниже по улице. Там колодец, и вода вкусная! Мама тоже туда ходит. Я тоже хожу с ведерком. Мне Прокопич из большой банки сделал ведерко, прикрепив проволочную ручку. Только я никак не могу донести его до дома, не расплескав.
Вода вкусная. Напившись, я захотел есть. Тетя Таня отрезала мне кусок черного хлеба, на него намазала кус тушенки и дала мне большую кружку с самодельным квасом. Ее квас всегда был не коричневым, как в бочке, в парке, а желтым и почти не сладким. Зато очень щипучим. Хлеб с жирной тушенкой и квас быстро погасили голод. Тетя Таня выстирала рубашку и повесила сушиться.
– Теть Тань, а можно я возьму лопату в сарае?
– Возьми, чего ж? Только принеси! А то Прокопич заругает…
Но я не спешил. Без ребят идти копать гильзу смысла нет. Она большая. Да и земли сколько нужно вытащить.
Я принялся бродить по саду. У Прокопича есть яблоня белый налив, там яблочки мелкие, но даже незрелые уже немножко сладкие. Я отрыгнул квас, и терпкая жгучая газовая струя ударила в самую макушку. Выходит, в голове ничего нет. Соседский Левка показывал фокус: открывал рот и стучал себя по макушке, а изо рта слышно было пустой стук. Нет, а чем же я думаю?
– Андрюха!!!
– Колька! Серега! Я тут!
Они орут на улице. А я тут! Меня распирает от новостей! Нужна лопата! Нет, нужно рубашку надеть! Нужно бежать к ребятам. Где мои сандалии?
Сандалии нашлись на крыльце. Тетя Таня их помыла и поставила на солнышке – сушиться. Я дрожащими руками пытался застегнуть мокрый ремешок. Он никак не влезал в пряжку.
– Андрюха!!!
– Да здесь я, здесь!
Я чуть не плакал. Они ж сейчас уйдут, и я им не скажу про тир, про гильзу… Наконец сандалии застегнулись. Я помчался по дорожке между заборами на улицу.
Колька с Серегой уже стояли возле канавы и смотрели в парк.
– Ребята, я тут!!!
Они даже не оглянулись.
– Ребята, погодите меня!
Я домчался до них и выпалил на одном дыхании:
– А в парке тир поставили!
– Да ну?! – эта новость их обрадовала.
– Ага, точно. Мне дядьки сказали. А еще, – я сглотнул, во рту пересохло. – Я гильзу нашел.
Ребята не отреагировали. Что им гильзы? Я тогда добавил:
– От снаряда, с войны. Только она глубоко. Я железкой копал и вот лопату хотел взять!
Эта новость их заинтересовала больше тира.
– Пойдем, покажешь! – сказал Колька.
– А лопату?
– Всегда успеем. Может, это и не гильза, а просто осколок?
Ну, вот зачем они так? Слезы сами навернулись.
– Это гильза! Я знаю!
– Не реви, – сказал Серега. – Че ты как девчонка? Раскопаем – увидим.
Я вытер нос. Обидно все-таки.
Тир от нас не убежит. Ребята сразу пошли смотреть гильзу. Колька слез в яму, на донце набралось воды. Я показал железку от тира.
– Вот, я этим копал. Она там звякает.
– Лопата нужна, – сказал Серега. – Беги, ты ж хотел лопату взять?
Я смущенно вытер нос.
– Серег, а помоги мне канаву перейти. Я не могу.
– Пойдем. – Он перепрыгнул сам и протянул мне руку. – Давай!
Я помчался за лопатой. Тети Тани нигде нет. Я добежал до сарая Прокопича. Я знаю, где лежит саперка. Где все лопаты и грабли.
Мусин-ПушкинЯ принялся перебирать огромные, в два моих роста, черенки. Где же она? Прокопич ею все время копает лунки для картошки, и цветы ею сажает, и морковку выкапывает. Одно слово – саперка! Я не знаю, что означает это слово, но оно мне очень нравится. В нем звучит что-то очень серьезное такое. Нешуточное. Лопата – слово несерьезное. Глупое слово. Вот скажи десять раз слово «лопата» и сам не заметишь, как рассмеешься. А «саперка» – это ничего смешного.
Как не завалило всеми этими смешными словами… большущий штабель лопат и садового инструмента обрушился на меня! Я больно получил по голове. Но главное: я увидел саперку! Дотянувшись до короткого черенка, я уже рванулся из сарая, как правое мое ухо запалило жгучим огнем, его словно тисками зажало!
