Осмол вышел снова на воздух и посмотрел вокруг. Сновали туда-сюда ратники, вельможи, а вон еще волхв идет, статный – все чем-то заняты, спешат куда-то. Осмол недобро посмотрел в сторону лихо и наскоро возведенной деревянной часовни. К греческой вере он всегда относился с большим подозрением. Да … Тут вдруг он вспомнил, что священник одной из новгородских церквей купил при нем, Осмоле, сразу дюжину ларчиков у осмолова конкурента. Правда, ларчики те были расписные, а у Осмола – простые. Несколько лет назад Осмол пытался подключить к своему делу нескольких умельцев, чтобы расписывали ему ларчики, но все как один отказались, говоря при этом какие-то глупости – мол, поверхность чего-то там, не подходит для грунтовки, и прочие непонятные слова. Один умелец даже имел наглость заметить, что крышка открывается неровно. На что Осмол резонно ему возразил, что крышка ларчика – не дверь, содержимое ларчиков сквозняков не боится, как правило. Умелец хмыкнул и ничего более говорить не стал. Может, тот, кто управляет часовней, купит несколько ларчиков? Пусть они не расписные – но ведь и Верхние Сосны не Новгород, и народ здесь должен быть, по идее, менее требователен. Осмол решительно направился к сооружению.
Внутри открылось ему некое подобие новгородских часовен, росписи, иконы – беднее, и менее пестро, чем в Новгороде. Такие же высокие окна. Слюда. Пол дощатый. Увидев в углу сидящего на полу священника, Осмол хмыкнул, прочищая горло, поправил на плече торбу, приосанился, и шагнул вперед, и только тогда заприметил торчащее из пуза священника копье. В суеверном страхе Осмол шагнул назад, и еще назад. Повернулся и быстро вышел из часовни.
Остальные ремесленники куда-то пропали. Наверное, пошли в селение. В селении живут обычные люди, не ратники. Надо бы и мне в селение, не очень уверенно подумал Осмол.
От комплекса знати вели в разные стороны несколько троп, и Осмол выбрал неправильную, ведущую не в селение, но в примыкающую к селению рощу. Ошибку свою он осознал только когда углубился уже в лес и, погруженный в свои мысли о том, как именно, в каких выражениях, будет он предлагать поселянам изделия свои, продвинулся в массив локтей на двести. Остановившись, Осмол стал раздумывать, в какой стороне Волхов, не заблудился ли он. Солнце клонилось к закату, но, горожанин с рождения, Осмол так и не научился ориентироваться по частям света – в Новгороде особой нужды в таких навыках не было, разве что в случае зодчих. Подумав, что заблудился, Осмол пошел не назад, а вперед, и вскоре вышел на поляну.
Зрелище, открывшееся ему, было настолько впечатляющим, что Осмол, вместо того, чтобы побежать, скрыться, или по крайней мере попытаться не выдать своего присутствия, вышел прямо на поляну, в неожиданно яркое закатное солнце.
В беспорядке по всей поляне стояли повозки, многие запряжены были лошадьми. Возле повозок, между повозками, на повозках лежали трупы. На всем пространстве поляны наличествовало шевеление, чем-то напоминающее крысиную возню. Провинциальные ратники, сбившиеся в группы по четыре-пять человек, насиловали уже не сопротивляющихся женщин. Осмол не знал, что на его глазах погибал цвет верхнесосенной знати – те самые окрестные боляре, землевладельцы, составлявшие с прошлой зимы компанию Ярославу и его супруге, наполнявшие каждый вечер Валхаллу, обогащавшие местных ремесленников и смердов все это время. Некоторых из них, ночевавших в Верхних Соснах, остановили при попытке к бегству, иных поймали при въезде в комплекс (те, у которых имения располагались вблизи Верхних Сосен, предпочитали ночевать дома). Почти все они были молоды.
Осмол остановился на виду у всех, придерживая ремень торбы. Группа ратников в десяти шагах от него приканчивала копьями двух женщин, уже, очевидно, не годившихся для употребления, использованных до конца.
