Я помотал головой.
– Понимаешь, народ не умирает. Умирают только люди. Иногда незначительная часть личности теряется, стираются события нескольких десятилетий, однако в целом жизнь сохраняется, если не в этом теле, то в другом. Иногда же личность может запятнать себя дурным поступком, и тогда потомки отказываются вкушать ее мозг. Это ужасный позор, и такая личность уходит умирать где-нибудь в одиночестве.
Корабли спустились, ярко сверкая в новорожденных солнцах. Народ никогда не видел ничего подобного. Мы смотрели, не в силах выразить изумление, потому что тогда у нас не было языка. Ты видел рисунки – затейливые завитки раскрашенного металла, – как гордые люди ступают по земле. А я там был и могу рассказать, что ваши люди были больны. Они шатались, спускаясь по трапам, от них разило радиацией и болью. Мы могли бы уничтожить их всех и сразу.
Ваши люди построили деревню у Обрыва, посеяли зерно, закопав на полях своих мертвецов. Мы им не мешали. Они были не похожи на хорошую дичь. Они были слишком странными и слишком медлительными, к тому же мы еще не насладились вашим запахом. В общем, мы ушли, погрязшие в собственном невежестве.
Тогда было начало весны.
Половина прилетевших погибла к середине зимы, некоторые от болезни, но большинство от нехватки еды. Нас это не касалось. Но потом в наши дикие края явилась та женщина, и наша вселенная изменилась навсегда.
Когда ты подрастешь, тебе расскажут легенду о женщине, расскажут, как отчаяние завело ее в дикие земли. Это часть вашей истории. Мне же, бродившему по горам, отощавшему от зимней бескормицы, она, бредущая через снега в своих мехах, показалась самой повелительницей зимы. Мясо в разгар голодного сезона, живая кровь на солнцестояние.
Первый раз я увидел женщину, когда поедал ее друга. В тот вечер он как всегда вышел из хижины на закате, с ружьем в руке, не глядя по сторонам. На тот момент я наблюдал за ним уже пять дней, и его поведение ни разу не менялось. И вот на шестом закате я затаился на крыше их хижины, когда он выходил. Я позволил ему отойти от двери на несколько шагов, потом прыгнул. Я почувствовал, как от удара сломалась его шея, разорвал ему горло, чтобы наверняка, и распорол парку, чтобы добраться до внутренностей. В том не было ничего от азартной охоты, однако зимой мы соглашаемся на добычу, мозг которой ни за что не стали бы есть.
Пасть у меня была полна, морда приятно увлажнена теплой кровью, и в этот миг появилась женщина. Я поднял голову, когда она перевалила через вершину холма на одной из ваших не поддающихся пониманию машин, которая, как я теперь знаю, называется снегоходом. Лучи заходящего солнца прорвались сквозь тучи у нее за спиной, и на какой-то миг она вся озарилась. Ее узкая тень вытянулась вперед и коснулась меня – мост тьмы, соединивший нас. Мы посмотрели друг другу в глаза…
Магда преодолела подъем с угрюмым, безрадостным удовлетворением. «Я теперь женщина охотника, – подумала она про себя. – В Обрыве всегда будут рады мясу, которое мы добудем, однако впредь они уже никогда не станут разговаривать со мной вежливо. Отлично. Я бы все равно придушила их за такие любезности». Ребенок закопошился, и она, не глядя, погладила его сквозь шубу, прошептав:
– Потерпи еще немного, мой храбрый малыш, скоро мы будем дома. Тебе нравится наш новый дом?
Солнце прорвалось сквозь тучи у нее за спиной, превратив снег в ослепительно сверкающее алым полотно. Потом глаза привыкли к свету, и она увидела черный силуэт, склонившийся над телом ее любовника. Очень далеко от нее, но руки сами потянули за рычаг, снегоход затормозил и остановился. Чаша долины перед нею была пустынна, снег под телом почернел от крови. Из трубы хижины лениво вырвался последний завиток дыма. Мерзкий зверь поднял окровавленную морду и посмотрел на нее.
Время застыло и сжалось от черной боли.
Ларл издал крик. Этот крик донесся до нее быстрее мысли. Магда неловко, потому что мешал младенец, привязанный к животу, выдернула винтовку из кофра позади седла. Быстро сбросила рукавицы, сжала голыми руками металл, обжегший, словно укус шершня, сняла оружие с предохранителя и уперла приклад в плечо. Ларл был уже на полпути к ней. Она прицелилась и выстрелила.
Ларл упал. Одно плечо у него было раздроблено, и его отбросило в сторону. Он барахтался и катался в снегу.
– Вот тебе, сукин сын! – с торжеством прокричала Магда.
Однако зверь почти сразу поднялся на ноги, развернулся и побежал.
