— А у тебя брошка, — говорит Букварь.
— Заметил! — смеется Зойка.
На вязаной кофте металлическая брошка, похожая на большой значок. Грустное лицо колдуньи, желтые распущенные волосы, чуть раскосые глаза.
— Знойная женщина!
— Я на нее похожа? — Зойкины глаза ждут.
— Нет, — простодушно говорит Букварь, — не похожа. У тебя глаза не такие. И ростом ты меньше...
— Ну вот!
— И ты... — неуверенно заканчивает Букварь. И тут же спохватывается: — Нет, ты лучше! Сама же знаешь! Стала бы ты таскать ее на груди, если бы она была красивее тебя...
— Ну вот!
Совсем он не может вести разговоры с Зойкой. Ни на что не способен! Она, наверное, обиделась. Молчит. Стоп. Шипит иголка, переползает через черную пластмассовую бровку. «Ночью за окном метель, метель...» Опять!
— Зойка! Еще раз.
И снова, плывут стены.
— Зоя, ты обиделась?
— На что? — безразлично спрашивает Зойка.
— Ну вообще?
Зойка пожимает плечами. Букварь становится немым. Вот если бы с Зойкой можно было говорить о Суздале, или о литературе, или о футболе, или хотя бы о куске льда, расплавленном жарками. Нельзя. Он покажется наивным. Ей нужны другие разговоры... Ну ладно, он не будет больше приглашать ее.
«Тишина» замолкает. Зойка идет к противоположной стене, к отодвинутому ряду обитых кресел, туда, где, развалившись, сидят Кешка и Бульдозер.
Пластинка крутится снова. Букварь бредет вдоль пустых уже скамеек. Он может пригласить на этот танец всех девушек сразу. Всех.
Зойка... Опять глаза натыкаются на нее. Она все еще рядом с Кешкой. «Нет, с ней ни к чему. Хватит». Полная смуглая рука трогает погончики синей куртки, взятой напрокат. Зойка оборачивается. Почувствовала его взгляд. Смеется.
— Зойка! — говорит Букварь и решительно шагает к ней через весь зал.
Он танцует с ней вальс, потом еще вальс, потом фокстрот. После каждого танца он говорит себе: «Хватит. С Зойкой хватит», — и, как только начинается новый танец, с мрачной решимостью подходит к Зойке. Она смеется и смотрит так, словно все это ей очень нравится.
Потом он опаздывает на секунду, и черные ботинки одного из курагинских уводят Зойкины красные туфли. «Ну и хорошо. Наконец-то», — думает Букварь. Но он стоит у стены, так и не пригласив никого, и злится на Зойку, которая смеется курагинскому так же, как смеялась секунду назад ему.
— Дай закурить, — говорит Букварь Кешке и не спускает глаз с желтой вязаной кофты.
— Видали? — делает большие глаза Кешка. — Динамика характера. Речь не мальчика, но мужа.
Букварь мнет пальцами сигарету и смотрит на Зойку. И вдруг впервые замечает, как красиво она танцует, и как красиво ее смеющееся лицо, и как красивы ее стройные ноги в красных тонких туфлях. Букварь ищет нежные слова, которые ему хочется произнести.
— Все-таки симпатичная, — грубо говорит Кешка, — влекущая...
Бульдозер смеется по-лошадиному и добавляет о Зойке такое, отчего Букварь краснеет. Он стискивает зубы, готовый броситься на Бульдозера, но вдруг вспоминает все забытое им на час: и то, что он слыхал о Зойке, и то, что он сам знал о ней, и то, что произошло по дороге в Курагино, и очкастого хлюпика, и розовые полоски чулок, и слова «все так просто», и свою решимость перейти сегодня черту «Все так просто...» И злость выходит из него, как воздух из проколотой камеры.
Все так просто. Все так живут. Закрутились, закрутились в голове мысли, с которыми шагал он последние шесть километров по грязной дороге в Курагино. Зойка? А почему бы не Зойка? Мысли грязные, как та дорога. Ну и пусть! Зойка танцует с курагинским, она имеется ему. Бульдозер, может быть, не так уж далек от истины. Ну что ж, так будет лучше. Так будет легче. Нежности забыты, они были бы тут смешными. Слова, брошенные Бульдозером, толкнули его в мир реальный, и Зойка сразу стала той Зойкой, из реального мира.
