Краб не стал отклонять их предложение о дружбе и показал им пару безобидных приемов — мало ли, придется еще раз сцепиться, так ни к чему учить эти две тушки хорошо драться. В ОАО «Спринт» никто ничего особенно не делал, кроме, естественно, начальства. Кабаны целый день смотрели по телевизору канал «Спорт», раскладывали пасьянсы на компьютере и каждый час жрали быстрорастворимую лапшу. Только всеобщий шеф Веня сидел на телефоне и все время «тер базары», как он сам выражался. После обеда он позвал к себе Краба на разговор. Закрывшись от посторонних ушей плотной дверью, Веня стал объяснять первое задание Крабу.
— Поедешь с нашим человеком на Украину, — говорил он, параллельно пытаясь набрать на телефоне чей-то номер, — там хохлы вообще оборзели. Мы им сто раз говорили, что русский шансон — это наша нива и мы ее пашем, а они все равно штампуют диски и кассеты с нашим шансоном и везут сюда, в Москву, на продажу. Пару раз мы их товар перехватывали, но все равно просачивается то тут то там, нужно предупредить последний раз по-серьезному. Но от тебя никого бить не требуется, просто наш человек будет с ними говорить, а ты подстрахуешь, чтобы без проблем встреча прошла.
— Слушай, объясни мне, если и мы делаем «пиратский» шансон, и хохлы тоже правообладателям этого самого шансона не платят, то какая между нами и хохлами разница? — спросил Краб. — И мы, и они артистов, которые этот шансон создают, обдираем.
— А разница такая, — ответил Веня, — что Москва — это наша территория, а они пусть у себя в Хохляндии сидят и не высовываются, — и потом, прищурившись, спросил: — А ты что, Петр Петрович, честный дядя, что ли? Тебе-то какое дело до этих артистов? О своей заднице думать надо прежде всего, о ней никто, кроме тебя, не позаботится. Это раньше был коллективизм — все общее, каждому по чуть-чуть все же перепадало, а теперь мы демократию строим, где каждый за себя и выкарабкивайся, как хочешь. И еще запомни: слово «честный» в нашей стране синоним «дурак». Что честный, что дурак — одно и то же. Вот и думай, есть тебе дело до того, купил себе Киркоров новый «Кадиллак» или нет, ты ж вроде не дурак малолетний, дядя взрослый, размышляй и делай выводы. Ладно, хватит философствовать, выезжаешь сегодня вечером вместе с нашим человеком на поезде, вернешься послезавтра. Задача ясна?
— Куда уж ясней, — кивнул Краб и поинтересовался: — Хочу спросить у тебя, а что теперь со Львовичем будет?
— А что с ним будет, ничего с ним не будет, — ответил Веня, — знаешь, Петрович, ведь дурак — он же хуже злодея. Злодей хотя бы делает передышку иногда в своих злодействах, а дурак, который еще и уверен, что он непогрешимый, никогда не останавливается — только гадит и гадит. Конечно, Львовича теперь уберут от дел, склады его и дорожки, по которым «караваны» наши идут, передадут другим, тому же Роме Валидолу. А ты что подумал, мы его убьем? Нет, Петр Петрович, кадры для нас решают все, а кадров хороших нет. И хоть Львович и мудак конченый, но опыт у него есть, хватка есть, посадим его на долги, и будет он у нас работать, как миленький, чтобы долги отдать. Правда, уже не на руководящей должности, а так, на побегушках — принеси-подай, пошел на хрен, не мешай. И слушай, мне тебя называть Петр Петрович как-то несподручно. Будешь ты у нас Петруччо, понял?
— Да мне все равно, — ответил Краб.
— Ну, тогда давай собирайся, — сказал Веня, — вот тебе билет на поезд, поедешь в люксе, и вот еще конвертик. Тут пятьсот долларов на мелкие расходы, твои командировочные.