Младенец заплакал, напуганный грохотом выстрела. Магда завела мотор.
– Тише, маленький воин. – Ее затопило некое безумие, слепая, подавляющая боль ярость. – Сейчас мы с ним разберемся. – Она погнала машину вниз, вслед за ларлом.
Даже раненый, зверь бежал быстро. Она с трудом нагоняла его. Когда он оказался между редкими деревьями в дальнем конце долины, Магда притормозила, чтобы выстрелить еще раз, и пуля просвистела у него над головой. Ларл отскочил. И после бежал, то и дело меняя направление, совершая неожиданные прыжки в разные стороны. Как же быстро он учится! Но от Магды все равно не уйдет. Она всегда отличалась горячностью, а сейчас кровь у нее просто вскипала. Она не может вернуться к выпотрошенному телу любовника, когда его убийца до сих пор жив.
Солнце село, и в сгущавшихся сумерках она потеряла ларла из виду. Однако она могла идти по его следу в свете двойной луны, по глубоким, багровым отпечаткам, черным каплям крови, которые он то и дело ронял на снег.
Было солнцестояние, и обе луны полные – священное время. Я ощущал это, даже спасаясь бегством по диким землям. Луны разливали по снегу яркий свет. Я ощущал угрозу, потому что за мной шла охота, и чувствовал себя невыразимо благословенным.
Однако еще я ощущал великий страх за свое племя. Мы не принимали людей в расчет, как не поддающихся пониманию, не особенно интересных существ, медлительных, плохо пахнущих, туповатых. Теперь же, спасаясь от безумной женщины на быстрой машине, женщины, которая потрясала оружием, способным убивать на расстоянии, я ощущал, что весь нормальный ход вещей нарушен. Она была богиня охоты, а я стал добычей.
Об этом необходимо поведать Народу.
Я увеличил расстояние между нами, но знал, что женщина нагонит. Она была охотницей, а охотники никогда не бросают раненую дичь. Так или иначе, но она доберется до меня.
Зимой все, кто ранен или слишком стар, обязаны отдавать себя обществу. Скала для жертвоприношений была неподалеку, под холмом, с незапамятных времен испещренном нашими могилами. Я обязан был поделиться своим знанием: человеческие существа опасны.
Они станут для нас отличной добычей.
Я достиг своей цели, когда луны были в зените. Плоская скала была очищена от снега, когда я, хромая, взбежал на нее. Разбуженные запахом моей крови, несколько наших вышли из нор. Я улегся на жертвенный камень. Одна бабушка из Народа вышла вперед, полизала мою рану, попробовала, размышляя. Затем она толкнула меня головой, прогоняя с камня. Эту рану можно вылечить, подумала она, зима началась не так давно, в моей плоти пока нет нужды.
Но я остался. Она снова толкнула меня. Я отказался двигаться с места. Она заскулила в недоумении. Я лизнул скалу.
Это было понято. Двое из Народа выдвинулись вперед и прижали меня к камню своими телами. Третий поднял лапу. Он разбил мне голову, и они ели.
Магда с гребня ближайшего холма наблюдала за происходящим в мощный бинокль. Она видела все. Скалу заполонили страшные звери, тощие и черные. Спускаться к ним было бы опасно, поэтому она выжидала, с недоумением наблюдая за тем, что происходило внизу. Тот ларл хотел умереть, она могла поклясться в этом, и вот теперь остальные звери двинулись к его телу, ступая изящно, едва ли не соблюдая какой-то ритуал: первым его мозг попробовал самый молодой, а затем самый старый. Она вскинула винтовку, решив, что уничтожит несколько тварей издалека.
После чего случилось нечто любопытное. Все ларлы, которые успели попробовать мозга ее добычи, отпрянули, рассыпались по сторонам. Те же, кто не успел поесть, выжидали, ничего не понимая, – легкие мишени. Затем следующий опустил морду, чтобы оторвать кусочек мозга, и вскинул голову, озаренный внезапным пониманием. Магду охватил страх.
Охотник часто говорил о ларлах, говорил, что они такие неуловимые, иногда ему даже кажется, что они наделены интеллектом. «Вот придет весна, когда можно будет потратить патроны на хищников, и тогда я обязательно добуду несколько особей», – говорил он. Он был ксенобиолог, он любил животных, которых убивал, дорожил ими, даже когда коптил их плоть, дубил их шкуры, в подробностях зарисовывал их внутренние органы. Магда часто высмеивала его теорию, будто ларлы познают в подробностях привычки своих жертв, поедая их мозги, хотя он проводил много времени, наблюдая за ларлами издалека и собирая доказательства.
И вот теперь она подумала: вдруг он был прав?
И вот теперь она подумала: вдруг он был прав?