Курагинский расшаркался, и Зойка идет к ним.
— Букварь, ты не обижайся, следующий танец твой. Сама. Ладонь на талии, ладонь на локте. Это танго, его нужно танцевать медленно, прижавшись друг к другу. Он чувствует ее теплое, тугое тело, ее плотные бедра и грудь. Ее глаза совсем рядом, черные, влажные, блестят, словно пьяные.
10
Дождь каплет, каплет, тонкими, неуверенными, смываемыми ветром струями лижет стекла, въедается в желтую штукатурку. Свет в окне гаснет, вынырнувшая из черноты белая кисть руки открывает окно, и Зойкины сапоги спрыгивают с ободранного подоконника в косую сетку дождя.
Букварь стоит, растопырив руки, страхует на всякий случай. Зойкина голова тыкается в мокрый его ватник, правая рука ее цепляется за воздух.
— Не надо! — шепчет Зойка.
Букварь обиженно и смущенно опускает руки. Ничего он такого и не думал. Просто хотел поддержать ее.
Они идут вдоль длинных приземистых общежитий с черными, сонными рядами окон.
— Сапоги, — показывает Зойке на ноги Букварь.
— Угу А ты думал, я пойду с тобой в туфлях? На тоненьких-тоненьких каблуках?
— Нет. Я не думал. Особенно на тоненьких...
Он замолчал, и Зойка замолчала. Букварь любил молчать. Вот так идти рядом с человеком, с которым тебе хорошо, и молчать. Думать о чем-то своем. Или вообще ни о чем не думать. Просто идти...
Но сейчас нельзя молчать. Зойке можно, а ему нельзя. Молчание их не связывает. Нужно подбрасывать в огонь сучья. Все время. Чтобы не погас.
Букварь скосил глаза на Зойку, и ему показалось, что Зойка морщит нос. Наверное, ее смешит его растерянность, и она наблюдает за ним с любопытством. («Интересно, как будет вести себя этот?») Собственно говоря, он и сам прекрасно понимает, что все это игра. Но вести-то игру надо ему.
— Ты спишь? — спросила Зойка.
— Нет, я думаю, — сказал Букварь.
— И ты знаешь, о чем думаешь?
— Знаю. О звездах.
Он на самом деле начал думать о звездах. Уже неделю он не видел звезд.
— Есть звезда, — сказал Букварь, — она голубая. А в центре ее золотая блестка. Она горит раз в месяц. Только один раз. Ее любили древние греки.
Все это он придумал только что.
— Хитрая звезда, — засмеялась Зойка и спросила: — А на той звезде все раз в месяц? И любовь? Есть там любовь?
— Всюду, во всех вселенных есть любовь.
— Ага, — согласилась Зойка. — Всюду Кроме нашей планеты. У нас лаборатория. Экспериментальный цех. Пробуют, не помрет ли человечество без любви. Ничего, не помрет!
Она говорила отрывисто и жестко. Словно злилась. На себя и на человечество. Букварю хотелось возразить ей, но он молчал. Возражать — значит рубить концы. Повернуться напоследок и уйти. Не решился. И у Зойки оставался довод, на который он не мог дать теперь ответа... Она его высказала:
— Ты-то вот идешь со мной...
Ну, скажи, повернись и уйди!.. Промолчал.
— Ладно. — Зойка вдруг освободила его от необходимости возражать, улыбнулась даже. — Я не обижаюсь. Это хорошо, что у нас лаборатория. Веселее. Всегда интереснее экспериментировать. С любовью было бы очень скучно... — Потом она сказала: — Погоди, Букварь, у меня что-то попало за голенище. Мокрое и противное, как жаба.