Краб сунул конверт в карман и глянул на билет, выписанный на его имя. Поезд был «Москва— Львов», и Краб поинтересовался, до конца ли они поедут или где на промежуточной станции надо выйти? Веня рассмеялся в ответ и сказал, что, мол, до конца, до самого славного города Львова. А потом порекомендовал ему обзавестись русско-украинским разговорником, потому что на Западной Украине не особо русских жалуют, особенно москвичей.
— Да бывал я на Украине раньше, — ответил Краб, — в пределах поверхностного общения знания у меня имеются, обойдусь как-нибудь без разговорника.
Вечером Краба подбросил до вокзала один из тех кабанов, которых он побил в приемной у Львовича. Обида была уже забыта, кабан на Краба не сердился, даже проводил до самого вагона. Каково же было удивление Краба, когда он узнал в своем попутчике того самого усатого, которому прошелся по ребрам при разговоре в ресторане! Усатый был нахмурен и молчалив. Поезд тронулся, а он все сидел, уткнувшись носом в окно. Заглянула проводница, спросила — будут ли они пить чай. Краб заказал два стакана и, когда принесли, подвинул один Усатому. Тот с неприязнью взглянул на чай и снова отвернулся.
— Ладно тебе дуться, как гимназистка, которую за ягодицы ущипнули, — сказал Краб, протягивая ему руку для мировой, — сам понимаешь, служба такая у меня, за хозяина заступаться. Теперь вот с тобой еду, и надо будет, так и за тебя кому хочешь ребра переломаю, если в том надобность возникнет. Петруччо меня Веня окрестил, а тебя как звать?
Усатый с неприязнью посмотрел на Краба, но все же протянул ему руку через стол и вяленько, с неохотой пожал.
— Меня Гоша зовут, — ответил он, — Гоша Граммофон.
Видно было, что Краб ему неприятен, себя он считает величиной, а его туалетной бумагой. Краб, видя такое отношение, решил подурачиться и преувеличенно поиграть роль мичмана Карабузова, чтобы досадить обидчивому попутчику, который никак не хотел идти на контакт.
— А это в смысле, Граммофон, что выпить любишь, там по сто грамм? — притворился, что не понял значения клички, Краб.
— В смысле, что пластинки от граммофона собираю, — сердито ответил Гоша.
— А, извини, — покачал головой Краб, нагибаясь через стол поближе к Гоше, — я как-то не понял сразу, думал, где грамм, ну там и сто грамм, сам понимаешь. Я вообще от вашей музыки далек, как Парагвай от Антарктиды. Вот строевая песня мне нравится, — и он запел очень громко, не всегда попадая в мелодию, но зато отлично попадая в такт: — «У солдата выходной, пуговицы в ряд, ярче солнечного дня золотом горят!»
Усатый Гоша Граммофон сморщился от этого пения, как от зубной боли, и едва удержался от желания заткнуть уши. А Краб заметил, что, наверное, все-таки Гошу назвали Граммофоном не за то, что он пластинки собирает, — рожа у него была круглая, как труба граммофона, а челюсть тяжелая и квадратная, как сам граммофон. И так он недовольно сопел, поглядывая на Краба, что тот не удержался, чтобы не начать его подкалывать.
— Песня про выходной хорошая, конечно, — сказал Краб, прекратив глумиться над Гошиным слухом, — шагать строем под нее очень хорошо. Но мое личное мнение, как заслуженного мичмана, таково, что у солдата выходных быть не должно. Он должен все время Родине служить без выходных и отпусков. Копать яму от забора и до обеда, а плац подметать ломами, чтобы уставать. А ты в каких войсках служил?
— Я вообще не служил ни в каких войсках, — неохотно и с раздражением ответил Гоша, было заметно, что разговор ему не нравится, — на хрена мне это надо было два года терять? Я в институте учился.
— Такой здоровый детина и в армии не служил, — покачал головой Краб, — мне бы тебя в роту, я бы тебя научил…
— Да пошел ты со своей ротой знаешь куда! — рассердился Гоша. — У меня плоскостопие и пиелонефрит.