Его наконец заметили.
– Эй, дед! – крикнул кто-то из ратников. – Что, тоже порезвиться решил?
Несколько ратников тут и там повернули головы. Освещенный закатными лучами, Осмол смотрел, открыв рот, на действо. Длинная седая его борода болталась туда-сюда от легких порывов ветра. Коротковатые жилистые руки, покрытые редким длинным волосом, двигались судорожно, крючковатые пальцы теребили веревку торбы.
– А какие у деда лапти! – обратил внимание один из приближающихся ратников. – Таких в нашей деревне не делают. Это новгородские лапти. Ребята, он – княжеский спьен, это точно.
Какая-то женщина, воспользовавшись тем, что внимание окружавших ее ратников отвлеклось на Осмола, попыталась отползти в сторону. Один из ратников остановился на мгновение и сделал полуоборот, чтобы раскроить ей топором череп.
– А ну, старина, скажи, – спросили Осмола, – что вот это такое, а? – указывая на одно из деревьев.
Осмол, несмотря на охвативший его ужас, удивился вопросу.
– Вот это?
– Да.
– Дерево.
– Какое дерево? Как ты его называешь?
– Предлиг.
– Ну, что я говорил? – ратник торжествующе посмотрел на коллег. – Княжеский спьен!
– Но это предлиг! В Новгороде все это знают! – изумился дрожащий Осмол.
– В самом Новгороде – да. Это потому, что все, кто там нынче живет – предатели продажные и корыстные. А отгадай, дед, загадку. Что пролегло меж Новгородом и Верхними Соснами? По чему повозки ездят и путники ходят?
– Хувудваг, – сказал Осмол, дрожа.
– Вот, – ратник улыбнулся еще шире, глядя на своих. – Ель у него предлиг, дорога хувудваг. Так, помимо спьенов, еще ковши говорят. А вот приходили к нам, дед, из-за моря люди недобрые, которых киевский выродок купил, чтобы над нами надругаться. Как ты их зовешь?
– А как надо? – спросил Осмол.
– Надо – варяги. А ты их называешь – варанги. Так ведь?
– Нет, я их называю варяги.
– Ну да? – с сомнением спросил ратник. – Варяги? Так и говоришь, варяги?
– Ну да. Я ведь что? Я ремесленник простой. Ларчики делаю.
– Нет, ты спьен.
– Я не спьен.
– Вроде он не спьен, – сказал кто-то.
– Но может и спьен. Нужно все-таки быть начеку.
– Да.
– Вы, люди добрые, того … вы, эта … резвитесь себе, а я пойду пока.
– Князю докладывать? – насмешливо спросили его.
Осмол вдруг повернулся и побежал. В страхе ему не пришло в голову, что без торбы бежать было бы легче и свободнее – он продолжал сжимать ремень у плеча. Именно это его и спасло. Копье, брошенное ему в спину, вошло сквозь плетенку в торбу и наткнулось на три ларчика, плотно друг к дружке прилегающих. Почувствовав сильный удар, Осмол бросил торбу и кинулся бежать во все лопатки. За ним бежали – но устало. Ратники порастратили силы на поляне, да еще и свира перепили. Вскоре он услышал за собою крики «Где он? Где эта крыса старая?» и понял, что есть шанс.
Закатные лучи в лес не проникали. В лесу сгущались уже сумерки, тени прыгали и мешали видимости. Осмол спрятался за стволом дерева. Ратники еще походили, покричали, и угомонились. Тогда Осмол залез на дерево и затаился, прислушиваясь. Вскоре ратники чередой пошли по давешней тропе, переговариваясь. Осмол разобрал слово «сбор», значения которого он не понял.