– Ты куда?! Набезобразничал и тикать? – пальцы на правой руке у Прокопича – железные.
– Дя Прокопич! Отпусти! Те… мне те Таня разрешила!
– Что тебе Таня разрешила? Лопаты развалить? А собирать кто будет? Мусин-Пушкин?
Я не знаю, кто это, но уверен, что этот гад никогда ничего сам не делал… потому что Прокопич его все время в пример приводит.
Сосед отпустил мое ухо. Прокопич не злой. Но иногда бывает страшно вредным. Я принялся поднимать лопаты и ставить их в угол.
– Вот это пральна! А зачем тебе лопата?
– Я там… мы… это… – никак не мог найти нужные слова. – Там гильза от снаряда.
– Вот это новость, – Прокопич не то чтоб не поверил – удивился. – Это где же?
– Там, где окопы и воронки. У самого забора!
– Да иди ты! – Прокопич всегда так говорит, если очень удивлен и не верит: «Да иди ты!»
– Чесслово! Я копал там железкой, а оно звякнуло. Ребята там, а я за лопатой. Вот.
Прокопич взял еще одну лопату, кроме саперки, и мы пошли к парку. А я раздумывал: а правильно ли я сделал, что рассказал соседу? Может быть, ребята хотели эту находку сохранить в секрете?
На дороге перед нашей калиткой остановился грузовик, и из кабины выскочил папа! Он был в летчицкой кожаной куртке с толстой железной молнией, в узких брюках дудочкой и остроносых ботинках. Шофер из кузова достал большой рюкзак, какой-то деревянный ящик зеленого цвета и огромную сумку-авоську, из которой во все стороны торчали рыбьи хвосты.
Папа пожал руку Прокопичу. А я принялся скакать вокруг него с воплями от переполняющего восторга. Я мгновенно забыл про гильзу. А Прокопич не забыл.
– Ну, здравствуй, наследник! – у папы была редкая колючая щетина, тонкие усики над верхней губой и какие-то пьяные веселые глаза. Водитель взял у папы рубль, грузовик обдал нас дымом и укатил. – Вот я и дома! А куда это вы собрались, копатели? Да еще с лопатами?!
Я ничего не мог объяснять. В животе горел теплый огонек, и этот огонек заливал меня по самую макушку. Хотелось смеяться и плакать. И не знаю, чего больше.
– Да вот, архаровцы наши, этот да Колька с Серегой нашли, грят, гильзу от снаряда. Хочу посмотреть. Зенитка али что?
– Да, кроме них, ничего и быть не должно, – сказал папа, поднял меня на руки, но тут же опять поставил на дорогу. Вместо меня он закинул за спину рюкзак и протянул мне авоську: – Неси! Только по земле не волочи, выше поднимай.
Я подлез под авоську, закинул ее на спину и понес. Хвосты кололи мне бока, от авоськи несло рыбой. Следом за мной папа нес рюкзак и деревянный ящик. А Прокопич перешагнул канаву и углубился в парк.
Дома папа сказал:
– Второй час уже. Ну, впрочем, как я и рассчитывал. Маме я с вокзала позвонил. Она отпросится пораньше. Ну, рассказывай, много ты ей нервов попортил? Лучше сам рассказывай, чем она жаловаться будет. А мы уж тут по-мужски сами разберемся. Ну, есть в чем покаяться?
Я рассказал про все. Про рваные штаны, про грязную рубашку, про соседского кота, которого засунул под бочку, про дохлую крысу, которой пытался тренировать нашу Муську, а она ее не брала… зато тетя Нюра испугалась до сердца… что маме жаловалась. Ну, еще про то, что днем спать совсем не хочу. Потому что это только детки спят, а я уже большой.
Я смотрел при этом в пол и бубнил на одной ноте. Я не видел глаз отца и его лица. Наверное, он сильно злится. Все-таки мама ругала меня здорово, а когда я от нее спрятался под кровать, даже пыталась меня выковырнуть оттуда щеткой. Это из-за крысы.
Папа меня не стал наказывать. Он покряхтел и сказал:
– То, что ты чуня, – это плохо. Мать все руки, небось, истерла в корыте, тебя обстирывая?!
Я кивнул.
– То, что животных мучил, – тоже плохо. Они ж живые, и у них свои дела и понятия. Ты представь, что кто-нибудь, большой такой, станет играть с тобой, а ты есть хочешь, и тебе совсем не до игр. С тетей Нюрой плохо вышло. Ты прощения попросил?
Я покачал головой. Нет, конечно. Как к ней подойти? Она ж злится. Еще шваброй огреет…
– Ну, а днем спать… ты знаешь, что это полезно?