Младенец захныкал, и она сунул руку под меха, чтобы дать ему грудь. Внезапно ночь показалась ей холодной и полной опасностей, и она подумала: «Что я здесь делаю?»
Здравый рассудок разом вернулся к ней, гнев ее испарился без следа, словно ледяная башня, снесенная ветром. Гладкие черные силуэты внизу двигались по снегу в ее сторону. Каждые несколько шагов они меняли направление, петляли, чтобы спастись от ее пули.
– Держись, малыш, – пробормотала она, разворачивая снегоход. И дала полный газ.
Магда выжимала из снегохода все, что могла, звери преследовали ее на расстоянии. Дважды она резко останавливалась и наводила на преследователей дуло. Они мгновенно исчезали среди сугробов, ползли, прижимаясь брюхом к земле, однако не останавливались, приближаясь к ней под прикрытием.
В зловещей ночной тишине она слышала, как твари перешептываются в снежных траншеях. Она бежала от них.
Спустя какой-то промежуток времени – небо на востоке так и не думало светлеть, – Магда перепрыгивала замерзший ручей, и левая лыжа ее снегохода врезалась в скалу. Машину на мгновение подбросило вверх, кибернетические приборы запищали, силясь выровнять ее. С болезненным грохотом снегоход упал на землю, одна лыжа была перекручена и погнута. Придется немало потрудиться, чтобы снегоход снова смог ехать.
Магда слезла с седла. Она распахнула шубу и поглядела на ребенка. Он улыбнулся, подняв на нее глаза, и загукал.
Что-то внутри ее оборвалось.
Дура! Какая преступная глупость, подумала она. Магда была гордой женщиной, она никогда, даже наедине с собой, не сожалела о совершенных поступках. Теперь же она жалела обо всем: о том, что поддалась гневу, об охотнике, о всей своей жизни, обо всем, что привело ее сюда, о скопившемся безумии, которое грозило уничтожить ее ребенка.
Через гребень холма перевалил ларл.
Магда вскинула винтовку, и он нырнул обратно. Она начала спускаться по склону, идя вдоль ручья. Снега было по колено, и ей приходилось ступать с осторожностью, чтобы не поскользнуться и не упасть. Вниз перед ней скатывались комья снега, их догоняли другие. Она спускалась с холма, стараясь не отставать от них.
Хижина охотника была в нескольких милях; если она доберется туда, они спасены. Однако зимой даже миля долгий путь. Она слышала, как ларлы перекликаются друг с другом через лощину, издавая звуки, похожие на негромкий кашель. Они шли сквозь снега, слушая скрип ее шагов. Ладно, пусть. Винтовка еще при ней, а если патронов осталось всего несколько штук, они об этом не знают. Они ведь просто животные.
Здесь, на высокогорье, деревья росли редко. Магда спустилась на добрую четверть мили, когда лощина начала утопать в подлеске и ей пришлось выбирать: подняться выше и обойти или же идти вперед, рискуя нарваться на засаду. Куда же теперь? Справа трижды кашлянул кто-то из ларлов, и она опасливо двинулась вверх по левому склону, ежесекундно ожидая нападения.
Мы загоняли ее, как стадо. Всю долгую ночь мы мельком показывались ей каждый раз, когда она разворачивалась в ту сторону, куда ей было нельзя, и позволяли ей идти по другому пути. Мы показывали ей, как роем снег вдалеке, а сами выжидали, неподвижные и незамеченные. Лес кишел нашими тенями. Медленно-медленно мы гнали ее по кругу. Она старалась выйти к хижине, но не могла. Какой же страх и отчаяние окутывали ее! Мы чувствовали их запах. Иногда ребенок начинал плакать, и она успокаивала это пахнущее молоком создание голосом, безжизненным от осознания всей тщетности своих усилий. Ночь старела по мере того, как луны опускались по небосводу. Мы вынудили женщину подняться обратно в горы. Под конец ноги несколько раз отказывались ей служить – женщине недоставало нашей телесной силы и выносливости. Зато нашим терпением и хитростью она обладала в полной мере. Один раз мы приблизились к ее неподвижному телу, и она успела убить двоих, прежде чем остальные сумели отступить. Как же мы ее любили! Мы шли не спеша, уверенные, что рано или поздно она упадет.
В самый темный час ночи мы заставили женщину вернуться к изрытым норами горам, к священному месту Народа, где была скала для жертвоприношений. Второй раз за ночь она ступила на тот же самый подъем, и она поняла это. Мгновение она беспомощно стояла, а затем разразилась слезами.
Мы ждали, ибо то был самый благословенный миг охоты, тот самый, когда жертва сознает и принимает свою судьбу. Через некоторое время рыдания женщины затихли. Она подняла голову и расправила плечи.
Медленно и размеренно она пошла по склону.
Она знала, что делать.
