– Он и есть тот самый, – сказала Эржбета без интонации. – Что тебе здесь нужно?
– Да ну? Военачальник Базиля? Сокрушитель болгар?
Ликургус, распрямляясь, посмотрел Александру в глаза. Александр слегка удивился и чуть было не отпрянул.
– Нн … ну! Я как-то представлял тебя не таким. Другим. Я тебя искал. Не специально, но попутно. У меня есть к тебе предложение.
– Не сейчас, – сказал Ликургус.
– Да, конечно. Повара твоего убили неподалеку отсюда. Очевидно, он ехал с ними. Под каким именем он у тебя служил … э … Ликургус?
– Без имени.
– Как же ты его называл?
– Повар.
– Понятно. До этого он обитался в Муроме, не так ли?
– Может быть. Не знаю.
– Звали его Торчин, и у него была дурная слава.
– Дурная слава? Неправда, – сказал Ликургус. – Не может быть.
– Это неправда, – подтвердил из угла Горясер. – Он все переврал, Торчин. Он вообще врал все время.
– Отчасти это так, – подтвердил Александр. – Взял вину на себя. Не по доброте душевной, конечно, а из страха. Поскольку Глеба, ехавшего на встречу с Ярославом, убил в его же ладье именно ты. А повар всего лишь его держал, покуда ты орудовал ножом. А убил ты Глеба потому, что он знал о твоих намерениях. Последний свидетель. Я прошу прощения, – обратился Александр сначала к Эржбете, а затем к Ликургусу. – Я не задержу вас долго. Мне нужно кое-что выяснить у этого человека, пока вы не сделали с ним то, что намерены сделать. Хотелось бы вас отговорить, но, по-моему, это бесполезно. Не так ли? – он посмотрел на Эржбету.
– Да.
– Эржбета, если не ошибаюсь? Вдова Рагнвальда?
– Да. А ты – Александр?
– Именно. У тебя превосходная память. Мы виделись всего один раз. Восхищен я тобою, Эржбета. Не подумай, я не держу на тебя зла. Просто восхищаюсь.
– Чем же это?
– Ты убиваешь племянника конунга, Эрик берет вину на себя, а все почему-то думают, что ответственность на мне. Я никого не пытался разубедить, ибо знал, что это невозможно. Вот и восхищаюсь.
– Александр, – сказала Эржбета. – Что тебе нужно?
– Выяснить … Даже не выяснить, а уточнить. Не откажите! После этого я дам вам из того, что искал здесь этот человек, столько, сколько вы попросите. Уверен, что вы не возьмете всего – вам помешает гордость. Ведь это принадлежит не вам, у этого есть хозяин.
– Кто же? – насмешливо спросил Горясер из угла.
– Я. То есть, не я лично, – поправился Александр, обращаясь к Ликургусу, – а целое общество людей, часть которого прибудет сюда через несколько минут.
– Я на службе у Ярослава, и он платит мне достаточно, – сказал Ликургус сухо. – Предложения Неустрашимых мне неинтересны.
Александр обратился к Эржбете, —
– Ты тоже считаешь, что общество мое – Неустрашимые?
– Нет.
– Примешь награду?
– У меня достаточно своих денег, – сказала Эржбета глухо. – Что тебе нужно узнать. Узнавай и иди. И забери свое общество с собой, иначе плохо этому обществу будет.
– Да … Так вот, – Александр повернулся к углу. – Насколько я понимаю, ты, Горясер, взял у Хелье один свиток, а второму свитку намеренно дал сгореть вместе с домом. Известно, что ты сводный брат Рагнвальда. Я также знаю, что содержится в свитке, который ты взял – карта с указаниями этого вот места. Ах, вот и свиток. Ликургус?
– Да, карта, – откликнулся Ликургус.
– Что было во втором свитке? – Александр посмотрел в угол.
– Брат Рагнвальда? – переспросила Эржбета.