Я скривился. Рыбий жир тоже полезный, но он очень противный.
– Не морщись. Я всегда днем сплю, если есть возможность. Ладно. В конце концов, если организм захочет, ты хоть спички вставляй, все равно уснешь.
Папа не сказал, какие спички и куда вставлять. Он вдруг спросил:
– Я тебе морскую звезду прислал, сохранил?
Я захлюпал носом. Как ему объяснить? Звезда лежала на этажерке, я полез на нее за книжкой, этажерка повалилась на меня. От звезды остались мелкие осколки. Я ревел целый день и еще полдня. Легче мне не стало. Осколки мама выкинула. Я вздохнул.
– Она разбилась.
– Сама разбилась?
Я кивнул, потому что говорить было невозможно. Если б я издал хоть звук, он бы немедленно перешел в протяжный рев.
– А я думал, что хорошо ее просолил и просушил. Видно, она была еще чуточку живая. Решила, что ты недостоин ее компании, и кинулась вниз…
В папином голосе не было обиды, упрека. Я улыбнулся. Он не сердится.
– Ты настроил станцию?
– Настроил. Но мне снова придется слетать туда на месяц.
– Зачем?
– Нужно научить солдат на ней работать.
– А сами они не научатся? – мне не хотелось отпускать папу.
– Нет, сами не научатся. Это новая станция.
Папа взял меня на руки и отнес на постель.
– Я не хочу спать.
– И не спи, кто тебя заставляет?
– А Камчатка – это где?
– На самом краешке земли. Далеко-далеко на Востоке. Через всю страну. Наша станция стоит на сопке, и мы первыми встречали солнце на всем континенте.
Я принялся часто моргать, потому что глаза вдруг защипало, и мне отчаянно захотелось их закрыть. Папа сидел рядом. Он расстегнул куртку и гладил меня по спине. От его ладони разливалось блаженное тепло. В полудреме я услышал хриплый шепот Покопича:
– Андреич! Андреич! – папина рука провела еще раз по моей спине и исчезла. Я ничего не понимаю, туман закрывает мой слух:
– Там фугас эс-це пятьдесят! Взрыватель на месте.
В голове мелькнуло: Мусин-Пушкин, не забыть спросить у папы, кто это. Больше я ничего не помню.
Не пей, Андрюша, – козленочком станешь!Я проснулся от шагов по комнате и маминых слов. Она что-то говорила, и в ее голосе не было ни злости, ни обиды, она не ябедничала на меня папе. Я слышал жаркий шепот, чмоки. Все ясно: целуются.
– Ты ж писал, что еще две недели?! – голос у мамы звонкий, даже когда она старается говорить шепотом.
– А нам программу сократили. Сашка узел привода забрал на переборку и доводку. Что мне там сидеть? Борт нам дали, вот мы и махнули. Официально я – там. Фактически – тут.
– Не влетит?
– Нет, начальник в курсе. Я рыбки привез – вяленую корюшку. Крабов хотел, да не сезон, Ушли от берега. А то бы привез.
Папа уже привозил крабов – не целиком, клешни. Их было две. Одну у меня стащили, думаю, это Витька, тети-Клавин внук. Он – вор. А на вторую я уронил железный утюг Прокопича, которым качал мускулы. Клешня случайно попала под утюг.
Я окончательно проснулся. На улице еще светло. И тут я вспомнил про гильзу. Я все проспал!!! Серега с Колькой и Прокопич ее уже выкопали! Я должен увидеть. Ведь это я ее нашел!
Как был, в одних шортах, я помчался на улицу. Сандалии мои?! Где сандалии? Вот они. Я всунул ноги и помчался мимо родителей, сидящих на кухне, мимо Прокопича. На улице меня встретили Серега и Колька. Они хитро смотрели. Где гильза от снаряда?
Я их так и спросил.
Они молча переглянулись. Темнят. Зажали, гады? Это я ее нашел!
Я еще раз спросил, но голос предательски дрогнул:
– Где гильза?
– Нету, – сказал вредный Колька.
– Зачем вы врете?! – слезы брызнули из глаз. – Я вам рассказал, а вы!!!
– Не мучь его, – сказал Серега.
– Спи больше, – вредно сказал Колька.
– Это была не гильза, – спокойно сказал Серега. – Это была бомба.
Слезы мгновенно высохли, и я сказал, как Прокопич:
– Да иди ты!