Ларлы при виде нее скрывались в норах, сверкающие глаза исчезали в темноте. Магда не обращала на них внимания. Окоченевшая, страдающая от боли, смертельно уставшая, она шла к жертвенной скале. Все должно случиться там.
Магда распахнула шубу, отвязала ребенка. Она закутала его в меха и положила сверток на скалу. Чувствуя, как кружится голова, она раскрыла сверток, чтобы поцеловать макушку ребенка, и тот сердито засопел.
– Молодец, малыш, – проговорила она хрипло. – Так и нужно.
Как же она устала!
Она сняла с себя свитеры, куртку, рубашку. Влажный ветер впился в плоть ледяными зубами. Она чуть потянулась, и тело заныло от движения. Как же приятно! Она положила винтовку. Опустилась на колени.
Скала была темной от запекшейся крови. Она легла плашмя – она видела, как раньше ложился тот ларл. Камень был таким холодным, что холод даже заглушил боль. Ее преследователи выжидали неподалеку, с интересом следя за ее действиями, и она слышала их негромкое дыхание. Один из них беззвучно приблизился к ней. Она почувствовала запах зверя. Он вопросительно заскулил.
Она лизнула скалу.
Как только стало ясно, чего хочет женщина, ее жертва была быстро принята. Я поднял лапу и раскроил ей череп. И снова я оказался самым юным. Наивный, я склонился, чтобы попробовать.
Соседи все подходили, стучали в дверь, вставали друг другу на плечи, чтобы заглянуть в окна, стены ходили ходуном от их нетерпения. Я металась и стонала, и звон серебра и стук тарелок за дверью становились все громче. Словно невежественные крестьяне, родственники мужа старались заглушить мои болезненные стоны тостами и пьяными шутками.
В окно я увидела голову дурачка Тевина – череп, плотно обтянутый белой кожей, а за ним фрагмент другого лица: острый нос, белые щеки – как маска. Стены ходили ходуном под тяжестью столпившихся снаружи. В соседней комнате дети боролись и возились, а взрослые поглаживали длинные белые бороды и с тревогой глядели на закрытую дверь.
Повитуха покачала головой, от углов рта к сурово выдвинутому подбородку спускались красные морщины. Ее глазницы походили на темные лужицы пыли.
– А теперь тужься! – закричала она. – Не ленись!
Я застонала и выгнулась дугой. Откинула голову, и она уменьшилась, поглощенная подушками. Кровать перекосило, когда одна ножка медленно подогнулась. Муж поглядел на меня через плечо, взгляд сердитый, пальцы стиснуты за спиной.
Весь Обрыв вопил и напирал на стены.
– Головка показалась! – выкрикнула повитуха.
Она протянула руку к моей окровавленной промежности и высвободила крошечную головку, багровую и сердитую, словно гоблин.
А затем все стены засветились красным и зеленым и расцвели огромными цветками. Дверь окрасилась в оранжевый и распахнулась, соседи и родня повалили в комнату. Потолок унесся ввысь, и между балками закувыркались воздушные гимнасты. Мальчик, прятавшийся под кроватью, со смехом побежал туда, где сквозь крышу просвечивало древнее небо со звездами.
Окровавленного ребенка подняли вверх на блюде.
Здесь ларл в первый раз коснулся меня, его тяжелая черная лапа легла мне на колено, бархатистая, с втянутыми когтями.
– Ты понимаешь? – спросил он. – Понимаешь, что это значит для меня? Все это, первое рождение человека на планете, я пережил в один миг. Ощутил, обладая всей полнотой человеческого восприятия. Я осознал личную трагедию и триумф общества, значение тех жизней и культуры, стоявших за ними. Минуту назад я жил зверем, с простыми звериными мыслями и надеждами. Потом я съел твою прародительницу. И в одно мгновение преодолел половину пути до божества.
Чего и добивалась женщина. Она заранее мысленно умерла при рождении ребенка, чтобы мы смогли разделить ее переживания. Она дала нам это. Она дала нам больше того. Она дала нам язык. До того как мы съели ее мозг, мы были мудрыми животными, а после того стали Народом. Мы были стольким ей обязаны. И мы знали, чего она хотела от нас.
Ларл погладил меня по щеке громадной бархатистой лапой, его когти цвета слоновой кости были спрятаны, но слегка подрагивали, как будто он был готов выпустить их.
Я едва смел дышать.
– В то утро я пришел в Обрыв, держа в зубах лоскут, в который был завернут младенец. Почти всю дорогу он спал. На рассвете я прошел по пустынным улицам, ступая совершенно беззвучно. Пришел к дому Первого Капитана. Я услышал за дверью приглушенные голоса – вся деревня собралась на богослужение. Я постучал в дверь лапой. За дверью повисло ошеломленное молчание. Затем, медленно и опасливо, дверь отворилась.