– Сводный брат, – Александр кивнул. – А что?
– Так, ничего.
– Да, – сказал Александр, – он собирался оспорить и твои вдовьи права тоже.
Эржбета промолчала.
– Но, конечно, наибольший интерес для него представляла именно эта местность. Из всех владений Рагнвальда. Именно из-за того, что здесь спрятано. И, конечно же, удобнее всего было бы сперва получить права на эту местность, чтобы ни с кем не надо было делиться. А тут восемь человек пришлось с собою приволочь. Восемь? Я правильно посчитал трупы?
– Да, – мрачно сказала Эржбета.
Александр некоторое время молчал. Эржбета и Ликургус, оба с каменными лицами, смотрели на него.
– И тем не менее, – продолжал он, – Горясер, стоящий теперь в углу со связанными руками, думал получить больше, чем получает кладоискатель. Поскольку это зарыто в трех разных местах. Рядом, но места разные. А восьми прибывших с ним, осколку Косой Сотни, он рассказал только об одном месте. Рассчитывая, видимо, по получению прав на местность, выкопать остальное и уже ни с кем не делиться. Поэтому очень важно было избавиться от свитка, который сгорел в доме. Что было в этом свитке, Горясер?
– Вы за все ответите. Все вы. Неустрашимые этого так не оставят. Это их сокровище, – предупредил Горясер из угла.
– Вовсе не сокровище, и это принадлежит вовсе не Неустрашимым, как я уже объяснил, – сказал Александр. – Что было во втором свитке, Горясер?
Молчание.
– Это тоже ответ, – сказал Александр. – Ну, что ж, вы, пожалуй, продолжайте, что начали. У меня там снаружи дела.
– Позволь! – донеслось из угла. – Ты не уходи, Александр. Ты помнишь, мы с тобою…
– У меня нет сейчас времени предаваться воспоминаниям, – ответил Александр.
Он снова отодвинул дверь – и вышел.
Ликургус подошел к Горясеру и ударом кулака сбил его с ног. Нагнувшись, он схватил Горясера за ворот и снова поднял на ноги.
– Придет и твой черед, Ликургус, – пообещал Горясер, выплевывая передние зубы и кровь. – Это тебе не болгар безответных крушить. Не знаешь, с кем связался.
– Очень может быть, – ответил Ликургус. – Эржбета, он твой, но, пожалуйста, не убивай его. Он должен умереть той же смертью, что и погубленные им.
– Постой, – сказал Горясер. – Постой…
Ликургус вышел из домика, не желая видеть, на что способна Эржбета в таких делах – он и так слишком много о ней знал.
Обогнув домик, он увидел Александра, вглядывающегося в густые сумерки. В отдалении, у самой кромки хилого леса, двигалось нечто. Приглядевшись, Ликургус различил всадников, летящих галопом. Пятнадцать человек.
– Твои люди? – спросил Ликургус.
– Да, военачальник, – ответил Александр без улыбки. – Мои люди.
В домике раздался душераздирающий крик Горясера. И тут же прекратился. Возможно, ему заткнули рот.
– Суровая женщина, – заметил Александр.
– Да.
Как тоскливо, думал Горясер. Один на один с этой женщиной. Именно с этой. Вдова Рагнвальда. Она, Эржбета, любила Рагнвальда? Не может быть. Рагнвальд ничего такого не говорил. А я провел с ней два года бок о бок, на службе у Марии. Я бы знал, наверное?
Он действительно, как и предупредил его Ликургус, не представлял себе того, что началось. Горясер был очень смелым и очень крепким человеком и запросто терпел любую боль. То, что началось, болью назвать было нельзя.
