— Раз уж так, — сказал Букварь, — лучше бы Николай был во всех отношениях подлецом. Глупо этого хотеть, да?
Виталий молчал.
— И Зойка... Не надо было ей приходить. Тащить эту банку меда...
Виталий молчал, и Букварь кончил неуверенно:
— И Кешка...
Он не услышал и не увидел, а просто успел почувствовать, что Виталий соскочил с кровати и метнулся к нему. Букварь повернул голову. Виталий стоял рядом, прямой и резкий, как восклицательный знак. Он кричал:
— Лучше? Кому лучше? Тебе лучше! Чтобы сохранить душевное равновесие! Чтобы осталось неколебимым твое младенческое представление о мире и людях! И тебе ничто не мешало бы думать, что люди делятся на белых и черных, подонков и идеальных, а между ними — четкая граница, и они находятся в состоянии войны! Да ты пойми, старик, что люди — не электрические заряды и не элементарные частицы. Каждый из людей несет в себе и плюсы и минусы! Главное в жизни не контрасты, а полутона. Пойми, ничто не встречается в чистом виде! Нет ничего более вредного, чем выдумывать себе идеалы. И твой Зименко...
— Не трогай Зименко!
— ...И тот пионер, которому поставлен памятник в Березовке, — помнишь, видели? — возможно, был ябедой или однажды не заступился за слабого...
— Ты его не знал и не выдумывай!
— Я говорю условно. Люди писаны не одной краской. Они многоцветные! Они сложные! И это здорово! Да, четыре десятка лет еще не вытравили всю дрянь, что накапливалась тысячелетиями. Но некоторые вещи, естественные для человека, мы по инерции продолжаем называть дрянью. А ведь у человека, помимо всего прочего, есть живущий организм, и ему на самом деле нужно есть, спать и оплодотворяться! Физиологию-то человека, разницу темпераментов пока не переделали... И ты не спрашивай! Сам думай! Сам разбирайся в каше своих мыслей!
— У тебя, что ли, нет каши?
— Есть. Только твою кашу я давно съел! Она манная, с малиновым вареньем!
— Ладно, не кричи. Посмотри. Солнце заходит.
29
Солнце заходило за сопку Золотой конек.
Камней, к которым Букварь привык на Канзыбе, поблизости не было, и он стоял прислонившись к стволу сосны.
Сопка съедала солнце.
Еще минуту назад солнце огромным шаром, горевшим электрическим светом, проглядывало сквозь раскинутые лапы сосен и елей, как к магниту, скатывалось к сопке. Оно крупнело и быстро наливалось огненным соком.
Сопка схватила солнце зубами. Зубы у сопки были мелкие и острые, как у щуки. Днем они зеленели, а теперь стали черными. Зубы эти солнце не кусали, а только держали.
Сопка медленно проглатывала солнце, распухшее и красное. А когда проглотила, слетелись к острым ее зубам черные облака, быстрые и неожиданные, как воронье.
Красный, огненный сок растекся по холодеющему небу, и края неба стали двухцветными, розовато-голубыми.
«А может быть, на самом деле, — подумал Букварь, — пионер из Березовки был ябедой...»
Он выругался со злостью, гоня эту нелепую мысль.
Солнце, зайдя за сопку, словно провело за собой черту и оставило Букваря наедине с его вопросами.
Он решил не уходить от них, а разобраться, разобраться не спеша и до конца. Он опустился на коричневый толстый корень кедра и стал жевать травинку. Букварь вспомнил Кешкины слова, сказанные однажды о нем: «Нет, он какой-то ненормальный!» — и тут же услышал голоса своих суздальских соседей, Мышлаковых. Мышлаковы жили через дом, торговали на суздальском базаре клубникой и крупным мохнатым крыжовником, и у них на дубовом комоде спали мраморные слоны. Встречая мать или отца Букваря, Мышлаковы вздыхали сочувственно: «Сын у вас какой-то странный». Они и Букварю говорили в глаза: «Какой-то ты ненормальный!» — когда он рассказывал им, что в Суздале на одной из колоколен сидит Золотой петушок, а в Кремле живет князь Гвидон. «Гвидон! Там нынче музей, пять копеек за вход, одни идиоты ходят». И когда Букварь, уезжая в Саяны, рассказывал, какие необыкновенные люди строят там трассу, Мышлаковы вздыхали снова: «Ненормальный!»