Зойка прыгала на одной ноге, пытаясь стащить сапог. Сапог был грязный и скользкий. Букварь держал ее за плечи, но она все-таки потеряла равновесие и уткнулась лицом в его грудь. Потом сапог сполз, из него вывалился кусок грязи.
— Ну вот, — сказала Зойка, — а то ходить с мокрой жабой.
Зойка смеялась. Ее глаза были совсем рядом.
— Да, с жабой ходить неудобно, — сказал Букварь. Он прижал к себе Зойку и поцеловал ее влажные губы.
— Неудобно. — Зойка смеялась. Потом она сказала: — Пойдем.
А куда идти? Некуда. Просто идти, и все.
«Ну вот, — подумал Букварь, — все просто...» Он так и не мог понять, радоваться или огорчаться тому, что произошло.
Зойкины сапоги ступали медленно и чуть кокетливо, и Букварь снова вспомнил розовую полоску чулка.
— А ты быстрый, — сказала Зойка.
— А чего? — не успел среагировать Букварь.
— Ты всегда такой? — В голосе Зойки слышались и ирония, и горечь, и усталость, и любопытство.
— Всегда такой, — бодро проговорил Букварь.
Ему хотелось казаться сейчас настоящим мужчиной, сильным, великодушным и энергичным. Он думал, что выглядит со стороны именно таким. Говорил глухо и значительно. Переставлял ноги медленно, словно не был уверен, стоит ли это делать.
— Ну, конечно, — сказала Зойка, — в тебе есть что-то такое... ну, неотразимое...
— Ну что ты! — скромно сказал Букварь.
— Нет, серьезно. Ты, наверное, всегда нравился девчонкам?
— Да вроде...
— Они вешались тебе на шею?
— Бывало, — не стал разочаровывать ее Букварь.
— А были у тебя девчонки, которых ты запомнил?
— Были, — не сразу ответил Букварь. — Одна была высокая, стройная. Чемпионка области по фигурному катанию. У нее здорово получались прыжки с оборотом. Она любила, когда я покупал ей мороженое... И еще одна... Рыжая... Искусствовед в музее. Та всегда торчала около нашего дома, делала вид... И еще...
— Вот ведь, — то ли с уважением, то ли с иронией произнесла Зойка.
— Да, вообще-то были...
Никого не было. Все он врет. Хвастает. Чтобы казаться мужчиной. Понимает, что врать глупо, стыдно, и все равно врет. Словно кто-то тянет его за язык. Сколько раз он ловил себя на том, что начинает хвастать! Чтобы казаться лучше, чем есть. Чемпионка! Когда-то мальчишкой он мечтал, что та, которую он полюбит, будет фигуристкой.
Букварь покраснел и для того, чтобы оправдаться, сказал резко:
— А ты, я слышал, запомнилась многим...
— Кому это?
— Ну... ну хотя бы Бульдозеру и Кешке.
— Кешку ты брось. Кешка — святой человек. — Она сказала это серьезно и сердито.
И снова шли молча, словно не было той минуты под фонарем.
Клуб все еще светился слева, вдалеке, и Букварь пожалел о том, что он не стоит у стены и не слышит, как шипит корундовая игла радиолы.
Сзади зашагали сапоги. Много сапог. Сапоги спешили.
Букварь не успел обернуться, потому что Зойка дернула его за рукав. Он, так и не сообразив, чего она хочет, отскочил в сторону вслед за ней. Зойка потянула его за руку, толкнула за черный угол общежития. Так они стояли молча, не дыша, прижавшись спинами к мокрой стене.
Мимо, по дороге, шли с танцев парни и девчата. Шли быстро, хозяйским шагом. Букварь знал их. Они работали в бригаде Чугунова. Марийцы и двое из его, Владимирской, области. Говорили громко и смеялись громко, словно всему Курагину хотели сказать: «Смотрите. Вот мы идем. Вот мы какие».
Букварь смотрел им в спины и вдруг понял, что испытывает чувство, похожее на страх. Понял, почему Зойка толкнула его за угол общежития. Он отвел бы глаза, если бы встретился взглядом с этими ребятами. Отвел бы.
— Ну вот, как подпольщики. — Шутка получилась жалкой.