Часть его разума, или души, существовала отдельно и наблюдала за процессом, и даже размышляла на отвлеченные темы. Боль страшнее любой боли пронизывала тело и душу, и несравнимость ее, думала часть души Горясера, имела много общего с ольфакторными ощущениями. Свет, цвет, звук запоминаются легко, и вспоминаются потом без усилий, поскольку всегда есть, с чем сравнить. Другое дело запахи. Люди редко используют ольфакторную память для ориентировки в пространстве и времени. Можно вспомнить запах, уловив похожий. Но очень трудно представить себе запах. Боль бывает разная – острая, тупая, мимолетная, постоянная. Но боль, которую теперь испытывал Горясер, не имела эквивалентов. Ее не с чем было сравнить. Сколько длились его мучения – он не знал. Что именно делала с ним Эржбета, он тоже не знал – отказывался знать.
– Не представляю себе, – сказала вдруг Эржбета, – во что и как верит Ликургус. Но на всякий случай, Горясер, я сделаю все, что зависит лично от меня, чтобы страдания твои не окончились. Чтобы они продолжались вечно.
– Я не знал, что Рагнвальд на тебе женился, – выговорил он тихо но внятно между судорожными вздохами. – Я бы действовал по-другому … если бы знал. Рагнвальд … был бы жив … Ты бы не потеряла … любимого человека…
– Какое мне дело до Рагнвальда, – сказала Эржбета. – Помолчи.
– Теперь понимаю. Это мальчишка, да? – Горясер, как многие, когда смерть смотрит в лицо, стал прозорлив, умен, искренен, убедителен. – Да, этой потери не вернешь. Но и ты пойми это. Что тебе даст моя смерть? Что тебе мои мучения? … Месть и любовь не равнозначны, потеря любви местью не искупается. Мы оба с тобою убивали. Я убивал без всякого зла. Я просто шел к цели. Люди, которых я убил, ничего для меня не значили. Но я для тебя сейчас значу многое. Я – напоминание, что твоей любви больше нет. И за это ты меня ненавидишь. Но ты не станешь ненавидеть меня меньше, не станешь меньше тосковать по потерянной любви. Убив меня, ты только усилишь свои страдания. Подумай. У тебя есть дочь – я знаю твою дочь. Я покупал ей подарки. А вдруг она меня помнит? А вдруг она спросит тебя – а где он, тот, который подарил мне вот эту куклу? И воспоминания вернутся.
– Они и так вернутся.
– Не с такой силой.
Говорят, убиенные без суда попадают в число спасенных.
Боль утихала постепенно. Горясер осознал вдруг, что руки его свободны. Он поднял ладони к лицу, чтобы в этом убедиться. Опустил. И почувствовал, что в правую ладонь ему вложили нож.
Воля его, ослабленная пыткой, стала собираться воедино, сознание заработало в полную силу, и он увидел перед собою уже не Эржбету, мучительницу и убийцу, но просто – врага, мешающего идти к цели. Знакомое чувство злобной радости охватило его. Он уже видел, как лежит Эржбета на земляном полу заброшенного домика, как сочится из ран кровь, как последним взмахом лезвия он режет податливое горло, как широко открыты ее глаза. Мускулы его напряглись, он сжался, вошел в прыжок, и острие уже коснулась кожи врага, мешающего идти к цели, коснулось, пройдя через одежду, и прошло бы дальше – стремительно, сквозь внутренности, и обагрилась бы кровью сжимающая нож рука – но именно в этот момент ему свернули шею, и он умер в озлоблении, в страстном желании убить.
Никакого удовлетворения Эржбете это не принесло. Наоборот – стало тяжелее. Мрачная женщина прижалась к стенке и прикрыла глаза. Ей хотелось, чтобы перед глазами возник образ любимого человека, но вместо него появилось лицо Горясера со зловещим оскалом и жаждой крови во взгляде.