— Писаешься? — сочувственно спросил Краб, чем абсолютно вывел Граммофона из себя.
— Слушай, отстань от меня! — завопил он. — Я вообще не хотел, чтобы ты со мной ехал, это Веня тебя мне навязал, понял? Поэтому не приставай ко мне и заткнись!
Гоша Граммофон рухнул на полку и демонстративно отвернулся к стене. Краб не стал к нему больше приставать, хотя без взаимопонимания ехать на такое дело, которое им поручено было, нельзя. Ведь все-таки они ехали в стан врагов. Хоть ехали и с «белым флагом» переговорщиков, но все-таки к злобным и не соблюдающим конвенции украинским «пиратам». Краб подумал о том, что завтра, хочет этого или не хочет Гоша Граммофон, а подружиться им придется. Иначе из-за стола переговоров их обоих могут вынести на банальных пинках ногами. Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет — как говаривал классик.
* * *Татьяна приехала с концертов в Питере на поезде «Красная стрела», добралась до своей квартиры и завалилась спать. Она намеревалась проспать весь день до вечера, потому что зверски устала — у нее было два концерта за ночь в разных клубах Северной столицы, она вымоталась и энергетически выжалась, как лимон.
Но только лишь она заснула, как раздался звонок в дверь. Татьяна натянула на голову подушку, бормоча себе под нос проклятия, что ей не дают поспать, — она никого не ждала, отец прислал ей на телефон сообщение, что он уехал на Украину и вернется через пару дней, поэтому и приходить к ней было некому. Настырный гость все звонил и звонил. Татьяне ничего не оставалось делать, как встать и направиться к двери, по пути ругаясь на то, что звонок в дверь нельзя отключить так же, как телефон. Она посмотрела в глазок и увидела на лестничной площадке довольную физиономию Бальгана, который держал в одной руке ананас, а в другой белый полиэтиленовый пакет, полный и круглый, как шар.
— Сова, открывай, медведь пришел, — довольный, крикнул Бальган, цитируя детский мультик советских времен, — принес тебе продуктов и радостную весть.
Татьяна повернула ручку замка и впустила продюсера. Она была только в трусиках и коротенькой футболочке, но Бальгана совсем не стеснялась. Иногда на сборных «солянках» в какой-нибудь закулисной гримерке артистам приходилось в такой тесноте переодеваться, что все уже были практически нудистами. Да и с Бальганом у Татьяны были чисто деловые отношения, никаких иных связей, кроме деловых. Продюсер «отрывался» на молоденьких певичках, приезжающих из провинции за сладкой московской жизнью и попадающих прямиком в лапы Бальгану, который сулил им горы золотые, а потом банально бросал.
Обычно Бальган на Татьянины прелести никак не реагировал, потому что она была не в его вкусе, как он утверждал. Он любил высоких, длинноногих, с большой грудью и осиной талией. Преимущественно голубоглазых блондинок. Татьяна же была среднего роста, размер груди второй, талия присутствовала у нее, конечно, но никак не осиная. В общем, была она девочкой симпатичной, но на фотомодель стандарта 90-60-90, которые так нравились Бальгану, никак не тянула. И в общем-то это ее ни капли не расстраивало. Но сегодня Татьяна хоть и спросонья, но все же заметила, что он как-то необычно поглядел на ее бедра, на стройные ноги и на грудь, которую облегала тонкая ткань футболки.
— Ты что, Бальган, пост соблюдаешь? — спросила Татьяна, зевая.
— В каком смысле? — не понял продюсер.
— А в том, что пялишься на меня, будто к тебе на прослушивание давно никакая фотомодель не забегала, — ответила Татьяна.
— А-а, вот ты о чем, — рассмеялся Бальган, — а чего бы не посмотреть на хорошее женское тело?
— Раньше ты моего тела как-то не замечал, — сказала Татьяна, накидывая халатик, — что, озарение снизошло?