— Пошли, — сказала Зойка.
Значит, надо прятаться? Прижиматься к мокрой стене общежития? Бояться глаз своих товарищей, словно делаешь что-то грязное? Значит, так? Но ребята уже ушли далеко. Черт с ними!
— Вот здесь мы трудимся, — показала Зойка, — штукатурим...
— Ага, — сказал Букварь.
— А это арматурный цех.
Фонарь показывал вход в арматурный цех. Цех был низкий, похожий на склад. Ветер болтал незапертую дверь склада.
— Пойдем под крышу, — сказала Зойка. — Что торчать на дожде?
Дверь рванулась, впустила их и хлопнула со злостью. Букварь нагнулся, прижал Зойку к себе и нашел ее губы.
Дверь пропускала узкую полоску света в длинный холодный цех. Полоса эта была то худой, то толстой, резала темь. Фонарь инспектировал цех, посматривал время от времени, как бы чего не случилось.
Глаза привыкли быстро. Слева белела горка крупной стружки. Стружка эта, наверное, укутывала в дороге до Курагина новенькие, тускло поблескивающие станки. Станки стояли справа, пахли металлом и маслом, мрачные и таинственные.
Букварь подошел к станкам, стал бессмысленно тыкать в них пальцами, испачкал пальцы в масле, гремел жестью, оттягивал секунду, когда надо было идти к Зойке.
— Где ты там, Букварь? — позвала Зойка. — Садись. «Стружка лежит как намек», — подумал Букварь.
Стружка зашуршала, осела под ним, мягкая и чистая. Рука Букваря легла на теплую Зойкину руку. И снова какое-то томящее чувство обожгло его, покалывая кончики пальцев.
— Так надоел дождь! — сказала Зойка.
Он гладил ее шершавую, грубоватую руку, полированные, пахнущие лаком ногти. Зойка о чем-то говорила, он ей отвечал, даже шутил и смеялся и говорил что-то... Зойка положила голову на его плечо, и он гладил ее густые, пушистые волосы, целовал ее.
— И чего вы верите Николаю! — сказала вдруг она.
«При чем тут Николай? Зачем она о Николае?» — подумал на мгновение Букварь. Он хотел ответить ей, но его уже целовали Зойкины губы.
Пальцы его ощутили маленькие кругляки пуговиц. «А у Буратино на белой кофте красные пуговицы, — неожиданно подумал Букварь. — При чем тут?..» И вдруг пришла другая мысль: «Только бы об этом не узнала Ольга!»
Пальцы Букваря перестали шевелиться. Он сидел и боялся, что Зойка начнет сейчас задавать вопросы. Но она молчала.
Он начал уверять себя, что она ему нравится, что он давно думал о ней. Но тут же подумал вдруг: «А ты сможешь сказать ей о любви?»
А зачем об этом говорить? Фальши не нужно. Ею движет просто физиология. И им тоже. Там, на берегу, он струсил и сейчас струсит? Нет. Нечего обманывать себя обещаниями красивого и туманного будущего, нечего ущемлять себя... Очкарик Малахов... «Все так просто»... И вдруг Букварь резко, рывком поднялся с шуршащей стружки.
— Ты чего?
— Мне надо идти, — сказал Букварь, — я опоздаю... На машину
Дверь дернулась. Наверное, нарочно. Впустила полосу света. Полоса, покачиваясь, выхватила из полумрака Зойку и его, Букваря, застывшего в двух шагах от нее.
— Ты чего? Ты куда? Что с тобой?
Зойка ничего не понимала. Лицо ее становилось удивленным и обиженным. Сейчас ей не надо было врать. Надо было сказать правду. И он сказал. Глухо:
— Я не могу так. Так нельзя.
Он пошел, наступая на стружку, на гнутые тонкие трубы и полосу света. Его догнал Зойкин смех. Она сначала смеялась тихо, а потом стала хохотать. И слова, злые, как нож, били в спину:
— Мальчик!.. Опоздаешь в ясли!.. Думаешь, ты мне очень нужен? Да? Думаешь, я в тебя влюбилась?.. Да?