Всадники стремительно приближались. Ликургус отметил, что одеты они странно, и каждый по своему. Подъехав к домику, всадники начали спешиваться и треножить коней. Даже в сумерках очевидна была разительная разница в лицах – среди всадников были и скандинавы, и славяне, и немцы, и греки, и италийцы, и один галльского типа юноша, самый молодой. Четверо из них тут же сняли с седел лопаты и принялись за работу – в том месте, где несчастные воины Косой Сотни ее не закончили, и в двух других местах неподалеку. Александр снова смотрел в сторону леса – оттуда приближалась запряженная резвой лошадью повозка.
– Нужно перепрятать, – объяснил Александр. – Слишком много людей знает, где и что храниться. Не дело это. Карт начертили штук десять.
Ликургус промолчал.
– Интересное какое общество, или содружество, – сказал Ликургус. – Все разные. На каком языке переговариваетесь?
Будто в ответ ему один из всадников сказал что-то копающему, и копающий откликнулся. Обе фразы произнесены были по-латыни.
– А можно мне к вам? – спросил неожиданно Ликургус.
Александр серьезно на него посмотрел.
– Это я и собирался тебе предложить. Не Явану, но Ликургусу. Однако не сразу. Есть испытательный срок.
– Сколько?
– Пять лет.
– Так долго?
– Я хотел было удлинить до десяти, но общество воспротивилось.
– А чем вы занимаетесь?
– Этого я тебе сейчас сказать не могу.
Эржбета появилась рядом с ними – бледная, забрызганная кровью, с глазами, полными безумием.
– Сейчас они уедут, и мы займемся дальнейшим, – сказал ей Ликургус.
– В этом нет надобности.
– Не понял.
– Горясера больше нет.
Ликургус вздохнул и в упор посмотрел на Эржбету, не отводя глаз.
– Мы же договаривались. Грех пополам.
– Мне уже все равно. Хочешь – расскажи кому следует о нарушении договора.
– Что за договор? – спросил Александр, оглядываясь на стену домика позади себя и стараясь не смотреть на Эржбету.
– У нас тоже есть свои тайны, – ответил Ликургус.
Стемнело.
Глава тридцать первая. Предыдущее утро
Сорок воинов оставалось в детинце – тридцать славян и десять варангов. Они ожидали прихода войска, болтали, жевали, залезали на стены и смотрели – не идут ли?
Часа за три до полудня с севера прямо к детинцу пришел конный отряд из тридцати кососотенцев, ведомый полководцем Ляшко, которого конники не очень-то слушали. Но приказ дан им был накануне Ликургусом, о котором они знали, что он свой человек, такой же, как они сами, профессиональный убийца, и с опытом командования, который он только что продемонстрировал, и приказ они намерены были выполнить.
– Открывай ворота! – крикнул Ляшко страже.
Конники въехали в детинец. Со всех сторон стали сбегаться к ним воины, встали вокруг толпой. Кососотенцы, уставшие, злые, в грязи, в пятнах крови, чумазые от дыма, презрительно на них смотрели из седел.
– Есть приказ, – объявил Ляшко зычно воинам детинца, – привести вас всех к присяге. Присягать будете прямо сейчас светлому князю, защитнику всей вашей подлой астеровой земли, Ярославу. Есть второй приказ – рубить в куски каждого, кто этому не возрадуется. Войско, которое вы, подлые предатели, здесь ждали, не придет.
– Это почему же? – спросил кто-то.
– Полегло все потому что. В неравном бою. Валко-поляк обязательно придумает об этом какую-нибудь проникновенную былину и вам ее исполнит. Присягать будете по одному, вон там, где пенек торчит.
– Почему там? Обычно…
– Потому что там удобнее резать на куски невозрадовавшихся.
Воинам детинца это заявление не показалось смешным, в то время как, судя по их лицам, кососотенцы восприняли его со всей серьезностью и профессиональным равнодушием. Слово «возрадоваться» произнес, отдавая приказ, Ликургус, и Ляшко счел должным его повторить. Он многому научился за последние полгода.
– А посадник? – спросил кто-то из воинов.