Значит, и встреча с настоящей жизнью, встреча с ней лицом к лицу испугала и расстроила его, расстроила тем, что жизнь не совпала с образом, который он себе создал, как расстроила в свое время первая встреча с родным городом, и он держится за свои старые представления только потому, что не хочет поверить в правоту тихого и липкого шепота мраморных слонов, дремлющих на дубовом комоде. Значит, все-таки правы слоны, и, хочешь не хочешь, с этим нужно примириться?
Нет! В том-то и дело, что ни слоны, ни Бульдозер, прокричавший «Все вы такие!», не знают ни грана правды. Пусть его представления не совпали с реальностью жизни. От этого люди не стали менее интересными и красивыми. Черт с ними, с этими суздальскими зонтиками и велосипедами! Какое значение имеют они в жизни Суздаля! Черт с ними, со всякими мелочами! Какое отношение имеют они к людям и жизни!
Николай так и остался тем же самым Николаем, который валил деревья на просеке, выгнал вора из таежной деревушки, перебрался с мешком макарон через замерзшую Джебь, который умеет работать от зари и до зари и не из-за денег, а потому что это доставляет удовольствие. Он остался тем же самым Николаем, который и ему, Букварю, помог повзрослеть, стать более уверенным в себе. Это Николай заставил его подняться на столб, выпрямившись, ступая полной ступней, идти по камню, по жизни. Но...
Добавилось «но»... Оно не уничтожило Николая, не перечеркнуло его, оно просто добавилось к нему. Идеал оказался земным.
Сущность Николая не изменилась от этого. Значит, нужно увидеть в каждом — в Кешке, в Зойке, в Виталии — сущность их и отклонения от нее. Значит, не надо бояться этих отклонений и возмущаться ими. Они, видимо, естественны, как естественна сложность мира. Просто надо научиться видеть, что хорошего каждый дает людям, и считать это главным в человеке.
Несколько дней назад, когда он услышал от Кешки о Николае, ему показалось, что небо перевернулось и начало падать. Он тогда шагал тайгой и спешил, хотел увидеть глаза Николая и узнать все. И вот он знает все. И он спокоен. Небо не перевернулось и не упало. Сам он, Букварь, не стал кричать на всю тайгу: «Как же так!» Он только допил минусинское пиво.
Он спокоен. Он знает, что в человеке главное.
Да, пожалуй, в обыкновенном человеке, в людях, строящих дорогу на Тайшет, два начала. Одним, высоким, руководит идея, дело, энтузиазм, другим — природа человека, заботы о еде, о сне, о всякой там физиологии. В разные моменты люди светятся по-разному. Чаще они горят, но иногда и тлеют, ворчат, рассказывают сальные анекдоты, пошло пристают к девчонкам, клянут начальство.
Пусть пока всякие мелочи еще остались в людях. Ведь на самом деле четыре с половиной десятка лет не смогли сразу, одним ударом выкорчевать в человеке насаженное тысячелетиями. Для корчевки этой нужны многие и многие годы. Может быть, века.
И вот поэтому не надо искусственной спешки. Такой, которая бывает, когда исполкомовская комиссия принимает новый дом и вдруг оказывается, что надо переделать плинтусы. В душе-то таких простых вещей, как плинтусы, не бывает. Вот и не надо горячиться, преувеличивать, придавать значение мелочам. Наверное, подумал Букварь, все-таки прав Николай и права скала под названием «Тарелка». Спокойная, умиротворяющая, высилась она над молчаливой тайгой, над мелочными переживаниями и сомнениями, спрятанными зеленым морем.