— Да, м-м, гы-гы, — невразумительно ответил Бальган, прошел на кухню без приглашения и стал выкладывать на стол фрукты и полуфабрикаты, — я вот думаю — ты проснешься, а в доме шаром покати и покушать нечего, решил вот тебе привезти поесть.
— Спасибо, конечно, за заботу, — сказала Татьяна, — но я выспаться хотела, а ты меня разбудил. Проснулась бы, тогда и пиццу себе заказала. Не затем ты пришел, чтобы меня накормить. Что я, не вижу, тебя аж распирает, что ты дождаться не мог, когда я проснусь. Так что не мути воду, а рассказывай, чего тебе от меня нужно.
Бальган опять хохотнул, присел на табуретку в кухне, достал из кармана пачку сигарет и, закурив, покачал головой с таким умным видом, будто он был Ньютон и ему только что упало на голову яблоко. Или нет, он был больше похож на Архимеда, который выпрыгнул из ванны. Конечно, Бальган пришел не просто так, он принес радостную весть — это было написано у него на лице. Однако то, что казалось радостным Бальгану, не всегда радовало Татьяну. Она присела напротив Бальгана за столом, выудила у него из пачки сигарету и тоже закурила.
— Вчера, пока ты была в Питере, мне позвонили с очень хорошим предложением из офиса господина Сметанина, — начал свое повествование продюсер, — ты хоть знаешь, кто такой Сметанин?
— Олигарх какой-то вроде, видела по телевизору, — ответила Татьяна.
Ей зверски хотелось спать, а Бальган этого не хотел понимать. Она бы с удовольствием сейчас выпила чашечку кофе с сигаретой, но тогда ведь точно не уснет, когда Бальган наконец покинет ее дом.
— Какой-то! — всплеснул руками Бальган. — Надо же так сказать! Не какой-то, а один из тех самых, кто входит в список журнала «Forbes» в числе самых богатых людей России!
— И что он сказал тебе, раз ты так радуешься? Что ты его внебрачный сын и после его смерти унаследуешь его миллионы?
— Все б тебе подкалывать, язва, — в шутку погрозил пальцем Татьяне продюсер, — мне звонил не он сам, а его заместитель. И сказал, что Сметанин через несколько дней будет отмечать свой день рождения, а праздновать его будет, катаясь на своей яхте по Москва-реке в компании своих друзей-олигархов до Учинского водохранилища, где на берегу стоит его вилла. Там будет множество людей, которые на самом деле решают, куда и как двигаться России. Меня тоже пригласили.
— Ты тоже решаешь судьбу России? — усмехнулась Татьяна.
— В какой-то мере, — серьезно ответил Бальган, — но главное состоит совсем не в этом. Оказалось, что Сметанин слушает в машине, и в самолете, и на яхте только твои песни и вообще чуть ли в тебя не влюблен. Вот друзья его и решили сделать ему подарок — пригласить тебя для выступления. Споешь там пару-тройку песен на яхте, потом у олигарха дома на вилле, он заплатит хорошо, мы хоть немного еще из долгов вылезем.
— Бальган, мы же с тобой решили, что я на всяких такого рода частных сабантуях не выступаю, — нахмурилась Татьяна, — это же даже в контракте записано! Только на концертных площадках, специально для этого оборудованных. Ты бы еще мне в сауну предложил съездить, там спеть для бандитов!
— Подумаешь, контракт, — отмахнулся Бальган, — в контракт можно и изменения внести, ничего страшного. Некоторые вон и конституцию меняют под давлением обстоятельств, а ты про какой-то контракт говоришь.
— Не буду я петь на яхте для снобов! — категорически отказалась Татьяна. — Моя публика совсем другая!
— Дура ты глупая! — воскликнул Бальган. — Это же твой шанс! Сам Сметанин хочет тебя! Это же такой потенциальный спонсор! Уважь его один раз, и он тебе потом столько денег отвалит! Покатаешься с ним на яхте, выпьешь шампанского, ну и так далее…
— Не поняла, — медленно произнесла Татьяна, — ты о чем сейчас говорил — о выступлении или?..