Еще некоторое время подождав, уже почти стемнело, Осмол решился спуститься с дерева и осторожно, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, вернулся на страшную поляну. В темноте белели повозки. Лошади почти все убежали, некоторые вместе с повозками, кроме тех, что были стреножены. Тут и там раздавались стоны недобитых мужчин и женщин. С мужчин содраны были свиты, сапоги, сленгкаппы – вся богатая одежда, на которую соблазнились провинциальные ратники. Женщины, мертвые и полумертвые, лежали почти совершенно голые. Осмол, походив по поляне, набрел на стреноженную лошадь с повозкой. Лошадь мирно пощипывала траву – ничего другого ей не оставалось, а в ступор лошади впадают редко. Развязывание веревок на ногах лошади заняло некоторое время – ножа не было. Рядом кто-то застонал, но Осмол не откликнулся. Забравшись в повозку, он щелкнул вожжами, и лошадь, оторвавшись от удовлетворения гастрономических своих потребностей, пошла шагом. Осмол ехал в направлении, противоположном (как он надеялся) тому, в котором удалились на сбор ратники. Повозка переваливалась через камни, кренилась на рытвинах, но не переворачивалась. Осмол слегка пришел в себя и обнаружил, что сидит на каком-то ворохе тканей. Покрывала, догадался он. Богатые во время вечерних путешествий защищаются от холода повозочными покрывалами. Он поерзал на покрывалах. В ногах что-то глухо звякнуло. Пошарив, Осмол обнаружил кожаный кошель. Запустив в него руку, он оторопел.
– Вот и награда, – сказал он вслух глупую фразу.
За что награда, какая награда – ему было все равно. Слова пришли сами собой. Неожиданно лошадь вывезла повозку из леса на неровный, диковатый, но все же хувудваг. Небо еще не совсем потемнело. Осмол повертел головой. Прямо по ходу чернел на фоне неба силуэт деревянной новгородской Софии. Осмол щелкнул вожжами и лошадь, молодая, хорошей породы, послушно побежала рысью. Осмол поднял кошель и обратил его к закату таким образом, чтобы видны были монеты внутри. Желтизна отчетливо виделась в кошеле даже в густых сумерках.
За что награда, какая награда – ему было все равно. Слова пришли сами собой. Неожиданно лошадь вывезла повозку из леса на неровный, диковатый, но все же хувудваг. Небо еще не совсем потемнело. Осмол повертел головой. Прямо по ходу чернел на фоне неба силуэт деревянной новгородской Софии. Осмол щелкнул вожжами и лошадь, молодая, хорошей породы, послушно побежала рысью. Осмол поднял кошель и обратил его к закату таким образом, чтобы видны были монеты внутри. Желтизна отчетливо виделась в кошеле даже в густых сумерках.
– Вот и награда, – снова пробормотал Осмол.
Старая Довеса встретила его заспанною руганью, но, услышав во дворе ржание, замолчала и подозрительно посмотрела на мужа, на котором лица не было. Выйдя во двор, колыхая телом, увидела она богатую повозку с богатой упряжью, молодую кобылу с тонкими мускулистыми ногами – и вернулась в дом. Осмол бросил кошель на стол и присел на ховлебенк, тупо глядя в стену. Довеса заметила, что свита на спине Осмола в крови. Но сперва все-таки заинтересовалась кошелем. Вывалив содержимое на стол, она забыла и о крови, и о лошади, и чуть ли не о самом Осмоле.
– Это же как же, как же, – забормотала она, перебирая монеты. – Да это же здесь же, здесь, не знаю, сколько…
– Двадцать две гривны, – тускло сказал Осмол.
– Двадцать две гривны!
– Да.
– Двадцать две гривны! Двадцать две!
– Гривны.
– Гривны! Ой. Ой, не могу. Что у тебя там за кровь на свите? – спросила она, не в силах оторвать глаз от золота.
– Не знаю.
– Двадцать две гривны?
Осмол встал, снял свиту, осмотрел, развязал гашник, стянул через голову рубаху, осмотрел. Кровищи-то.
Жена, поминутно оглядываясь на золото на столе, сходила за тряпкой и водой, оттерла Осмолу спину (он подвыл, но не сильно), осмотрела рану. Неглубокая. Ничего страшного.