Так и ты живи! Корчуй старое в самом себе, корчуй непримиримо, но к другим будь терпимым. Не навязывай им своих правил, они только смеяться будут. Люди живут как умеют. И переделывают себя как умеют.
А сам ты от своих принципов не отступай ни на шаг. Пусть тебя считают наивным. Пусть! Раз уж у тебя такой темперамент.
Так думал Букварь.
Он жевал травинку и сидел на толстом коричневом корне, прислонившись к желтому кедровому боку.
Он услышал, как в поселке заревели динамики и шипящие брызги шампанского полетели со старой, довоенной пластинки в тайгу. «Береговых включил свою шарманку — подумал Букварь. — Может, сходить на танцы? Все-таки суббота...»
Он встал.
30
Просыпались неохотно, позевывая.
Будило солнце, жаркое и настойчивое. Оно высвечивало стены и щекотало Букварю пятки, высунувшиеся из-под простыни.
— Даже в воскресенье поспать не дадут! — проворчал Спиркин и в душе пригрозил солнцу.
Кешка в трусах и в майке уже стоял у кровати и что-то прибивал к стене молотком.
— Всю жизнь, как помню себя, — сказал Кешка, — я недосыпал. В будни я давал себе слово выспаться в воскресенье. Ждал воскресенья. А в воскресенье приходилось давать себе слово, что в следующее-то я обязательно высплюсь. И так всю дорогу Я слышал: американская кибернетическая машина подсчитала — если бы человек каждой зимой спал, как медведь, он прожил бы тысячу лет. А мы недосыпаем!
— Такая сейчас эпоха, — сказал Виталий, — в нашу эпоху не выспишься.
Кешка опустил руку. На стене белели две фотографии. Стена отсвечивала. Букварь щурился, морщил лоб и все же не мог понять, чьи это фотографии.
Он натянул перекрашенные солнцем, когда-то синие тренировочные брюки и аккуратно зашнуровал кеды. Пружиня, прыгая шумным коридором, сохранившим прохладу и сырость, он выскочил на улицу, под ели, под бьющее с неба солнце. Он чувствовал себя сильным, ощущал всем существом своим, телом своим брызжущую, безудержную радость. Фыркая, обливался холодной водой, тер мокрым полотенцем нагретую солнцем спину, языком и носом ловил ледяные струйки из ведра, боксировал и возился с орущими и хохочущими ребятами. Потом он снова стал разминаться один, сделал маховые движения и широким, упругим шагом побежал вокруг длинной коробки общежития и вдруг остановился резко.
За углом делал зарядку Николай. В руках у него были гантели, а на пне рядом лежал, поблескивая металлом, съежившийся эспандер. Ноги у Букваря сразу стали тяжелыми и приросли к траве. Он стоял в нерешительности и никак не мог понять, почему он не хочет подойти к Николаю. «Я ведь все решил вчера. Я же решил примириться. Главное — это сущность... — Потом он все же нашел спасительное: — Наверное, надо привыкнуть... Надо привыкнуть...»
Кешка, Спиркин и Виталий сидели за столом и, обжигаясь, пили горячий чай. Букварь подсел к ним и налил себе стакан.
— А где Ольга? — спросил Букварь. — Она устроилась к штукатурам? Кто-нибудь видел Ольгу?
— Нет, не видел, — буркнул Спиркин.
— Устроилась, — сказал Виталий, — в бригаду Самохиной. Вчера уже работала. Они делают клуб.
— Она грустная-грустная, — вздохнул Кешка, — все сидит у себя в комнате. Одна. Даже жалко...
Все замолчали, и Букварь понял, что он зря начал этот разговор. Он захотел успокоить ребят и рассказать им о вчерашних своих мыслях. Но он сказал тихо, шепотом:
— Надо будет сходить к Ольге...