– Это какой же посадник?
– Константин.
– По этому поводу есть третий приказ. Всякому воину, кто изловит и доставит на тиунов суд бывшего посадника, а ныне предателя и труса, Константина, обещана награда в тысячу гривен серебра. А ежели изловит его смерд или ремесленник – тысяча гривен кун. А ежели холоп, то десять гривен серебра и вольность.
– А ежели женщина? – спросил кто-то.
– А ежели женщина его изловит, – сказал Ляшко, – то я тебя лично, добрый человек, при всем народе восемнадцать раз в арсель поцелую.
***
Через час, ближе к полудню, на торге толпился народ, но торговля не клеилась – все сплетничали и ссорились, распускали неблаговидные слухи и строили фантастические теории о том, что происходит в детинце и в городе. Небо расчистилось, августовское солнце засияло над Новгородом. За два часа до полудня ворота детинца открылись и повозка с сидящим в ней биричем Маланом-младшим покатилась к вечевому помосту. Малан с несколько растерянным выражением лица забрался на помост, оглядел толпу, и развернул свиток. Случилось то, что давно уже не случалось на вечевой площади – толпа замолчала. Вообще. Никто не шептал, не вскрикивал, не обменивался саркастическими репликами. Малан заговорил глуховатым голосом, но слышали его даже у ворот также замолчавшего вдруг торга.
– А надобно мне вам, новгородцы, объявить следующее. Великое счастие посетило нас, новгородцы, великое. Князь Ярослав, так нас всех любящий, так радеющий о благоденствии нашем, решил взять на себя бразды правления. Решил князь, что в связи со сложившейся беспокойной обстановкой не с руки ему теперь заниматься делами внешними, ибо страдают дела внутренние, до нас непосредственно касающиеся. Вник светлый князь в дела города, и увидел он, что творится несправедливость величайшая. Обирают новгородцев. Хотят опять назначить дань Киеву. От татей, разбойников, убийц шагу ступить на улицах нельзя стало. Стал князь наш искать – кто же виноват в горестях народных? И нашел князь главных злодеев. А первый-то злодей прозывается Константин – предатель и проходимец. – Малан выдержал паузу. По толпе прокатился говорок. Многие усомнились. – А назначена за излов да привод в детинец упомянутого Константина награда – воину тысяча гривен серебра … смерду или ремесленнику, а еще торговцу, тысяча гривен кун … а укупу пятьсот … а холопу десять гривен и вольная.
Сомнения в том, что Константин проходимец и предатель, начали рассеиваться.
– А второй-то злодей прозывается Горясер. А за излов и привод его в детинец сто гривен воину…
Ляшко в окружении дюжины ратников выехал из детинца и проскакал галопом к помосту. Спешившись и привязав коня к столбу, он стал слушать Малана.
– А еще вести такие … – сказал Малан.
– Э! Ты не все сказал! – возразил Ляшко.
– Я все сказал.
– Не все, – Ляшко забрался на помост. – Договаривай.
После короткого напряженного молчания, Малан вдруг приосанился и задрал подбородок.
– Я не могу сказать такое новгородцам. Не могу честных людей в соблазн вводить. Никогда ни один бирич на это не пойдет. Биричи дорожат словом и сердцем своим. – В глазах Малана засверкали огоньки – он почувствовал сладостный вкус верхнеэшелонного диссидентства. – Мы честные люди, и наш народ честный. Мы…
Тогда Ляшко, не дав ему договорить, просто столкнул его с помоста. Малан упал, больно ударившись, и поднялся, потирая локоть и морщась.
– А еще объявлена награда, – сказал народу Ляшко, – отдельная, тем, кто доставит в детинец не только Константина, но и того, кто его укрывает. Тысяча гривен воинам, тысяча гривен кун всем остальным, включая холопов. И бесплатный кубок свира всем желающим, в любом кроге, как только изловят Константина.