И вдруг Букварь подумал, что вся эта прогулка с Зойкой подстроена, вспомнил, как тогда, на Канзыбе, Кешка обещал ему устроить «что-нибудь такое»... И он тут же уверил себя, что все, по-видимому, так и есть. Обида захлестнула его, и он чувствовал, что способен сейчас на самый безрассудный и нелепый поступок.
Он обернулся и неуклюже пошел на Зойку Наплывало ее лицо, освещенное лучом фонаря, резкое, со сморщенным носом и смеющимся ртом.
— Мальчишка! — хохотала Зойка.
Букварь сжал зубы, шагнул вперед и ударил Зойку по щеке. Вышел в дождь, в мокрую ночь, хлопнул дверью.
И не видел, как Зойка опустилась на стружку, закрыла лицо руками и заревела девчонкой.
11
Дождь покапал еще день, и ему надоело. Утром в воскресенье небо было серым, но дождь уже не лил. Шарик прыгал по сухому столу, и Кешка снова проигрывал Виталию.
Кешка перестал смеяться над Букварем. Он потешил публику и успокоился.
Бульдозер сидел на пне, держал двустволку, готовя ее к охоте, и похохатывал, качая от удовольствия головой и показывая на Букваря пальцем. Если бы Николай не остановил его, он бы разошелся. Хорошо, что рядом был Николай.
Но из шуток Бульдозера и Кешки Букварь понял, что они ничего не знают о его прогулке с Зойкой и, значит, ничего не было подстроено. Он все время думал о пощечине, и ему было стыдно, и он все больше и больше становился сам себе противен. «Это тебе надо было влепить пощечину. Это тебе...»
Букварь шел по берегу Канзыбы, и монотонный заученный наизусть шум реки его не успокаивал. Он уселся в камнях над рекой и обхватил колени руками.
На душе было мерзко, как во рту после Кешкиного спирта. Чувство унижения, испытанное им у стены общежития, не проходило. Все-таки надо было дать Бульдозеру в морду там, на танцах, когда он сказал такое о Зойке. Даже если он сказал правду И сейчас нельзя было молчать, надо было ответить Бульдозеру и Кешке. Сейчас он пойдет к палатке и...
— Слушай, Букварь, я собрался слазить на столб. Хочешь, я возьму тебя с собой?
Николай положил ему руку на плечо. Нашел его в камнях и положил ему руку на плечо.
— Я же не умею лазить по скалам, — смутился Букварь.
— Ничего, — сказал Николай, — главное, чтоб у тебя были кеды.
— У меня есть кеды, — заспешил Букварь.
В палатке Николай натянул старый черный свитер с красными суконными тузами заплат на локтях. Брюки надел спортивные, тоже старые, протертые. И на брюках сзади и на коленях краснели суконные тузы.
— Черви-козыри? — спросил Букварь.
— Не спеши. Ты еще пожалеешь, что не расшит хотя бы пиками. Надень какое-нибудь тряпье. Попроси у Кешки.
Букварь промолчал. И Николай не говорил больше про Кешку.
— Держи, — сказал Николай. — Проверь.
Тугой, тяжелый красный моток прыгнул в руки Букваря. Кумачовая лента сукна, разматываясь, падала на пол. Лента была широкая, прочная, как лента транспортера.
— Ничего веревочка! — оценил Букварь.
— Двадцать метров. Это кушак. Без него нельзя. Пошли, — сказал Николай.
Кешка спросил их в спину:
— На столб собрались?
— Туда.
— Ну-ну! Хитрый столб. Я назвал его «Тарелкой». Ну и черт с тобой! Если бы ты даже назвал его чашкой! Или подстаканником! Очень это всех интересует!
Значит, Николай взял его, чтобы успокоить? А получится? Канзыба вот не успокоила...
Шли берегом Канзыбы, а потом вдоль ручья, сдававшего Канзыбе свою воду. Столб сидел в тайге, как белый гриб в листьях, крепкий, светло-коричневый. Гриб-переросток, метров сто пятьдесят в высоту.