— Слушай, никто тебя ни к чему не склоняет, — ответил Бальган, — покатаешься на яхте, на вилле у него побываешь, посмотришь хоть, как люди живут. Споешь на концерте, а может быть, этот олигарх тебе и понравится. Он не старый еще, ему всего сорок восемь.
— А-а, значит, я правильно поняла, — догадалась Татьяна и стала приподниматься из-за стола, — ты хочешь меня под денежный мешок подложить, скотина? Сутенером заделался! То-то ты на меня так сегодня пялился. Присматривался, за сколько продать меня можно?
Бальган, который знал, что у Татьяны рука тяжелая, предусмотрительно отклонился назад. Он стал убеждать ее, что ни к чему предосудительному Татьяну не склоняет, просто хочет устроить ее судьбу. Стал рассказывать, что за каждым из певцов или певиц сейчас стоит серьезный спонсор — или папа, или муж, или любовник, потому что вложения в шоу-бизнес нужны большие, а вот «выхлоп», или навар, — он раз на раз не приходится. Бывает так, что вложен миллион баксов, а прибыль три копейки. «Не хавает пипл артиста, как его ни раскручивай».
Вот и получается, что большая сцена — это игрушка для родни обеспеченных людей. Вон у Алмаза есть спонсор, который вывалил за него полтора миллиона баксов, только чтобы с ним вместе «тусоваться» красиво, а Татьяна вылезла на конкурсе «Народный певец», поднялась высоко. Это хорошо, конечно, что ее вот так прибоем вынесло, но ей ведь теперь и удержаться надо. А чтобы поддерживать ее на плаву, личных средств у Бальгана нет. Потом их еще и кинули так жестоко «пираты» — альбом украли. Так что как ни крути, а нужен человек, который бы за певицей стоял и деньги давал бы Татьяне. А просто так за красивые глаза никто давать не будет.
— За мной народ стоит, — ответила Татьяна, — мои поклонники. И деньги мне дает, платя за билеты на концерт. А если ты хочешь безмозглых чушек под толстопузов подкладывать, то набери себе, как однажды говорил у себя в офисе журналисту, «Академию талантов» из марионеток своих длинноногих и их с олигархами своди, как сваха.
— Да что ты говоришь-то? — махнул рукой Бальган. — Как будто сама не знаешь, что в эти «Академии талантов» на Первый канал только «мажорные» дети попадают по блату! У них у всех свои «кукловоды» уже имеются. Это народу нашему говорят, что какой-то там предварительный отбор проходил, чтобы видимость создать справедливой борьбы за место на сцене, а на самом деле все уже давно куплено. Вот и тебе я хочу сказать — у меня денег нет, чтобы в тебя вкладывать. Не согласишься к олигарху на день рождения поехать, считай, что наш контракт расторгнут. Больше я тобой не занимаюсь! Посмотрю я, как ты сама выкарабкаешься!
Он встал из-за стола, бросил в пепельницу дымящую сигарету и ушел, сильно хлопнув дверью. Татьяна в отчаянии смахнула со стола продукты, принесенные Бальганом, вскочила и стала метаться по квартире. Ей хотелось ругаться и плакать, плакать и ругаться, но она сдерживала себя, чтобы не впасть в отчаяние и не начать себя жалеть. Отец говорил, что чем больше слез и гнева уделяешь проблеме, чем больше обижаешься, тем выше препоны, которые тебе будут поставлены на пути. Нужно было успокоиться и попытаться принять решение на холодную голову.
После визита Бальгана она поняла, что уже не заснет, — сон как рукой сняло, поэтому налила себе чашку крепкого кофе и взяла из пачки, забытой Бальганом, еще одну сигаретку. Ей противно было трогать то, чего касался Бальган своими липкими потными ручками. Закурила и стала размышлять. Как ни старалась она думать позитивно, но мысли так и тянули ее в отчаяние.