– Сам иди, – вредно сказал Колька. – Мы тоже не знали. Пришел дед с лопатами, и мы стали копать. Тут он как заорет: «ВОН! Тикайте!» Я чуть не обоссался. А он лег на землю и руками туда под бомбу… сам весь белый… потом встал и говорит: «Ребята, вы уже большие. Бегите к магазину, звоните по ноль два. Скажите, что так и так: в парке нашли немецкую авиабомбу тип эс цэ пятьдесят. Запомнил? Я так и сказал. Меня сперва слушать не хотели. А Прокопич как знал. Если не поверят, скажи, мол, послал меня старшина отдельного саперного батальона Цыганков. Я сказал. Приехали солдаты и откопали эту бомбу, вот с полчаса как оцепление сняли.
Я стоял убитый всем этим. Я все проспал! Это же я ее нашел! И даже краем глаза не видел, какая она – бомба!
Я повернулся и пошел домой. Слезы просто вытекали из глаз. Я не хотел реветь… это выходило само собой.
Навстречу мне вышел папа. Он присел на корточки вытер платком нос и глаза.
– Это ты нашел бомбу?
Я кивнул.
– Вот что, сын, ты ж понимаешь, это дело не женское. Не будем маме говорить. Ладно? Женщины ведь не понимают, что бомбы уже нет. Что она пролежала больше двадцати лет и не взорвалась… Сейчас скажешь ей, знаешь, как она нервничать будет?
Я помотал головой.
– Очень сильно. А нам это не нужно. Ты ж не хочешь, чтоб она тебя в парк вообще не пускала?
Я кивнул.
– Ну вот. Пусть это будет нашей тайной.
Информация о бомбе пробыла тайной всего несколько часов. Мы жарко обсуждали с ребятами событие. По всей улице катилась новость. Нам завидовали мальчишки всех дворов. Парк был трижды перекопан, потом. Но бомб больше не нашлось. Маме о бомбе рассказала тетя Таня. Мама бледнела, ахала. Потом с ней о чем-то поговорил папа. Я не знаю, потому что играл в салочки. Потом папа ушел к Прокопичу, и они там разговаривали о войне, о бомбах и о том, что стоим на страже Родины… и пусть ей будет хорошо. И чтоб водка не дорожала. Я примчался на веранду к Прокопичу. Во рту было сухо, как в пустыне, а перед папой стояло как раз полстакана воды.
Я схватил эту воду и одним махом вытянул все до донышка. Я не видел вскочившего Прокопича, я видел только распахнутый рот папы, его руку, и почувствовал, будто внутри меня взорвалась та самая бомба.
Что дальше? Папин палец во рту. Я давлюсь, и какая-то гадость вылетает из моего горла на траву… дальше туман…
На следующий день утром я проснулся как ни в чем не бывало. Ничего не помню. Даже про бомбу я вспомнил потом, когда побежал в парк и нашел там здоровенную ямищу. Долго смотрел на нее, вспоминая, когда это ее успели откопать?
Потом я все вспомнил: и шепот Прокопича, и рассказ Сережки и Кольки про солдат, как бомбу доставали, пока я спал. А что было потом? Я решил сходить к тете Тане и Прокопичу.
Тетя Таня ушла за керосином в лавку. Лавка в Новом поселке. Мы с мамой тоже туда ходим. Керосин нужен для керосинки. На нем варят суп и жарят макароны с котлетами.
Я догадался, что тетя Таня пошла за керосином, потому что керосинка разделена на две части. Верхняя с тряпками лежит на веранде и воняет, а нижнюю тетя Таня помыла, и она сохнет на крылечке. И бидона, в котором хранится керосин, нету. Все ясно. А Прокопич ширкает в сарае рубанком. Я люблю смотреть, как он стругает. Из рубанка завивается душистая золотая стружка. Если ее жевать – чуть-чуть сладкая.
Я пришел в сарай.
– Привет, алкоголик! – сказал Прокопич. – Голова не болит?
Я помотал головой. Ничего не болит.
Прокопич принялся щепочкой выковыривать из рубанка забившуюся стружку.
– Как же это тебя угораздило вчера отцовский стакан опростать?
Я пожал плечами.
Не помню ничего. Да мне это и неинтересно. Я проснулся один. Папы нет, мамы тоже. Они уехали на работу. На столе нашлись жареные макароны с котлетой и кружка с чаем, тоже остывшим. Все это было накрыто полотенцем – от мух. Я хотел есть. Я люблю макароны. Они толстые и с дыркой. А котлета магазинная. Это мама вчера из Москвы привезла. Я вспомнил, как в доме пахло жареными котлетами, когда проснулся вечером.