– Заживет, – сказала она. – Надо перевязать, и заживет. Двадцать две. Это тебе столько за восемь ларчиков дали в Верхних Соснах? Да у них там денег несчитано! А что за лошадь с повозкой?
– Это я там купил. На вырученные деньги, – сказал ей Осмол. – Там лошади и повозки стоят всего ничего. Там главное – ларчики. Ходовой товар, Довеса. Как ларчик увидят – кидаются, любые деньги предлагают. Я думаю, что продешевил, можно было взять больше.
– Не может этого быть. Ну, Осмол, ну, муженек, кланяюсь тебе в пояс. Это ж я как болярыня знатная теперь жить буду. Сколько у тебя ларчиков осталось?
– А?
– Сколько осталось, говори, орясина?
– Дюжина наберется. И еще два доделать надо.
– Доделаешь сейчас же. А завтра отправляйся обратно в Верхние Сосны.
– Нет, туда я больше не поеду.
– Аспид! Что значит – не поеду? Когда такие деньжищи!
– Не поеду.
– Змей, как есть змей! – запричитала Довеса. – В кои-то веки получилась возможность деньги заграбастать, а он – не поеду! Подлец ты, Осмол.
– Ты видела – ранен я.
– Ну, напали на тебя на обратном пути разбойники. Подумаешь! Не каждый же раз они нападают.
– Хорошо, съезжу еще, отчего бы и не съездить, – согласился Осмол, начиная злиться. – А только я тебя, дуру нераспетую, с собою возьму в придаток.
– Меня? Зачем же мне такие участи страстные?
– Потому больше любых ларчиков ценят в Верхних Соснах старых толстых сварливых дур.
– Это как же? – растерялась Довеса.
– А так. Привязывают их к стене и колют копьем, пока не сдохнут. И за каждую сто гривен дают. Уж трех знакомых я там повстречал, вели своих баб на продажу. Над моими ларчиками посмеялись только – простота ты, Осмол, говорят, а настоящий, хвундамельный товар – вот он.
– Ну ты не ври, – сказала Довеса не очень уверенно. – Так не бывает. Не бывает ведь так.
– А двадцать две гривны за восемь ларчиков бывает?
– Но вот же, вот же деньги!
– Дура бессовестная и подлая, – сказал Осмол и ушел спать.
Рана его загноилась ночью, и он бредил. Но к утру, обильно вспотев, скрипя зубами от боли, почувствовал Осмол, что рана действительно не очень страшная. У Довесы ночью сделалось сильное сердцебиение в связи с двадцатью двумя гривнами, но и она под утро чувствовала себя неплохо. Дальнейшая судьба этой супружеской пары небезынтересна, но не имеет отношения к последующим событиям. Вернемся в предыдущую ночь, читатель.
***
Воеводы и боляре, собравшиеся в Валхалле, порешили, что к прибытию Житника все готово. В наличии имелось около шестисот человек, да в Новгороде сотня – вполне достаточно для начала, учитывая, то все наемники уехали кто в Киев, кто в Сигтуну. Можно было подождать, пока подтянутся остальные шесть тысяч, но и так слишком долго ждали. Рассвет Новгород встретит с новой властью, почти бескровно занявшей позиции. Уже образовались фракции; уже делили участки в детинце и около – кому какой.
***
Восемьдесят всадников подъехали к Верхним Соснам около двух часов пополуночи. Военачальник Ликургус по пути отдавал приказы, передававшиеся по цепочке, чтобы подчиненные попривыкли к командам по-славянски с греческими интонациями, и время от времени вставлял греческие фразы, известные всему воинству Европы – που προχωρεί, δίνω προσοχή, и прочие. Разделенные на десять отрядов, каждому отряду Ликургус назначил лидера, всадники остановились, глядя коней по холкам.