Букварь взял кусок сахара, отпил глоток обжигающей, душистой воды и поднял глаза. Со стены, с фотографий, прибитых Кешкиным молотком, смотрели на него двое.
Слева — черноволосый, широколицый, в темной тужурке с петличками — улыбался Александр Кошурников. На трассе хорошо знали Кошурникова, знали все подробности его жизни и смерти, именем его назвали станцию. Кошурников погиб в сорок втором, там, за горами, у Казыра, шумливого и пенного кизирского брата. Он вел маленькую группу изыскателей саянской дороги, сам был третьим. В тайге, в сотнях километров от жилья, их застигла ранняя зима, набросала снег полутораметровым слоем. Их покинул проводник, у них кончилось продовольствие. Шли по бурелому и колоднику Каждый шаг — невероятное усилие. А сколько нужно было сделать шагов, чтобы выбраться из тайги! Табак пришлось заменить древесным мхом. Они промокли насквозь. Пожгли у костра одежду, а обсушиться не смогли. Падали от усталости, вставали и шли. Тащили материалы изысканий, образцы пород, все, что нужно было для новой дороги. Но Саяны стерегли. Последний плот схватил Казыр и бросил его под лед. Вместе с плотом ушел под лед один из изыскателей. Второй вмерз в лед в нескольких метрах от берега. У Кошурникова уже не было сил, и он не смог вытащить на берег тело товарища. Он выполз на снег. В дневнике его появилась последняя запись: «Очень тяжело. Голодный, мокрый, без огня, без пищи. Вероятно, сегодня замерзну...»
Весной саянские рыбаки нашли дневник Кошурникова с материалами экспедиции. Теперь парни и девчата шестидесятых годов строят его дорогу.
Справа на фотографии был Фидель. Букварь посмотрел в Кешкину сторону:
— Где это ты сумел достать?
— Ну! — сказал Кешка.
Пили чай, позвякивали алюминиевыми ложками о зеленоватые грани стаканов, думали о людях, смотревших на них со стены.
— Они, — сказал Виталий, — пробираясь по Казыру, ничего не знали о том, что происходит в мире. Они словно были на другой планете. А немцы стояли у Сталинграда, немцы могли взять Москву... Понимаете трагичность их положения? Но они шли... Значит, верили...
— Если что случится на Кубе, если снова они полезут, — заявил Кешка, — я проберусь к Фиделю...
— Так тебя туда и пустят!
— Ничего. Я уже бегал в Корею, когда там воевали. Меня поймали только в Улан-Удэ. На полдороге. Я был тогда совсем шкет. Глупый шкет...
— А я так и не решился, — вспомнил Букварь, — а собирался...
— Да, забыл. Вот, — сказал Кешка, — медовые пряники.
Легла на стол коробка, круглая, коричневая, похожая на берестяной короб. На крышке ее расходились кольца, как на срезе пня, и шли темно-коричневой вязью с красными, клюквенными каплями слова «Старая Москва». Пряники были мягкие, сладкие и пахли медом. Налили еще по стакану специально для пряников.
— Я из-за картинки их взял, — сказал Кешка, — мне картинка очень понравилась.
Он перевернул крышку берестяного короба. На тыльной стороне ее был небольшой прямоугольник. Зелеными, желтыми и красными пятнами он передавал картину Васнецова «Строят Москву».
— Это же типичное Кошурниково, — сказал Кешка.
Крышка поползла по рукам. На зеленом склоне холма под деревьями стояли рубленые дома. Бородатые мужики ставили квадратные срубы, спускавшиеся по холму. За холмом, до самого горизонта, толпились леса.
— Какое же это Кошурниково! — возмутился Спиркин. — Тут же церковь стоит и бояре шляются. Просто тут другая эпоха...
— Феодальной раздробленности... — подсказал Виталий.
— Просто ты дурак! Просто ты...
Кешкины губы вытянулись от обиды, он шумно прихлопнул коробку крышкой и поставил пряники на подоконник.
— Ладно, это все ерунда, — сказал Кешка. — Вы слыхали, что две баржи все-таки прорвались по Тубе в Курагино, доставили рельсы и два паровоза?
— Иди врать!
— Ну! Паровозики старенькие, маневровочные. Муромского завода. Для них собрали два звена, и теперь они стоят на насыпи.
— Надо бы съездить в Курагино.
— А чего ездить? Просто смотреть? Ерунда. Надо переходить в путеукладчики. В Курагине открываются курсы.
— Так уж необходимо стать путеукладчиками? — спросил Букварь.
— А ты хочешь всю жизнь вкалывать плотником?
— Я хочу стать архитектором.
Букварь замолчал, растерялся, он выдал свою самую сокровенную мечту Он пожалел, что не успел рассказать ребятам о Суздале, и теперь они могли не понять, почему он хочет стать архитектором.
— Я черчу прилично, — смутился Букварь, — рисую немножко...
— Ну и что? Архитектором ты еще успеешь стать, а путеукладчиком нужно быть именно сейчас!
Кешка и не думал смеяться над ним, просто он горячился, пытался убедить Букваря и ребят:
— Вы же не понимаете, что такое путеукладчики! Перед тобой насыпь, а позади тебя уже лежат рельсы и шпалы. Знаете, как пахнут шпалы? А потом первым прокатиться на паровозе по уложенным тобой рельсам! Представляете? Пыхтящий паровозик, украшенный цветами, плакатами, играет духовой оркестр, а мы все устроились на паровозе! Я, например, на подножке... Сплю и вижу!..
— Мы же не умеем, — сказал Спиркин.
— Я тебе объясняю: в Курагине открываются курсы. Потом можно попрактиковаться в Аскизе. Слыхали, сейчас набирают людей в Аскиз? Это за Абаканом. Меня и Николая уже соблазняли. Во вторник едут в Аскиз.
— Николай, кажется, собирается в Аскиз...
— Да, собирается, — подтвердил Виталий.
Для Кешки это было новостью. И для Букваря тоже. Он сказал, ни на кого не глядя, словно подумал вслух:
— Наверное, так будет лучше... Значит, во вторник...
Замолчали снова. Уже не хотели говорить ни о паровозах, ни о рельсах, ни об Аскизе. Кешка подошел к тумбочке, нагнулся и, гремя, стал вытаскивать принадлежности для бритья. Все следили за его движениями, словно это было очень интересно.
— Так как насчет кино? — спросил Спиркин.
— Я не пойду, — сказал Виталий.
— Могу только днем, — обернулся Кешка. — Вечером я отправлюсь на Тринадцатый.
— Давай на час сорок.
— Знаете что, — сказал Кешка, — у меня тут еще есть дела, идите вдвоем, я подойду. Только возьмите места где-нибудь в середине. У стен сыплется штукатурка.
Кешка поставил на тумбочку круглое зеркало, чуть согнувшись, мазал щеки пышной белой пеной, падавшей на пол ватными кусками, стоял освещенный солнцем, голый по пояс, коричневый, пел что-то, насвистывал. Букварь слушал Кешкино пение, видел, как ходят под загорелой кожей мускулы, и любовался широкой коричневой спиной.
— Да, — сказал Кешка, — там такая тетя Кланя торгует у входа семечками. Купите стакан. Только жареных...
31
На экран пустили радугу.
Радугу ловили глаза человека, шагавшего по миру Человек шел за солнцем.
Человек был очень маленький, спешил, иногда бежал, катил по асфальту впереди себя тонкое, быстрое кольцо. Он поверил в то, что можно, шагая за солнцем, обойти весь мир и вернуться домой с огненным, теплым шаром.