Не выезжая из леса, Ликургус оглядел поле перед княжеским комплексом. Шатров не было – захватчики планировали идти на Новгород за три часа до рассвета. Горели костры. Многие ратники дремали, остальные переговаривались. В Валхалле никто не спал, но, возможно, пили.
– Может … – начал было Ярослав.
– Не мешай, князь, – отрезал Ликургус, продолжая осматривать поле.
Также по цепочке, Ликургус передал лидерам план. Тут же два отряда отделились и рассыпались по трем главным, ведущим прочь от Верхних Сосен, хувудвагам.
Еще три отряда построились по двое. И тридцать человек подняли луки. Ликургус подождал, пока Эржбета, в привычном ей мужском наряде, заберется на дерево и подтянет к себе пять колчанов, по двадцать стрел в каждом, и вытащил сверд.
– Рты не открывать, – сказал он. – Ни звука. Падаешь с коня – падай, но с закрытым ртом. Устрашающих или обманных движений не делать. Каждый взмах сверда должен достичь цели. Прикрываться только щитами. – Он подождал, пока слова его передадут всем, и, подняв сверд, сказал, – Вперед.
Тридцать всадников рассыпались в шеренгу и выскочили на поле перед Валхаллой. На счет шесть в стоящих, лежащих, и полулежащих ратников полетел дождь стрел. На счет двенадцать – еще раз. И еще раз на восемнадцать. Раздались крики, но неуверенные и нестройные. Шеренга кососотенных конников пошла по полю над кострами, сметая, топча и рубя все на своем пути – будто тридцать плугов шли, вспахивая ландшафт. Когда половина поля была пройдена, в центре шеренги открылось пространство.
Привстав на стременах, Ликургус, глаза налиты кровью, не сказал, но крикнул, —
– Вперед!
И тридцать всадников под его непосредственным командованием пошли по два по середине поля.
Уцелевшие ратники бежали сломя голову к редким повозкам, а кто и просто наугад, без цели – врассыпную. Отряд Ликургуса, пройдя через поле клином, подлетел к Валхалле и рассыпался в обе стороны по периметру. Трое конников и Ярослав остались рядом с Ликургусом. Пятеро всадников остановились у входа, остальные подъехали к окнам. Ликургус соскочил с коня, отцепил от седла первый жестяной сосуд, и протянул руку. Всадник вложил ему в руку горящий факел.
Отцепив от сосуда кишку, Ликургус несколько раз дернул рычаг. Другой всадник, спешившись, ударом топора выбил ставню. Направив кишку через окно в зал Валхаллы, Ликургус приставил к ее концу зажженный факел и ногой надавил второй рычаг, служивший спусковым механизмом.
К окну кто-то подскочил, и третий всадник выстрелил почти в упор из лука.
– Не трать понапрасну стрелы! – крикнул ему Ликургус.
Волна огня вырвалась из кишки. Внутри Валхаллы полыхнуло. Ликургус подергал рычаг и снова направил кишку внутрь. На этот раз полыхнуло сильнее. Через открытые тут и там ставни наружу вылился огненный свет, осветив пространство вокруг здания.
Воеводы и ратники ломились наружу через главный вход – кососотенцы со свердами наготове, ждавшие этого, рубили всех подряд, и вскоре гора тел закрыла проход. Ломились наружу сквозь окна – там их тоже ждали.
Ликургус вскочил в седло и отцепил второй жестяной сосуд.
– По плану, – сказал он. – Князь, со мной.
Ярослав, которому было не по себе, последовал за Ликургусом. Заехав с другой стороны Валхаллы, Ликургус оттолкнул от окна чье-то бездыханное тело, откупорил сосуд и попросту опорожнил его внутрь.
– Факел, – сказал он.
Ярослав даже не понял, что к нему обращаются. Ликургус отбежал к ближайшему костру, возле которого лежали убитые – шеренга снова соединилась по другую сторону Валхаллы, у княжеской резиденции, которую уже успели зажечь, закидав факелами – схватил головешку, вернулся, и кинул головешку внутрь.